Стивен Иссерлис - Всякие диковины про Баха и Бетховена

• Название: Всякие диковины про Баха и Бетховена
• Автор: Стивен Иссерлис
• Издательство: Нота Ми; Азбука-классика
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-9565-00090-5

Забавные и увлекательные рассказы известного английского музыканта про жизнь и творчество великих композиторов. Бах, Моцарт и Бетховен, Шуман, Брамс, Стравинский откроются вам с неожиданной стороны.

---

Другой его старинный друг, Йозеф Иоахим (тот самый, что познакомил его с Шуманами), пережил Брамса, но их дружба зачахла много раньше. Брамса всегда раздражало то, что Иоахим вечно озабочен искренностью его отношения: действительно ли Брамс его любит. Ежам не нравится, когда им задают подобные вопросы! Однако полный разрыв произошёл, когда Иоахим хотел получить развод, а госпожа Иоахим была против, и Брамс встал на её сторону. Брамс и Иоахим не разговаривали друг с другом несколько лет, тем не менее последний продолжал исполнять музыку Брамса. В конце концов Брамс нарушил молчание, написав двойной концерт для скрипки, виолончели и оркестра. В нём содержалось несколько маленьких посланий Иоахиму — цитировались одна из его самых любимых пьес, несколько раз использовался музыкальный девиз Иоахима «F.A.E.» (что расшифровывается как «Frei Aber Einsam» — «Свободный, но одинокий»), а звуковые перебранки между скрипкой и виолончелью завершались весёлым (музыкальным) примирением. Иоахим не смог устоять, и они возобновили дружбу, хотя теперь, пожалуй, были не столь близки, как раньше. Иоахим, возможно, порой бывал невыносим, но ведь и Брамс тоже! Когда у Иоахима родился сын, Брамс написал ему «поздравительное» письмо, в котором высказал сожаление, что теперь слишком поздно желать малышу наивысшего счастья — а именно вообще не родиться на свет. Нечего сказать, чудный способ нести радость и веселье…

9. Вскоре после кончины Клары Брамс сам стал похож на больного. Кожа у него пожелтела, потом почти позеленела. Он начал терять в весе, хотя и отрицал это, — дескать, одежда всё так же хорошо на нём сидит. В действительности же, когда Брамс спал, к нему прокрадывалась хозяйка дома и тайком ушивала одежду, чтобы он не заметил, насколько похудел. Вскоре стало очевидно, что Брамс умирает (хотя сам он не воспринимал свою болезнь всерьёз). Во время исполнения Четвёртой симфонии венская публика устроила Брамсу восхитительную прощальную овацию — Брамс стоял, купаясь в аплодисментах, а по щекам у него текли слёзы. Его колючки размякли, он был трогательно мил со всеми! Брамс умер 3 апреля 1897 года. Последние слова его были обращены к другу, который подал ему стакан белого вина: «О, это было чудесно! Ты так добр». Кто бы мог подумать, что колючий ёж уйдёт так кротко? Однако тогда-то и проявился подлинный Брамс.

Тёплое прощание…

Вена устроила Брамсу роскошные похороны, полные помпезности, церемоний, музыки и речей. Брамс, наверное, сказал бы по этому поводу пару резких слов. В его комнатах нашли цикл хоральных прелюдий для органа — это была последняя музыка, над которой он работал. Последняя из прелюдий называется «O Welt, ich mus dich lassen» («О мир, я должен покинуть тебя»). Как Бах до него, Брамс подарил нам на прощанье религиозный хорал — он словно хотел сказать, что готов встретить свой конец. Естественно, что последнее «прости» Брамс решил выразить музыкой.

Игорь Стравинский 1882—1971

Ладно, признаюсь: я не очень люблю варёные яйца. Вообще-то они мне нравятся на вкус, но я не уверен, что всё это стоит таких хлопот. Во-первых, я обычно так неумело разбиваю скорлупу, что противные, скрипучие кусочки попадают в белок. Кроме того (если это яйца всмятку), я люблю окунать в них румяные хлебные тосты, но при этом желток часто перетекает через край и мне приходится его быстро-быстро вытирать, пока он не застыл. Фу… Тем не менее мне всегда приятно видеть на накрытом для завтрака столе яйцо в неразбитой скорлупе — оно напоминает мне голову Игоря Стравинского. Конечно, это забавно, поскольку Стравинский никогда не был совершенно лысым, а у яиц, как правило, нет огромных ушей, громадного носа, очков (особенно очков, сдвинутых на макушку) или усов. Однако сходство, несомненно, присутствует. Возможно, из-за того, что Стравинский был яйцеголовым (то есть интеллектуалом, что значит — чрезвычайно умным), да к тому же ещё и обладал крутым нравом и поэтому вполне заслуживал, чтобы время от времени его тюкали по голове чайной ложечкой.

Но под этой яйцевидной головой находилось тело, больше похожее на кузнечика, чем на рюмку для яйца. Стравинский был крошечного роста и настолько худой, что тела у него почти не осталось. Стравинский панически боялся простудиться и обычно ходил, окутав свое крошечное тело шарфами, свитерами, пальто и беретом (который он иногда надевал, даже ложась спать!).

Он не только был похож на насекомое, но зачастую и вёл себя соответственно: как очень аккуратное и дисциплинированное насекомое — скорее муравей, чем кузнечик. Всё свое имущество — а Стравинский накопил немало добра — он всегда аккуратно рассортировывал. Неаккуратность или неловкость (а также люди с громким голосом) приводили его в ужас. Куда бы он ни отправлялся — а Стравинский в разное время жил в самых разных местах, да ещё и путешествовал по миру, дирижируя оркестрами или играя на фортепиано, — он требовал, чтобы вокруг него всегда был порядок. Больше всего Стравинский любил свою студию, непременно звуконепроницаемую, дабы он мог сочинять за фортепиано (в которое была вставлена сурдина, чтобы приглушить звук) и не беспокоиться, что кто-то его услышит. Там Стравинского окружали его сокровища — подарки, сувениры, фотографии и прочее. Поверхность фортепиано тоже использовалась со знанием дела: на пюпитре (подставке для ног) стояла плотная картонка — к ней он прикреплял наброски пьесы, над которой в данный момент работал, а сбоку лежали письменные принадлежности, блестящие, как хирургические инструменты, — стальные перья, карандаши, резинки, точилки, метрономы, секундомеры. Всё на своих местах, всё под контролем — Стравинский любил порядок.

Был Стравинский яйцевидным насекомым или нет, но он очень трепетно относился к своей внешности. Он прорву времени проводил перед зеркалом, а если у него на носу выскакивал прыщик, мог вообще не появляться на людях. Он также отказывался куда-либо идти (или, наоборот, отказывался остаться), если у него возникали подозрения о возможном контакте с микробами. Стоило кому-то чихнуть или кашлянуть, как Стравинский моментально испарялся. Вообще-то такая обострённая реакция была характерна для Стравинского — он обострённо реагировал на всё. Стравинского всё интересовало — и всё приводило в бешенство. Рассердить Стравинского ничего не стоило — малейшая критика его музыки вызывала у него гнев. А также любой музыкант, пропустивший хоть одно из указаний Стравинского при исполнении его музыки (или, раз уж на то пошло, любой музыкант, который за исполнение пьесы Стравинского получал больше, чем Стравинский за её сочинение). Налоги тоже доводили его до безумия. Стравинский любил деньги и поклонялся им, и при одной только мысли, что кто-то может их отнять, он приходил в неистовство. Он экономил, где только можно. Например, если Стравинский замечал, что марка на полученном им письме не проштемпелёвана, он обязательно её отклеивал и использовал снова. (Таким образом Стравинский испортил несколько писем от известных людей — сами письма были бы в тысячу раз дороже, чем марки!) Он тратил драгоценное время, сам переписывая ноты своих сочинений, вместо того чтобы заплатить переписчику. Он ломал себе голову над тем, как бы составить телеграмму так, чтобы как можно меньшим количеством слов передать как можно больше информации: лишнее слово — лишние деньги. Когда его просили написать новую пьесу или же дать концерт, Стравинский сразу же начинал действовать: перебирая в воздухе лапками (спешу заметить, что это образное выражение), он старался выудить как можно больше денег. Гм… Стравинский и вправду любил деньги. (Честно говоря, бывало, что он отчаянно в них нуждался, особенно во время и сразу после Первой мировой войны, когда композитор был отрезан от своего имущества в России, а ему нужно было кормить не только свою первую жену Екатерину и четырёх детей, но и сестру Екатерины и её семью — так много ртов!)

К слову, о жёнах: свою вторую жену Веру Стравинский любил тоже очень сильно. Она была очаровательной, красивой, живой, и к тому же одарённой художницей — и при этом терпела Стравинского с его вспышками гнева! Вера резко отличалась от серьёзной, глубоко набожной Екатерины, которая, наверное, до смерти боялась мужа. Екатерина писала ему письма, робко упрекая за пренебрежение своими религиозными обязанностями; Вера же в письмах требовала сообщить ей свежие сплетни: «Скажи мне, кто был забавным, а кто скучным». Я уверен, что Стравинский любил Екатерину и детей, но выражал это весьма странным образом. Екатерина была его двоюродной сестрой, они вместе росли. Они поженились ещё очень молодыми и задолго до того, как Стравинский стал знаменит. Когда Стравинский добился успеха, у него случилось несколько довольно шумных романов, наиболее серьёзным из которых оказался роман с Верой (кстати, она тогда состояла в браке). Поскольку Стравинский был, по сути, очень религиозным человеком, православным христианином и искренне верил и в Бога, и в чёрта (и всё время крестился), он, по-видимому, чувствовал себя очень виноватым, но тем не менее любовных похождений не прекращал. Бедная Екатерина большую часть своей жизни болела и много времени проводила в санаториях. Стравинский же часто уезжал на гастроли или на какие-то встречи и нередко брал с собой Веру. И Екатерине иногда приходилось рассчитывать на Веру, чтобы получить известия о собственном муже! Кроме того, пока Стравинский в поездках купался в роскоши вместе с Верой, Екатерина порой оставалась почти без средств к существованию. Ей приходилось писать им обоим слёзные письма и умолять выслать домой деньги! Странная ситуация, если не сказать больше; причём самое странное заключалось в том, что обе женщины мирились с ней вполне безропотно и были даже (во всяком случае, с виду) подругами. В голове не укладывается, но у Стравинского и впрямь имелась одна необыкновенная способность: он мог заставить окружающих делать то, что ему хотелось. Стравинский вообще весьма откровенно использовал людей. Когда дирижёр Ансерме, благодаря которому приобрели популярность многие ранние сочинения Стравинского, прислал ему в конце 1929 года поздравление с тем, что прошедшие двенадцать месяцев оказались для композитора очень продуктивными, Стравинский ответил, что да, действительно, весь год он писал прекрасную музыку, и добавил: «Что такой эгоист, как я, может пожелать Вам (имеется в виду — на Новый Год)? Только то, чтобы Вы продолжили Вашу благородную деятельность и популяризировали мою музыку». Гм… Другие пожелали бы ему здоровья, счастья, успеха во всех его начинаниях и т. д. — но не Стравинский. Впрочем, он хотя бы знал, что он эгоист.