Многократор - Художник Её Высочества

• Название: Художник Её Высочества
• Автор: Многократор
• Жанр: Научная Фантастика

Произошло событие, имеющее фундаментальное значение. Написан портрет, с которого будут считываться физические законы природы и формироваться облик следующего цикла Вселенной. Сайт иллюстрирует роман «Художник Её Высочества», описывающий события, недавно произошедшие в Москве, на вашей планете. В романе закодировано место, где в Москве закопана золотая статуя. Вес статуи — 1 кг. Глаза — однокаратовые бриллианты (каждый стоит — 7000$). Статую смотрите на странице www.art-stepan.ru Удачи!

---------

В тексте полностью сохранено форматирование, орфография, пунктуация авторского текста — вдруг кто-нибудь из читателей начнёт поиски золотой статуи. Все материалы, картины, фото можно посмотреть на авторском сайте http://www.art-stepan.ru/ или http://samlib.ru/m/mnogokrator/chudoznik.shtml

---

— Опять он про шлюхсель, запевает! Верхушечку покруглее, пожалуйста, опираемся на дыхание, и не набрасываемся на первую фразу.

— Я про ничего не говорил.

— Ты не виляй. Ты не дурью майся! Про меня на коне со старушкой на ремне я слышал, про училку «Кильку» тоже, и про ключель услышал. Меня поражает твой психический бросок! Как что втемяшится, — хоть стой, хоть ницом об стол! Хоть в лоб, хоть по лбу, хоть в висок.

Это Иван мыл кости по поводу бредовой, с его точки зрения, степановой теории о том, что лучшим стимулом является страх.

— Тебе если прилипнет мысль, то уже не отлипнет. Кто тебя пугать будет, корефан? Баба на огороде? Пьяница во время отлива в темном подъезде? С чего ты решил, что прорвет? Об косяк ударился, заложник сам себе?! Нашел слабительное, рыцарь-строитель!

Степану жарко после десерта о девочках заниматься еще и вопросами искусства. Он лениво гонял ложкой по дну тарелки глаза, вывалившиеся из минтаевых голов во время варки. Вильчевский посмотрел на дно глазастой тарелки и снова принялся орать.

— Пойми, наконец! Позади изменяющихся естественных форм лежит не подверженная изменениям реальность. Человечество столетиями нарабатывает методы, чтобы хоть на самую малую фигню залезть в трусы природе, а у нас ухарь-купец, лихой молодец желаит вытащить разгадку из пены будней на берег, изнасиловав природу в извращенной форме.

— Главное — метод. Согласись? Прорыв через порыв. Вот возможность прорваться к внутренней конструкции.

— О-о-о, давайте знакомиться: я — материальные проценты, экстраполирующие всю модель. А вы кто, сударь? Бессознательный алгоритм? И как, к примеру, вы хотите нас иметь? По-пасторски? Лежа и на спине или как умеют развратные парижане? В особенности парижанки.

— Ты мне бессознательным не тряси.

— Я не трясу. Что его трясти, это же не сиськи госпожи Жорж Санд.

— Ты мне Жоржа в нос не суй. Я никому ничего не навязываю. Это мой принцип. Пусть каждый живет своим умом, никого изменить невозможно, хоть застрелись. Ни людей, ни женщин. Даже если он дурак, незачем его системное видение под умные танки бросать. Пусть его! Я говорю, что такое возможно. Как — разберёмся.

— А ты прыгни с самолета. Без парашюта, но с этюдником. И пока летишь, успеешь написать из будущего ухо. Точно, ухо!

— Почему ухо-то?

— Ну не глаз же. Глаз — символ самости. А символ страха знаешь что? Вот, ты уже сообразил. Символ страха — понос. А понос — символ дизентерии. А дизентерийный понос — символ дискурсивного мышления. Понял, ударенный красСтами?

— Отфунь.

— Не-ет, ты не понял, корефан. По той простой причине, что не болел этой чудной болезнью. А я болел. И очень много философствовал, когда по пять часов не сходил с унитаза. Когда по пять часов в день по пять раз не сходишь с унитаза, волей-неволей станешь философом. Когда взрослеешь, надо учиться философствовать. Когда становишься художником, философствование — необходимость. Поднялся с утра, бензопилой побрился — и философствуешь за абсентом, почему, скажем, скульптор созидает, разрушая. Почему не наоборот? Если наоборот — это уже мортидо, невротическая особенность недопитых художников, удовлетворяющих инстинкт смерти нанесением ущерба, убийством и самоубийством. Хотите с самолета сигануть с этюдником, но без парашюта? Так-то! — махнул дланью. — Впрочем, всякое содержательное отрицание философии уже философствование.

— Не о чем спорить. Помнишь формулу Дени? «Не забывайте, что всякая картина прежде всего не боевой конь, обнаженная женщина или пейзаж, а плоскость, покрытая красками, наложенными в определенном порядке.» Я говорю только о том, что налагать краски можно определенным порядком. Если хочешь — беспорядком страха. А ты мне философию какую-то вменяешь с повадками неудолетворённой женщины.

Но спорить не особенно хотелось. Так, пара вялых оплеух. Не та температура за бортом. Банально — жара. Зато видел бы кто, до какой точки закипания могут доходить перманентные поиски истины, таковой не являющейся, когда условия оптимальны, всё этому способствует и кожа мудрецов не липнет пластырем к коже кресел. Степан дотянулся до губной гармоники, дунул на пробу и сыграл вкусный пассажик из «Победы Веллингтона». Вдогонку «Собачий вальс». Вильчевский чем-то заинтересовался за окном и полез на балкон.

— Повалил глубокий снег. По всей видимости, лета сегодня не будет. Ты понял, почему мы второй день от жары загибаемся? Гроза идет. Так, домой рвать надо, пока сухо. Томка потеряла, наверно, и с псом погулять бы успе… — здесь он вытаращил глаза и взвыл. — Забыл совсем! Про ветеринара-то! Уши доберману купировать..! Зырь, сколько ворон.

По паутине антенн и крышам расселись черные птицы и тревожно оглядывались на брюхастую тучу, ползущую от Клязьминского водохранилища. Борода забрался снова в мастерскую и протянул лапищи к товарищу.

— Пусть дружба наша будет вечной, как дружба этих голубей, ик-ик, — его икота, удрученная было инструкцией по эксплуатации мочалки и симптоматичной философией, на короткое время вернулась. — С тобой вдвоем, мой друг сердечный, разделим счастье наших дней! Степик-ик, я ухожу! Но я ухожу с беспредельной любовью в сердце! Моя Аленушка, поди, у телефона, как у прудика братца-козла сидит с печалью, не растопить семью солнцами… А козел-братец…

В последние его слова затренькал телефон. Вильчевского парализовало, икота окончательно прекратилась. Хозяин церемонно снял трубку, оттопырив по-английски мизинец.

— Стёпа, хочу спросить сразу по делу — там мой обалдуй не заходил к тебе?

— Тома-а! — заблажил художник. Ви гейтц? Са ва? Хау а ю? Был обалдуй, как же! Но сплыл!

— Ты же понимаешь, он у нас орёл-мужчина. Час туда, час обратно, минуту на разговор, как обещал, а дело к вечеру и Лорду уши купировать уже не успеем. Подожди, а что ты такой возбужденный? Похоже, вы там тяпнули за правое дело левых партий. Он в самом деле ушёл?

Молитвенно сложенные на груди руки остановили от конкретного ответа. Мило попрощались, причем, кривляясь в сторону расстроенного Ивана, Степан попросил передать в довесок другу сердечный привет. Бросив трубку, похохотал мефистофельски.

— Я фьюить, — озабоченно сказал Вильчевский. — А ты врун. Вруны на том свете калёные сковородки лижут. А я погиб! Погибли даже развалины.

И убежал, сломав подошвой по дороге хребет пустой пивной баночке на полу.

Степан же встал у окна по второй позиции, воткнул за ремень брюк кончики пальцев и с интересом рассматривал происходящее. За окном готовилось действо. Неумолимо сходились земля и небо. Еще глохли звуки в вате зноя, но уже росло напряжение и ждать развязки становилось невмоготу. Огромный город распластался, погружая свои члены в муторные дали, а к ногам его между Волоколамским и Дмитровским шоссе, к напряженной Останкинской башне подбиралось неудовлетворенно ворчащее существо. Бугрились гигантских размеров колени, падали осветлевшие локти, пузырились груди, упруго шевелилась необъятная спина. В сизом провале паха вспыхивали похотливые искры. Внезапно и разом загорелись анилиновым пламенем локоны молний. На несколько мгновений всё онемело, и — БАХ!!! небесный барабан оглушил полмира страшным грохотанием, щелчками и треском. Ударил шквал ветра, гася последнее, гневающееся в золотых куполах солнце. Город крикнул, существо охнув, село мраком на Останкинский жезл. Чернота взрыднула влагой, сухим горохом простучали первые капли, миг спустя обвалилась стена воды. И всё погрузилось в сладкую борьбу и страсть небывалого по своей силе ливня.

— Позвольте представить вас друг другу. Сергей Наркисович Копелян — профессор, преподаватель МГУ, ведущий специалист Института ядерной физики и я авторитетно заявляю: ученый-теоретик настолько редкостный, что днем с огнем не сыщешь и, как говорится, на улице не валяется. Если хочешь увидеть живого гения, то вот, пожалуйста, смотри; фас, профиль. А это — Стёпка, юный дофин, наследующий престол живописания. Художник — нестабильное в свободном состоянии слоевище. Я вам его уже раньше продал с потрохами и трусами, пришитыми к простыням.

Обменялись рукопожатиями.

— Болтун ты, Ивар, порой спасу нэт. Нэ будем слушать этого подхалима, мой юный друг. У авторитета, как известно, восковой нос.

И с любопытством завертел головой с редкими просверками седины, осматривая мастерскую. Обратил внимание на икебану из сухих растений и кистей, вгляделся в картину на станке, встал напротив степанова рабочего комбинезона, крестом распятого на стене на лето, наклонившись, разглядел золотой брелок, привешенный к пластинке замочка. Брелок изображал член с яичками. Это был подарок с подтекстом бывшей жены.

Профессор поинтересовался, какой это этаж? Сколько лет преподает в университете и ни разу не довелось подняться выше музейного. Степан объяснил: выше музея — зал открытий, где был маятник Фуко, а позже висел первый искусственный спутник Земли. Потом и его почему-то сняли. Тридцать третий этаж — последний, до которого ходит лифт. Это какая-то закрытая лаборатория. Выше уже только мастерская. С тридцать третьего этажа до художника гости поднялись по ходу внутри стены. Выходит, тридцать четвертый этаж — последний. Степан подозревает, что над мастерской находится еще какая-то полость. Показал на металлический короб до потолка. В нем наверняка типа винтовой лестницы должно быть.