Уве Телькамп - Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)

• Название: Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)
• Автор: Уве Телькамп
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

В романе «Башня», признанном лучшим немецким романом 2008 года (Deutscher Buchpreis), на протяжении почти 1000 страниц рассказывается о последних семи годах существования ГДР – вплоть до падения Берлинской стены. Уве Телькамп, умело переплетая нити рассказа, прослеживает жизнь представителей трех поколений, которых неудержимо несет к революции 1989 г. Журнал «Иностранная литература» в 2009 году в тематическом номере опубликовал три фрагмента романа.

---

То был год апокалипсиса. Почти все выставленные на ярмарке книги так или иначе затрагивали тему мировых катастроф. Леса умирали. Создавались пусковые установки для ракет «Першинг» и «Круиз», уже был подписан договор ОСВ-2{31} и разрабатывалась программа «Звездных войн»; взрывных материалов, хранящихся в мире, с лихвой хватило бы, чтобы несколько раз подряд взорвать земной шар. Настроение у посетителей ярмарки было подавленное; редакторы, издатели, авторы: все они исполнились мрачной решимости умереть. Кто-то поднял бокал и пожелал себе, по крайней мере, встретить гибель на вечерней заре у порога своего тосканского домика: тогда, мол, ему не будет так страшно!

<…>

Финал: Мальстрём{32}

Время выпало из времени… — и состарилось. Время оставалось временем на часах без стрелок. У верхнего времени было обыкновенное течение: солнце поднималось на циферблаты, показывало утро, полдень, вечер, показывало на календарях дни — уже прошедшие, сегодняшние, грядущие. Оно подпрыгивало, описывало круги, спешило дальше: шар, скатывающийся вниз по тесному улиткообразному ходу. Нижнее же время выражало общие законы и о человеческих часовых механизмах не заботилось. Страна болела редким недугом: люди смолоду становились старыми, молодые не хотели взрослеть, граждане жили в особых нишах, откуда вновь и вновь возвращались в государственное тело, которое управлялось старцами и пребывало в смертоподобном сне. Время окаменелостей: когда вода спала, рыбы оказались выброшенными на берег; они, немые, еще какое-то время трепыхались, потом смирились, изнемогли, инертно умирали и каменели — в четырех родных стенах, на замшелых лестничных площадках, — слипались с бумагой, становясь водяными знаками. Редкий недуг помечал лица своими отметинами: он был заразным, и ни один взрослый не уберегся, ни один ребенок не сохранил невинность. Правдой люди давились, а невысказанные мысли отравляли плоть горечью, выхолащивали ее, превращая в рудник страха и ненависти. Оцепенение и одновременно расслабленность — главные симптомы этого редкого недуга. В воздухе висело что-то наподобие пелены, сквозь нее мы и дышали, и говорили. Контуры расплывались, никто не называл вещи своими именами. Живописцы работали, будто уклоняясь от чего-то; в газетах печатали рядами черные буквы, однако не буквы эти помогали людям понять друг друга, а пространство МЕЖДУ: белые тени слов, нуждающихся в интуитивном прочтении и интерпретации. На театральных подмостках декламировали античные стихи. Бетон… Вата…

Облака… Вода… Бетон…

но потом вдруг… —

писал Мено, —

потом вдруг…

По техническим причинам. Канун Вальпургиевой ночи

Танцы, мечты… Сон был жиденьким, работающие в утреннюю смену заходили и выходили, хлопали двери, из дальнего конца барачного коридора доносилось неразборчивое бормотание Бухаря, посылавшего дежурного унтер-офицера или его помощника в ближайший магазин: пополнить запасы шнапса (магазин находился в Самарканде, час пешего ходу по грязи, сквозь гордую безжизненность Ничейной земли)… «Целую неделю кирять, — сказал недавно Бухарь, - а после просто встряхнуться, будто тебе все нипочем — отфутболил неделю, и ладно, забыли. Семь пустых листков в календаре, а ты тем не менее еще здесь». — «Лучше и не придумаешь, шеф», — сказал Жиряк, наслаждавшийся своей привилегией: тем, что в свободное время он может сидеть на краю котлована и играть на аккордеоне танго для экскаватора; право на ответную реплику ему давали, как он думал, те махинации, которые он прокручивал совместно с Бухарем. Но тот, похоже, на него взъелся, грозил «сам знаешь чем, Кречмар», так что Жиряк давно уже составил собственный план действий и время от времени что-то к нему добавлял. Лучше и не придумаешь: целую неделю не знать, на каком ты небе, а после снова натянуть униформу… — «такого даже короли не могут себе позволить. Впрочем, я бы и сам не прочь. Я, шеф, неравнодушен к водолазным колоколам».

Между сменами, лежа на лимонно-желтых простынях, придававших солдатским перебранкам некое подобие домашнего уюта, в табачном дыму, среди щелканья игральных костей и скучающе-фрустрированных прибауток игроков в скат, Кристиан много размышлял.

— Ты веришь, что Бурре был стукачом?

— Сам подумай. Что ему еще оставалось. Немо?

— Ты больше не называешь меня маменькиным сынком?

— Кто выдержал хоть одно лето на карбидном производстве, того уже так не назовешь. Простая констатация факта. Теперь ты, небось, зазнаешься? Аплодисменты — наша пища, как говорят циркачи.

— Я как-то увидел его перед зданием штаба. Там, конечно, много кого видишь, да не совсем так. Трудно объяснить, но я сразу сообразил, куда он желает попасть.

— Будь я на его месте, я бы поступил так же. Расскажешь немножко, и тебя оставят в покое. Потом к тебе не так-то просто будет придраться.

— И что бы ты рассказал обо мне?

— Что ты слишком много думаешь, чтобы быть надежным братом по классу. И значит, опасен. Пройдоха, который держит рот на замке, молча присматривается ко всему, ни с кем не вступая в тесный контакт, — такой не удовлетворится промежуточными решениями. Ему подавай больше. Свободу, к примеру, или справедливость. А с такими всегда возникают трудности.

— Может, ты тоже стукач?

— Мне бы это ничего не дало. Только угробило бы мой бизнес. Я живу за счет своей репутации, а слухи такого рода всегда просачиваются наружу, как влага сквозь стену.

— И все-таки…

— Будь на твоем месте другой, я бы сейчас врезал ему промеж ребер, — Жиряк кивнул на ломик, прислоненный к стене барака.

До 29 декабря держалась необычайно мягкая погода; холода нacтyпили внезапно, из окна экскаватора Кристиан видел, как замерзают лужи, как вместо дождя начинают падать ледяные градины. Рельсы рудничных электровозов похрустывали. Ветер наметал на них холодную белую пыль.

— Эх, парни, — бригадир смены поправил сползший защитный шлем и озабоченно посмотрел на завьюженное небо, — что-то еще будет… Надо же, чтобы такое — перед самым Новым годом.

— Мено, уже четыре. — Прокуренный гортанный смех Мадам Эглантины{33} всегда побуждал его обратить внимание на ее глаза, расширенные словно от страха, и обладающие уязвимым, как могло показаться, блеском каштанов, только что вылупившихся из зеленой колючей скорлупы; на платье (полотняное, естественного зеленого цвета, с шаловливо-нерегулярно разбросанными по нему вышитыми красными розочками), на печально не соответствующие этому платью ноги в дешевых спортивных тапочках или (зимой) в унаследованных от кого-то грубых ботинках с болтающимися кончиками шнурков: большой ребенок, подумал Мено и прошел за ней в конференц-зал издательства, где редактор Курц как раз включил телевизор, чтобы все могли посмотреть прямую трансляцию с «праздничного заседания Центрального Комитета СЕПГ по случаю семидесятой годовщины Коммунистической партии Германии». Но изображение через несколько секунд исчезло, батареи отопления щелкнули и стали холодными, холодильник в коридоре перестал жужжать, а типограф Удо Мэнхен, стоявший у окна, сказал:

— Мы живем по большей части… среди расстроенных инструментов. Вся улица Тельмана темная. Нам пора переключаться на выпуск книг для слепых.

— Вы уже в прошлый раз это предлагали, остроумия с тех пор у вас не прибавилось, — проворчал редактор Курц.

Госпожа Цептер принесла свечи, рождественские бутерброды и испеченную ею медовую коврижку:

— Я как раз собиралась вскипятить чай.

— А спиртовка у нас на что? — подал голос Кай-Уве Кнапп, занимающийся авторскими правами. — Я ее даже наполнил — человек существо обучаемое.

— Как романтично, — одновременно вздохнули Мисс Мими и сидевшая рядом с ней Мелани Мордевайн; Мисс Мими так коварно и точно попала в тон подруги, что общий смех, на мгновение замерев, приобрел потом оттенок удивления.

Никлас надел белые перчатки, вытряхнул пластинку, упругую, с лейблом «EMI»{34}, — подаренную ему одним пациентом, музыкантом Дрезденской капеллы, — из конверта и бумажного вкладыша, подбитого фольгой, зажал диск между средним и большим пальцами (указательный упирался в красную этикетку, на которой собака слушала голос хозяина, доносящийся из раструба граммофона), начал поглаживать черную поверхность экстра-мягкими углеродными волокнами, которые, будто коллекция соблазнительных женских ресниц, торчали из алюминиевой японской щетки (тоже подарок пациента-музыканта) и удаляли пыль бережнее, но при этом основательнее, чем желтая тряпочка, которую фирма «VEB Deutsche Schallplatten» прилагала к некоторым альбомам марки «Eterna»{35}; итак, он нежно и задумчиво прочищал тонкое плетение звуковой дорожки, пока актер Эрик Орре, который в тот вечер был свободен и успел побеседовать с Рихардом о язве двенадцатиперстной кишки, не сказал: