Владимир Рыбин - Непобежденные

• Название: Непобежденные
• Автор: Владимир Рыбин
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: О войне
• Год: 2005
• ISBN: 5-275-01272-1, 5-275-01270-5, 5-275-01271-3

В основе романа Владимира Рыбина — одна из самых героических страниц Великой Отечественной войны - оборона Севастополя 1941-1942 года. Крохотный плацдарм, насквозь простреливаемый артиллерией, удаленный от баз на сотни километров, в течение восьми месяцев выдерживал почти непрерывные ожесточенные атаки противника.

Боевая обстановка, складывавшаяся в осажденном Севастополе, предлагала самые немыслимые ситуации, из которых бойцы и командиры выходили победителями даже в тех случаях, когда за победу приходилось платить собственной жизнью.

---

— Ка-пи-ту-лировал! — презрительно выговаривал очередной оратор, — Нам бы их запасы!… Ни в жизнь бы!…

— Англичане, какие вояки?!. Сопляки!…

Она поняла, почему сидит тут. Выдохлась. Сама себя стала забывать, не отдает отчета, что пользуется случаем посидеть, отдохнуть. Вскочила, заторопилась в свою гипсовочную. С порога поняла, что если бы не пришла сама, ее кинулись бы разыскивать. На столе был очередной раненый — симпатичный парнишка с тонкими грузинскими усиками. Она быстро осмотрела его распухшую ногу с переломом таранной кости. Стопа резко деформирована, уплощена и удлинена. Мягкие ткани напряжены, кожа натянута, лоснится. При таком повреждении кровеносных и лимфатических сосудов, таком положении костей стопы дальнейшее ухудшение кровообращения от сдавления уцелевших сосудов неизбежно.

Пришел командир роты, оглядел стопу, согласился, что не избежать разреза для освобождения гематомы и уменьшения сдавления сосудов, но сказал, что сделает это позднее, после эвакуации раненых. Цвангер уложила ногу «грузинчика», как мысленно окрестила его, в съемную гипсовую шину, наказала медсестре Сулеймановой следить за ним и занялась другим раненым.

Потом в сумрачный закуток гипсовочной вошла высокая стройная девушка.

— Байда! — назвалась она, села на табуретку, поставив перед собой автомат, и уставилась на врача большими зеленовато-серыми глазами.

— Байда! — повторила Цвангер и встала ей навстречу. Девушка эта была одной из семерых севастопольцев, которым только что присвоили звание Героя Советского Союза. Говорили, что Москва сделала это в тот же день, как получила представления от командования СОРа. Говорили, что поскромничало командование, представило бы не семь, а семнадцать, всем бы и дали…

Девушка улыбалась одними глазами. Странно было видеть такую двойственность на лице: губы сурово поджаты, а в глазах теплинка. На голове зеленая армейская косынка, из-под нее — кончики коротко стриженых волос. Но девушка не поправляла волосы, вообще не шевелилась, и было видно, что она смертельно хочет спать.

— Давно ранена?

— Давно! — коротко ответила Байда.

— Ты же сама санинструктор…

— Я бы и сейчас не пришла. Прогнали.

— Прогнали? — переспросила Цвангер, осматривая девушку. Раны были не опасные, на руке и на голове, но они загноились, поднялась температура.

— Мы Ласкина выручали, нашего командира дивизии, — тихо рассказывала Байда, пока врач обрабатывала ее раны. — Немцы НП окружили, двери уж выламывали, а тут мы с нашими разведчиками подоспели… А полковник Ласкин узнал, что я ранена… Попало мне…

«Отоспится и уйдет, — решила Цвангер. — Эту в медсанбате не удержишь. Надо за ней присмотреть»…

«Господи, сколько их, за которыми надо присматривать, как за детьми»!…

Резко распахнулась дверь и в палату влетела Сулейманова.

— Плачет! — выкрикнула она.

— Кто плачет?

— Танидзе, грузин этот. Мы ему ногу подвесили, а он не дает. Сидит, опустив ногу, и плачет.

— Кто это плачет?! — в палату, как всегда быстро, вошел профессор Кофман.

Отправив Байду с Сулеймановой, Цвангер показала профессору рентгенограмму с переломом таранной кости Танидзе.

— Считаю, что в таких случаях надо особо тщательно следить за кровообращением и своевременно удалять гематому даже небольшую…

— Считаете, так делайте, — громко сказал Кофман. — Покажите больного.

У него все было скоро, у главного хирурга армии Кофмана. Осмотрел, тут же сам сделал нужные разрезы. А когда раненого унесли, накинулся на Цвангер.

— Почему вовремя не приняли нужных мер?!

Она попыталась объяснить, что говорила об этом командиру роты, но Кофман только еще больше распалялся. И она замолчала. Стояла, хлопая глазами, и сама чуть не плакала.

— Занимайтесь своими делами! — наконец, так же резко сказал он. Но когда все стали расходиться, удержал Цвангер за рукав. Огляделся, — все ли ушли, — и сказал тихо: — Вы на меня не обижайтесь. Я умышленно был несправедлив с вами, отругав в присутствии всех. Это, чтобы все раз и навсегда сделали для себя выводы. — И обнял ее за плечо, добавил ласково: — Не обижайтесь. Поймите: у вас не убудет, а они приобретут.

Был бы это не Кофман, она бы, наверное, раскричалась, сказала бы, что думает о таких методах воспитания. Но Кофмана она боготворила. За знания, за умение работать, за бесстрашие. И потому только расслабилась от его слов. И когда проводила его к выходу из штольни, решила, что теперь непременно пойдет отдохнет. Которые сутки на ногах, точнее, у чужих ног и рук, у раздробленных голеней, бедер, предплечий. И каждый раз нужно максимальное внимание, чтобы не дернуться, не сместить кости, забираемые в гипсовые повязки.

Она еще держалась. Мужчины, случалось, не выдерживали, во время операции падали головой на операционный стол. А она твердила себе, что сильная, что не зря в молодости занималась спортом, тренировалась, много бывала на открытом воздухе у моря… До войны… Давным давно… В молодости…

Тряхнув головой, вышла на воздух. Небо на востоке светлело, но, не радуя близостью дня, а тяготя недобрыми предчувствиями.

Когда вернулась, на столе уже лежал очередной раненый, лежал прямо на носилках, — значит, особенно тяжелый. Перелом был не один, а целых три — плеча, бедра, костей стопы. Цвангер наложила гипсовую повязку на плечо, потом на бедро, повернулась к стопе. И вдруг замерла от острой боли в глазах. Закрыла глаза, твердя свое, спасительное, о довоенных тренировках. Но от этого усилия справиться с собой закружилась голова и начало тошнить. А перед глазами стлалась странная ослепляющая белизна. Поморгала, чтобы дать глазам отдохнуть. Резь не проходила, а белизна становилась все ослепительнее.

Она заставила себя закончить перевязку, обернулась и увидела перед собой комбата и комиссара. Даже не подумала, что они тут из-за нее, единственного в медсанбате специалиста по гипсованию.

— Лечь, сейчас же лечь! — приказал комбат.

— Пройдет, — пробормотала она. — Посижу в темноте и пройдет. Прошла в проявительную комнату рентгенкабинета, села на стул и сразу заснула.

Когда проснулась, почувствовала, что глаза уже не болят. Под дверь пробивался слабый свет. И она, забыв, где находится, испугалась, подумав, что уже, пожалуй, совсем рассвело. Толкнула дверь, увидела санитара, сидевшего возле двери.

— Вы чего тут?

— Приставлен, чтобы никто не входил. Вас будить не велели.

Она с удовлетворением отметила, что белизна больше не ослепляет, и глаза не болят даже при взгляде на лампу.

— Еще ночь?

— Уже ночь, — почему-то растерянно ответил санитар.

— Это не важно.

— Конечно, не важно, главное, вы — слава богу.

— Сколько же я спала?

— Без малого сутки. Точнее восемнадцать часов.

— Сидя?!

— Как сели, так и не вставали.

Она привалилась спиной к стене. Этого же не может быть, чтобы столько проспать, сидя, и не упасть! Каких только чудес ни бывало в Севастополе!… Оттолкнулась от стены, пошла по штольне, переполненной ранеными. Гудели голоса, стонущие и спокойные, рассудительные.

— …Боли никакой, а мутит и мутит. Кажется, сидит во мне что-то постороннее и старается расшириться…

— …Когда я пою, то забываю, что ноги нет. Все забываю, и мне делается хорошо, хорошо…

— …Раненые, как остановившиеся часы. Если твердит: наши бегут, значит ранен в момент немецкой атаки, если же уверяет, что бегут немцы, значит прихватило в момент контратаки…

Возле гипсовочной ей навстречу выскочила сияющая Сулейманова, затараторила возбужденно:

— Так я рада, так я рада!… И у нас радость. Кондратьев письмо прислал…

— Какой Кондратьев? — удивилась Цвангер.

— Да вы же помните, старший лейтенант. Предплечье раздроблено было.

— Да, да…

Она вспомнила тот давний случай, пожалуй, только потому, что раненый сам настаивал на ампутации. Видно, кто-то сказал ему, что дело безнадежное: кости раскрошены так, что и под рентгеном их не было видно, — терялись в гомогенном рисунке тканей. Да и все врачи считали ампутацию неизбежной. А она попробовала спасти руку. Помнит, как обрадовалась, выяснив, что сустав цел, как вдохновенно выбирала островки костных глыбок из костного месива в размозженных тканях.

— А чего пишет?

— Не важно, что пишет, важно как. Правой рукой пишет-то, правой рукой!…

Она взяла письмо, но в этот момент раскрылась дверь и в гипсовочную, глубоко припадая на одну ногу, ввалился здоровенный парень с перевязанной головой. Где-то она видела его, а где, не могла вспомнить. Спросила отчужденно:

— Что у вас?

— Да меня уж подремонтировали, — обрадовано сообщил он.

— Так что же?

— Еле разыскал вас. Я про Нину…

— Про какую Нину? — И вспомнила: — А, ухажер Нины Панченко!