Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

• Название: Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
• Автор: Олег Верещагин
• Жанр: Детская фантастика

Эта книга никогда не была предназначена для коммерческой публикации (в отличие от остальных моих книг — каюсь в гордыне…) Поэтому сюжеты и образы из неё могут встречаться моим читателям в других моих произведениях. Роман написан полностью, но, к сожалению, в те времена, когда у меня не было компьютера, и это занятие меня угнетает — переписывать с бумажных листов в файл. Тем не менее, перед вами — вполне самостоятельный роман. Точнее — первая его часть. Откройте его. Может быть, он вам понравится.

---

Я остановился, расстегнув кобуру, отступая за дерево. Прислушался снова и всмотрелся. Сталь не лязгает. Но они явно развлекаются рубкой деревьев — ещё раз, с чего бы это? И кто им дал такое право — рубить деревья в черте моего княжества?

Я заскользил от дерева к дереву, осторожно раздвигая ладонью папоротник, порыжевший к осени. И, сделав десяток шагов, обнаружил четверых человекообразных.

Они и правда были заняты порубкой. Двое работали своими топорами, срубая молодой дуб — твердая древесина упруго звенела под чёрными лезвиями. Ещё двое отдыхали на траве, задрав головы, и каркали, что-то обсуждая.

Я проследил за их взглядами и мысленно сочно сплюнул. В развилке двух толстых ветвей — метрах в шести над землёй — виднелся человек. Всё, что я мог понять — вроде бы в джинсах, ни возраст, ни пол понять было невозможно. Ещё я видел торчащие в ветвях три толлы — метательных ножа. Кидали снизу вверх, попасть не могли.

Один из негров продолжал рубить. Второй несколько раз пнул дерево босой лапой и зашёлся мерзким смехом. Наверху послышался истошный вскрик, листья затряслись, мелькнула рука, вцепившаяся в ветку… Кажется, прячущийся там человек окончательно обалдел от страха и думал только об одном — не сорваться. Но было предельно ясно, что ещё через полчаса дуб завалят, и неграм этого древолаза даже не придётся убивать — расшибётся о землю сам.

— Да что ж вам всем дома-то не сидится? — вздохнул я, взводя наган. — Что ж вы жить-то мешаете?

Я ощущал что-то вроде тяжёлой, надоедливой усталости при виде этих негров — так, словно это были тараканы или клопы: жить мешают, надоели, под сковородками путаются, дело делать не дают… Наверное, подобное ощущение вызывали у моих предков какие-нибудь печенеги или монголы. Даже не ненависть, а именно вот так…

…Не люблю топоров. Именно поэтому я влепил тем, что рубили дерево, по пуле в голову. Вообще-то, если по уму, надо было (и можно было) застрелить всех четверых. Но патрон у меня совсем почти не оставалось, поэтому я вымахнул вперёд. Успевший повернуться чернокожий товарищ что-то жизнеутверждающе хрюкнул, когда я раскроил ему голову, а потом завалился вбок, смешно дёргая ногами.

Только вот палаш у меня завяз подлейшим образом, а последний негр отскочил на корточках, словно большая жаба, распрямился и…

И бросился бежать.

Ещё недавно я не умел метать ножи. Да и сейчас мне было ещё весьма далеко до Басса или Фирса. Вот только негру это не помогло — нож воткнулся ему в основание черепа.

Я неспешно подошёл к трупу, высвободил нож, вытер его и убрал. Потом перезарядил опустевшие гнёзда револьвера. Почистил палаш. И, подойдя к дубу, предложил, не поднимая головы:

— Спускайся, поговорим.

* * *

Мальчишку звали Богуш Скалон. Насколько я сумел понять из сбивчивой всхлипывающей речи, ему было тринадцать лет, и до недавнего времени (до вчера) он жил в южно-польском городке Паронин. Если мы считали, что не повезло нам, то, слушая постоянно вытирающего нос рукавом ветровки поляка, я начал менять мнение. Богуш и ещё двое мальчишек — его друзей — вчера вечером пошли погулять на окраину. Понимать его речь мне было довольно легко, хотя приходилось вслушиваться в быстрые, пришепётывающие и цокающие звуки. В отличие от, например, нас с Танюшкой, польские мальчишки оказались лишены внешних ориентиров и забеспокоились только когда стали возвращаться — а вернуться всё никак не получалось. Сперва они решили, что попросту заблудились. А больше ничего решить не успели, потому что ввалились в лапы неграм.

Богуш не сошёл с ума только из-за пластичности психики у нашего брата-подростка. Его друзей изнасиловали, убили и съели (я стиснул зубы, вспомнив румынского мальчишку, с которым был в своём коротком, но страшном плену) Сам Богуш каким-то чудом сумел освободиться и всю ночь бродил по окрестностям, окончательно заклинив от страха и непонимания. Утром он заснул, проснулся уже после полудня — и, не успев сделать и десятка шагов, буквально воткнулся в негров, от которых спасся на дереве. Лазить по ним негры не умели и после недолгого совещания начали рубить дуб. Тут и появился я, в корне изменив ситуацию.

Впрочем — меня Богуш, кажется, боялся тоже. Не сбежал, судя по всему, только потому, что лес и негры казались всё-таки страшнее. Он послушно шагал рядом со мной, лишь иногда дико озирался и начинал что-то бормотать — наверное, узнавал места. Я ему ничего не объяснял — пусть Кристина старается, она у нас полька, сама говорила.

Тащить косулю было тяжело. Очевидно, Богуш это заметил и что-то спросил — я различил слово "важко", "тяжело". Потом знаками показал: давай понесу.

— Ты не унесёшь, — покачал я головой. — Давай лучше по сторонам смотри и слушай, как следует. И гляди веселей — тебе и правда повезло, только ещё не понимаешь — как.

* * *

Выяснилось, что Кристина знает польский немногим лучше меня, изучавшего его по воспоминаниям деда и многосерийному фильму "Четыре танкиста и собака". Но Богуш успокоился, увидев лагерь и девчонок в нём, а пока ел, то и дело повторял "бардзо дзенкуе". Потом как-то сразу осоловел и свалился спать там, где ему указали место. С вопросами девчонки, конечно, навалились на меня и достали так, что я сбежал на верх пещеры. Туда ко мне влезла Танюшка с целым свёртком одежды. Не обращая внимания на мой сердитый взгляд, она хладнокровно расположилась рядом и предложила:

— Померяй сапоги и прочее. Если всё впору — то считай, что я тебя обшила на весь год. Даже куртку из медвежьего меха сделала, с капюшоном.

Я разулся и примерил новую обувь — с костяными пряжками и ремнями на щиколотке и по верхнему краю, ниже колена. Ощущение было странное — несмотря на прочную подошву, казалось, что стоишь босиком. Нога чувствовала почву и в то же время была надёжно защищена от камней, сучьев и прочего.

Опыт удался. Я невольно улыбнулся:

— Хорошая вещь, — вырвалось у меня. Танюшка вздохнула:

— Ещё штаны заменить — и полностью первобытный человек… Ладно, меряй зимнее. Во мне пропал подпольный мастер-швейник, тебе не кажется? И отвернись, я тоже куртку примерю.

Танюшка расстаралась изо всех сил. Я, конечно, не ценитель, но мне одёжка понравилась — у неё подворачивались и подстёгивались к поясу длинные полы, и настоящая медвежья шуба превращалась в удобную крутку. Капюшон на затяжке оторачивал волчий мех. Я вообще-то не барахольщик, но одеждой залюбовался, а когда повернулся к Танюшке, то залюбовался вдвойне.

Эта нахалка здраво рассудила, что парням лишние украшательства ни к чему, поэтому всю силу творческой фантазии, отпущенную ей природой, бросила в прорыв на свой зимний гардероб, выглядевший в сравнении с моим, как парадная форма английского гвардейца рядом с застиранной гимнастёркой нашего солдата. Но тем не менее Танюшка смотрела на меня с не меньшим восхищением, чем я на неё.

— Какой ты ста-а-ал… — протянула она.

— Какой? — не понял я.

— Ну… такой, — она показала что-то в воздухе. — Настоящий мужчина.

— Солидный? — невольно усмехнулся я.

— Нет, — Танюшка склонила голову вбок. — Солидный это вот… — она обрисовала обеими руками живот, — спецраспределитель, пайки и "волга". А ты не солидный стал, а… — и она нашла слово: — Надёжный. Я, когда гляжу на тебя, не верю, что может быть плохой конец… — она вздохнула и добавила: — Но ведь всё наоборот — не может не быть плохого конца… Да, Олег?

У неё горестно блеснули глаза.

Я в два шага преодолел разделявшее нас расстояние и, взяв Танюшку за неожиданно холодные запястья — тонкие и сильные — опустился на камень, увлекая её за собой. Танюшка послушно села.

Я дунул ей в нос. И заговорил:

— Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь во влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про статную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

У Танюшки на глазах были слёзы. Но она улыбалась.

* * *

— Слушай, — Олег Крыгин, стоя на коленях, резал изогнутой на конце финкой копчёную утку, — а с чего ты вообще решил, что тут есть соль?