Ольга Глазунова - Иосиф Бродский: Американский дневник

• Название: Иосиф Бродский: Американский дневник
• Автор: Ольга Глазунова
• Издательство: Нестор-История
• Жанр: Культурология
• Год: 2005

---

У сна и у поэзии есть много общего. Призывая читателей вслушиваться в стихи американского поэта Марка Стрэнда, Бродский писал о том, что трудность восприятия его стихов заключается как раз в том, что они "развиваются по логике сна, которая требует несколько повышенной степени внимания" ("Марк Стрэнд", 1986).

В эссе 1994 года "Девяносто лет спустя" поэт вновь возвращается к теме сновидений. Анализируя "Орфей. Эвредика. Гермес", он отмечает, что это стихотворение Рильке "чем-то напоминает тяжелый сон, когда получаешь — и тут же теряешь — нечто чрезвычайно ценное".

Жанр колыбельной песни, выбранный в качестве формы стихотворения, позволяет поэту ввести читателя в круг своих поэтических идей и метафизических образов, которые определяются не сознанием, а находящимися во власти Ничто потусторонними силами. Являясь отражением реального мира, сон (физический или поэтический) воспринимается Бродским как состояние прояснения, единственно возможное для постижения сути вещей. Вероятно, поэтому в конце стихотворения настойчиво звучат его обращения к сыну "Спи!": спи, чтобы увидеть вещи, "в этом смысле — спи".

Однако не всем открываются истины, и "сны те" могут быть "вещи или зловещи" в зависимости от того, к кому они относятся — "смотря кто спит". Последняя строчка в стихотворении "И дверью треска скрипит", вероятно, вновь отсылает нас к творчеству некоторых не очень жалуемых Бродским писателей-эмигрантов, сны которых трактуются как "зловещие", потому что недовольство и зависть отбирает силы и не способствует постижению смысла жизни.

* * *

В "Колыбельной Трескового мыса" Бродский впервые попытался проанализировать свое состояние, разобраться в собственных чувствах, подвести итог пятилетнего пребывания в эмиграции. Всплески тоски, горечи, ощущение дискомфорта, которые в той или иной степени присутствовали в его ранних эмиграционных стихах, в "Колыбельной Трескового мыса" вылились в своеобразный рассказ-исповедь.

На спонтанный характер речи автора указывает тот факт, что в стихотворении отсутствует свойственная произведениям Бродского четко выверенная логика повествования. В интервью Дэвиду Монтенегро Бродский прокомментировал это следующим образом: ""Колыбельную Трескового мыса" я писал не как стихотворение, имеющее начало и конец, а как некую лирическую последовательность. Это скорее партия фортепьяно, чем ария"[113].

Если в "Литовском ноктюрне", который создавался на протяжении многих лет, поэт находит или пытается найти основу для творчества в новых условиях, то в "Колыбельной", написанной за короткий срок, нет и намека на возможность обретения душевного равновесия. Выводы, к которым приходит поэт, не оставляют надежды: "рай — тупик".

Тупиковость существования "в раю" описывается Бродским со стоицизмом, почерпнутыми, может быть, из сознания того, что обратной дороги нет, а, возможно, и из американской поэзии, которой свойственно "умение глядеть на худшее, не моргая"; в то время как обращение к оставшимся на родине близким, попытка исповедаться, объяснить то, что произошло, имеют чисто русские корни.

Тот факт, что в настоящий момент общение с близкими людьми возможно исключительно на уровне воображения автора, способствует присутствующей в стихотворении предельной степени откровенности. "Колыбельная" — это разговор поэта с самим собой, а себе обычно не лгут.

Фантастический мир образов, возникающих в "Колыбельной Трескового мыса", помогает раскрыть душевное состояние поэта и его отношение к действительности, так как значение любой аллегории заключается в осмыслении существующего миропорядка и выработке морально-этических критериев его восприятия. И хотя в стихотворении Бродского оценка происходящего далека от оптимистической, а состояние поэта можно охарактеризовать словами "непокой" и "неуют", катастрофы не происходит. Как писал Бродский: "Худшее происходит только / в романах, и с теми, кто лучше нас" ("Теперь, зная многое о моей жизни", 1984). Реальная жизнь подчиняется своим законам и не имеет ничего общего с мелодрамами.

Смог ли Бродский смириться с тем, что произошло, обрести уверенность, пойти по пути, начертанному американской поэзией с ее "неутомимой проповедью обособленности человеческого бытия", — ответ на этот вопрос можно найти в его более поздних стихотворениях.

"Я ВХОДИЛ ВМЕСТО ДИКОГО ЗВЕРЯ В КЛЕТКУ"

К своему сорокалетию Бродский пишет стихотворение "Я входил вместо дикого зверя в клетку", в котором подводит итоги жизни и говорит о своем отношении к настоящему и будущему. По свидетельству Валентины Полухиной, "это одно из самых любимых поэтом стихотворений <…>. Чаще любого другого он читал его на фестивалях и поэтических выступлениях"[114].

"Я входил вместо дикого зверя в клетку" открывает изданный на английском языке сборник стихов Бродского "To Urania" (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1980), а также третьи тома его "Collected Works" и "Сочинений Иосифа Бродского" (СПб.: Пушкинский фонд, 1994). В сборнике "To Urania" стихотворение дается в переводе Бродского. В английском варианте статьи, посвященной этому стихотворению, Валентина Полухина приводит свой собственный его перевод, выполненный совместно с Крисом Джонсом, отмечая, что перевод Бродского вызвал нарекания со стороны некоторых английских поэтов[115].

Надо сказать, что не только перевод, но и само стихотворение, которое поэт, несомненно, рассматривал как этапное в своем творчестве, вызывало крайне противоречивые оценки критиков.

Александр Солженицын назвал его "преувеличенно грозным", объясняя свое негативное восприятие первой строки "детским" "по гулаговским масштабам сроком", который отсидел Бродский в тюрьме и ссылке: мол, если бы не 17 месяцев, а больше, — тогда еще можно было бы драматизировать[116]. (Если исходить из этой аргументации, то и Ахматовой, вероятно, не следовало бы в "Реквиеме" преувеличивать свое положение: "Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был", раз уж не выпало на ее долю отбывать срок ни в тюрьме, ни в лагере).

Валентина Полухина сравнивает стихотворение Бродского с "Памятниками" Горация, Державина, Пушкина на том основании, что в нем подводятся итоги и излагаются взгляды на жизнь[117]. Нельзя не отметить, что отношение самого Бродского к подобным представлениям о своем творчестве всегда было резко отрицательным. (Сравните описание собственного "монумента" в "Элегии" 1986 года или строчку из "Римских элегий" 1981 года: "Я не воздвиг уходящей к тучам / каменной вещи для их острастки"). С другой стороны, если бы стихотворение Бродского нуждалось в заглавии, логичнее было бы, исходя из содержания, отнести его к разряду руин, а не памятников — так много в нем горечи и так мало удовлетворения, самолюбования и надежды на будущее.

Мысль о монументальности может возникнуть под влиянием неторопливо-размеренного звучания первых двенадцати строк стихотворения, в которых поэт вспоминает наиболее важные события своей жизни — события, надо сказать, далекие от триумфа: тюремное заключение ("Я входил вместо дикого зверя в клетку"), ссылку ("выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке"), эмиграцию ("играл в рулетку, / обедал черт знает с кем во фраке. / С высоты ледника я озирал полмира") и свое отношение к ней ("Бросил страну, что меня вскормила. / Из забывших меня можно составить город", "покрывал черной толью гумна"[118]), попытки забыться ("и не пил только сухую воду").

Из всего того, о чем сообщает поэт, к разряду нейтральных можно отнести лишь несколько фактов: "жил у моря", "надевал на себя что сызнова входит в моду" и "сеял рожь". Принимая во внимание противоречие между формой стихотворения и его содержанием, можно предположить, что за торжественным строем первой части скрывается лишь одно — отсутствие сожаления, что само по себе указывает на наступление нового этапа в жизни автора. Максимализм свойственен юности, с возрастом человек принимает жизнь таковой, какова она есть, и не предъявляет к ней повышенных требований, чтобы не было причин для разочарования.

Все, что произошло в жизни, поэт воспринимает как само собой разумеющееся. Этот факт отмечен и в статье Валентины Полухиной: "С самой первой строчки стихотворения судьба рассматривается (Бродским — О.Г.) как нечто заслуженное". Однако с представлениями поэта о своей судьбе автор статьи согласиться не может, отмечая, что фраза Бродского "Бросил страну, что меня вскормила" не соответствует действительности, "так как на самом деле именно страна заставила его эмигрировать"[119].

Вряд ли есть основания подвергать сомнениям точку зрения автора, тем более что в эмиграции Бродский не раз давал объяснения по поводу своего отъезда. Например, в интервью 1981 года Белле Езерской он комментирует это событие следующим образом: Б.Е.: <.> Говорят, вы очень не хотели уезжать?

И.Б.: Я не очень хотел уезжать. Дело в том, что у меня долгое время сохранялась иллюзия, что, несмотря на все, я все же представляю собой некую ценность… для государства, что ли. Что ИМ выгоднее будет меня оставить, сохранить, нежели выгнать. Глупо, конечно. Я себе дурил голову этими иллюзиями. Пока они у меня были, я не собирался уезжать. Но 10 мая 1972 года меня вызвали в ОВИР и сказали, что им известно, что у меня есть израильский вызов. И что мне лучше уехать, иначе у меня начнутся неприятные времена. Вот так и сказали. Через три дня, когда я зашел за документами, все было готово. Я подумал, что если я не уеду теперь, все, что мне останется, это тюрьма, психушка, ссылка. Но я уже через это прошел, все это уже не дало бы мне ничего нового в смысле опыта. И я уехал[120].