Ольга Глазунова - Иосиф Бродский: Американский дневник

• Название: Иосиф Бродский: Американский дневник
• Автор: Ольга Глазунова
• Издательство: Нестор-История
• Жанр: Культурология
• Год: 2005

---

Обратите внимание на то, что ответ Бродского о причинах страха не соответствует заданному вопросу. Дэвид Монтенегро высказывает опасения по поводу жизни вне языка, Бродский акцентирует внимание на жизни без усилий, которая, в конечном счете, приводит к притуплению инстинкта восприятия. Итогом безмятежного существования, по мнению поэта, может стать обезличивание и потеря самоуважения.

С другой стороны, нельзя не учитывать двойственность положения, в котором Бродский оказался в эмиграции. В американском обществе, где покой является естественным состоянием, в равной степени желаемым и возможным, опасения поэта по поводу счастливого в нем пребывания просто не могли быть восприняты. Люди, для которых удары судьбы, "изощренные каждодневные испытания" являются понятиями далекими от реальности, не в состоянии представить, что подобная жизнь может вызывать "ностальгию" у того, кто с ней благополучно расстался. Удовлетворение и благодарность — это не только естественная, но и единственно возможная, с точки зрения окружающих, реакция эмигранта на перемену в своей судьбе.

С другой стороны, те, кто в свое время выслали поэта из Советского Союза, а не сгноили его в тюрьме или психиатрической лечебнице, тоже, вероятно, рассчитывали на свою долю признательности. Кто знает, возможно, подобными ожиданиями объясняется сарказм, присутствующий в последних строках стихотворения. Заверяя читателей, что только благодарность будет "раздаваться" из его рта до тех пор, пока его не забьют глиной, Бродский употребляет глагол, указывающий на действие, а не на состояние, избегая тем самым разговоров о том, какие чувства он будет при этом "испытывать".

Итоги, к которым приходит поэт, весьма неутешительны: "Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. / Только с горем я чувствую солидарность". Жизнь представляется человеку "длинной" только в том случае, если ничто его в ней больше не радует. В авторском переводе стихотворения на английский язык поэт выражает свои чувства гораздо более жестко, используя в качестве основы для метафорры известную английскую поговорку "Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц": "What should I say about life? That it's long and abhors transparence. / Broken eggs make me grieve; the omelette, though, makes me vomit"[130]. (Что сказать мне о жизни? Что длинна и не выносит ясности. Разбитые яйца вселяют грусть, а омлет вызывает рвоту). Согласитесь, содержание стихотворения весьма далеко от благостной монументальности.

Тысяча девятьсот восемьдесят седьмым годом — годом получения Нобелевской премии — датировано стихотворение Бродского, которое начинается следующими строками: "Чем больше черных глаз, тем больше переносиц, / а там до стука в дверь уже подать рукой. / Ты сам себе теперь дымящий миноносец / и синий горизонт, и в бурях есть покой".

Образ привыкшего к бурям одинокого боевого корабля, противостоящего враждебности окружающей стихии, далек от триумфа, его трудно соотнести с благополучной жизнью нобелевского лауреата. Окончание стихотворения тоже наводит на грустные размышления: "Питомец Балтики предпочитает Морзе! / Для спасшейся души — естественней петит! / И с уст моих в ответ на зимнее по морде / сквозь минные поля эх яблочко летит".

Если есть "зимнее по морде", то должно быть и весеннее, и летнее, и осеннее "по морде". В противном случае вообще нет смысла использовать определение (так, например, наименование "зимние каникулы" оправдано только в том случае, если существуют каникулы летние). Что же скрывается за отчаянно-бравурным тоном стихотворения 1987 года и элегически-размеренным звучанием стихотворения 1980 года? Удовлетворение? Покой? Или раздражение? Основу сборника "To Urania" составили стихотворения, написанные Бродским с конца семидесятых годов до 1987 года, когда сборник был напечатан. Если творчество Бродского в эмиграции (1972.1996) условно разделить на три части, данный этап можно обозначить как период зрелости. Отсюда — особый интерес к тому, что было создано в то время. Остановимся на некоторых фактах, свидетельствующих об отношении самого поэта к своему творчеству.

На экземпляре "Урании"[131], подаренном автором Евгению Рейну, рукой Бродского сделаны записи: "На обороте обложки сверху красными чернилами написано:

"Прислушайся: картавый двигатель / поет о внутреннем сгорании, / а не о том, куда он выкатил, / об упражненьи в умирании — / вот содержание "Урании"".

Под этим крупно нарисован кот — тотем Бродского, — записывающий нечто в раскрытую тетрадь. В левой лапе у него зажата не то авторучка, не то дымящаяся сигарета. Кот полосат, сияющие его глаза прорисованы особо тщательно, за котом — флаг Соединенных Штатов. Чтобы не было сомнения, что это американский кот, над ним написано "звезды и полосы", и стрелки указывают на глаза и полосатые спинку и хвост. На спине кота значится его имя Миссисипи (кстати, реальный кот Бродского, этот самый Миссисипи, дремлет тут же на дальнем конце стола, до отвала наевшись вместе с нами сладкой корейской курятины). В центре страницы крупно выведено: И. Б."[132]

Кот в русском сознании традиционно ассоциируется с независимостью поведения, а "американский" окрас, указывающий на принадлежность его к США (к этому моменту Бродский был гражданином этой страны), и сигарета-ручка в его руке-лапе позволяет сопоставить этот образ с самим поэтом. Что хотел сказать Бродский своим рисунком? Возможно, то, что "кот", несмотря на свою принадлежность, "гуляет сам по себе" на фоне американского флага.

Оценка Бродским своего творчества как "упражненья в умирании" предопределяет присутствующие в его поэзии тех лет пессимистические образы и "упаднические" настроения, за которые ему доставалось и достается от приверженцев жизнеутверждающего начала в русской классической литературе.

На форзаце подаренного Рейну сборника рукой Бродского выведено еще одно обращение к другу: "Женюре, знавшему заранее / возможности мадам Урании[133] ". За незнание всегда приходится расплачиваться. Поэзия Бродского эмигрантского периода, это отражение горького опыта человека, который не смог приспособиться, переделать себя с учетом потребностей новой системы и нового мировоззрения. Лейтмотив "старения", возникший сразу после отъезда в стихотворении "1972 год", завершился темами "оледенения", "смерти", "небытия", превращения живого человека в подобие статуи в лирике восьмидесятых годов.

Наиболее показательной в этом отношении является "Эклога 4-я (зимняя)". "Именно в ней обозначается отчетливый переход от "корябающей" пронзительности цикла "Часть речи" к бесстрастности и сдержанности поэтической интонации, ее уравновешенности и монотонности"[134]. Жанровое своеобразие эклоги (пастушья идиллия), размеренность ее звучания, рассудительная неспешность размышлений Бродского о прошлом, настоящем и будущем свидетельствуют о переменах, которые произошли в восприятии поэтом своей судьбы.

"ЭКЛОГА 4-я (ЗИМНЯЯ)"

До "Эклоги 4-й (зимней)" (1980[135]) эклог под номерами у Бродского не было, поэтому естественно предположить, что название стихотворения отсылает нас к знаменитой 4-ой эклоге из "Буколик" Вергилия. Эпиграф к стихотворению тоже взят из Вергилия: "Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской, / Сызнова ныне времен зачинается строй величавый".

Надо отметить, что в контексте стихотворения Бродского мысль римского поэта приобретает иной смысл: у Вергилия с "последним кругом" связывается пророчество о наступлении "золотого века" на земле, в "Эклоге 4-й (зимней)" значение этого образа имеет зловещий оттенок, символизируя оледенение всех чувств, конец жизненного пути и переход к смерти.

Но в ощущении близящегося конца для Бродского нет ничего трагического, его голос звучит размеренно и бесстрастно, и лишь в воспоминаниях тональность поэтической речи меняется — эмоции выходят на первый план, однако в контексте стихотворения обращения поэта к прошлому не имеют ничего общего ни с темой оледенения, ни с темой смерти.

Немаловажным при анализе стихотворения представляется тот факт, что "Эклога 4-я (зимняя)" посвящена Дереку Уолкотту, которого Бродский считал лучшим и самым близким для себя англоязычным поэтом[136]. Интонационный строй стихотворения, нагромождения метафорических образов, создающих настроение, но приглушающих смысл, внезапные переходы от одной темы к другой, которые автор и не пытается объяснить с логической точки зрения, в большей степени соответствуют англо-американским, чем русским поэтическим традициям.

"Главное качество английской речи или английской литературы, — отмечал Бродский, — не statement, то есть не утверждение, a understatement — отстранение, даже отчуждение в некотором роде. Это взгляд на явление со стороны".

Подобный подход, скрытый, по мнению поэта, в самом строе английского языка, приводит к потрясающим результатам, "по крайней мере, для русской литературы, настроенной на сантименты, на создание эмоционального или музыкального эффекта. Ты вдруг слышишь голос, звучащий абсолютно нейтрально. И благодаря этой нейтральности возникает ощущение объективности того, что говорится"[137]. Хотя, наверное, только особенностями английского языка выбор поэтом формы повествования объяснить нельзя: как отметил Бродский в "Письме Горацию" (1995), "отстранение есть исход многих сильных привязанностей".