Виктор Потанин - Провинциальный человек

• Название: Провинциальный человек
• Автор: Виктор Потанин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Верность земле, избранному делу, нравственная ответственность человека за свои помыслы и поступки — вот основные темы новой книги курганского прозаика, лауреата премии Ленинского комсомола, автора книг «Последние кони», «Пристань», «Поздний гость», «Избранное», «На вечерней заре» и др.

В сборник вошли новые произведения, а также ранее увидевшие свет в уральских и столичных издательствах.

Издается к 50-летию автора.

---

Но море — есть море. И людей возле моря разве чем удивишь. Каждый знает — ничего нет лучше, красивей моря. И чем дольше живет человек на земле — тем сильнее он любит море. Так уж случилось у человека.

А вот мой отец никогда не встречался с морем. Не видел белого паруса и морской зыби. Никогда не видел зеленого кипариса и зеленых предгорий. Он просто не дожил до этой радости. Он погиб летом сорок первого года двадцати восьми лет. И сколько похоронных пришло в мое родное село! Если кто-то из вас, таманцы, приедет когда-нибудь в мое Утятское, пусть пройдет сразу на сельскую площадь. Там — памятник, на котором выбиты фамилии погибших в войну. Этих фамилий так много, что кажется — все село ушло на фронт и не вернулось. Там фамилии и моего отца, и моего дяди, родного брата матери, там много и другой моей дальней и недальней родни — в деревне через дом роднятся. Многие из погибших ни разу в жизни не произнесли слово «Родина», хоть и умерли за нее в подмосковных и ленинградских снегах. Почему не произнесли? Да потому, что слово это было таким же ясным, как хлеб, как земля. Разве замечает человек, как он дышит?

Может, с этого и начать свою речь на митинге — рассказать о своих земляках?.. Далеко от Кургана до Тамани, но так ли уж далеко? Они находятся друг от друга на расстоянии всего лишь одной человеческой жизни. Мой отец, никогда не видевший моря, погиб за то, чтоб это море под Таманью всегда было спокойным и ясным. Чтобы прибой никогда больше не выбрасывал на берег патронные гильзы...

А может, рассказать таманцам о своей матери?.. Человек в такие минуты должен говорить о дорогом, самом близком. А что еще ближе, чем мать. И родней, и дороже.

Для меня ведь руки матери всегда были тайной. Казалось, что думает она не головой, а руками: они проверяли тетрадки, кололи дрова, косили сено, стирали, штопали, мыли полы, чистили картошку, топили печи, запрягали лошадь. Да, я не оговорился: мать работала в школе и была одновременно председателем сельсовета, а лошадь для председателя — основной транспорт. А потом в наше село перевели сельхозтехникум, и мать пригласили туда преподавать литературу. Вот и получилось у ней три трудовые смены: техникум, сельсовет и школа. Как она успевала, я не знаю. Мне кажется,, мать никогда не отдыхала. А ночами в ее руках я часто видел иголку. Мать шила теплые носки для отправки на фронт. В те годы школьники отправляли бойцам много подарков... Нет, мне не перечислить всего, что делали ее руки. Отдохнуть они не могли, тогда бы остановилась жизнь. А по субботам, да и в будние дни наш дом заполняли гости. Они приходили со всей улицы — постаревшие, печальные женщины. Были среди них и жители ближних деревень: Нагорки, Вавилково. И даже из Темляковой — за семь километров — приходили к нам гости. Каждый приносил с собой клочки бумаги, старую газету или полоску обертки. Бумаги-то не хватало. И вот мать бережно расправляла на коленке эти кусочки, а гости в это время молчали. И молчание было какое-то особое, непростое.

И вот один из гостей начинал ей что-то рассказывать, а мать начинала водить ручкой, записывать. И это было, конечно, письмо на фронт. И вот письмо закончено, и его начинают дотошно обсуждать, как на собрании. И сразу, в ту же минуту, тот далекий адресат точно бы входил в нашу комнату. И мне казалось, что я даже вижу его лицо, его глаза, его волосы. Оно так походило, это лицо, на лицо моего отца с большой довоенной фотографии. Он стоял там под деревом и держал в руках веточку тополя, а может, и вовсе не тополя... Зато глаза были все на виду. Они смотрели прямо, смеялись, ну прямо играли от радости. И сам он был такой же веселый, счастливый: в тот год они с матерью поженились.

И вот снова один из гостей стоит перед ней, и она склоняется над столом, записывает. А потом все повторяется. Письмо громко читают, и тот далекий адресат опять с нами — на расстоянии дыхания. Ему наказывали беречься от пули, не забывать родных и малых детей и вернуться целым и невредимым. Но многие так и не получили ответа. А впрочем, были ответы — желтые корешки похоронок. И на моего отца тоже пришла такая... Нет, лучше не вспоминать.

А может, и правда лучше не вспоминать мне перед таманцами о печальном? А впрочем, кто сказал, что тогда было только горе да вдовьи слезы? Но ведь и радость тоже была. И какая! Особенно в школе.

Учиться мне тоже пришлось у матери. От нее я и услышал впервые в жизни страницы «Тамани». Услышал и потом еще долго вспоминал ночами, как мелькал при свете месяца белый парус, как плакал навзрыд слепой мальчик, как дул и забивал лицо свежий таманский ветер. И мне было жаль одновременно и этого мальчика, и печального автора, и потемневшие, скрюченные от тяжелой работы материнские руки. Они вели меня к Лермонтову, к тому слепому мальчику из «Тамани», к вечной красоте русской прозы. Но они — эти руки — в то же время и делали самую тяжелую работу по дому, не зная отдыха, трудились в школе, помогали соседям — женщинам-вдовам. И мне было жаль до слез эти руки, но я не мог еще выразить свои чувства словами, да и боялся сильней огня всяких слов нежности, сострадания.

А на другой день эти руки писали на доске мелом: «Родина-мать всегда с нами», «Мы — дети всей земли», «Мцыри и Данко — родные братья». Это — темы творческих сочинений. Один раз в неделю мы писали такие сочинения — маленькие рассказы, воспоминания, мальчишечьи клятвы. У матери была удивительная особенность: не давать домашних заданий. Она учила только на уроке, берегла наше детство. Ей хотелось, чтоб мы больше бегали, прыгали, больше грелись на солнце. Вначале ее ругали строгие люди из районо, но учителя соседних школ приезжали к ней на уроки. И когда мы читали вслух свои сочинения, в глазах приезжих проступали свет и нежность, а мне казалось, что моя мать самая умная на свете. Весной наши уроки были в лесу. Цвела сосна в канун троицы, пахло близкими пашнями, а на поляне — наш седьмой класс. Педагогично ли? Опять говорили, что нет, и мать не спала ночами — все думала, как угодить районо и не потерять нашу любовь. Но эти две вещи не совмещались, и мать страдала. Страдала она молча, как все сильные люди. Но все кончилось хорошо. Теперь Потанина Анна Тимофеевна — заслуженная учительница РСФСР. Жаль только, что признание наступило тогда, когда ушли силы.

Да, ушли силы и не вернешь их. Одно утешение, что силы эти отданы людям. Вот и завтра придут на митинг лучшие люди труда — знатные таманцы. Наверное, они захотят услышать о зауральских хлеборобах, которые прославили мой край на всю страну. Значит, надо говорить завтра о Терентии Мальцеве — народном академике, замечательном человеке. Значит, надо говорить о Герое Социалистического Труда Григории Михайловиче Ефремове, бывшем директоре совхоза «Красная звезда». Этот совхоз продает государству ежегодно по 80 тысяч центнеров мяса. Это — рекорд, небывалое, по всей стране теперь знают о славных делах ефремовцев. И вдруг мне вспомнилось сейчас, как ездил много лет назад к Ефремову, как волновался перед встречей с этим большим человеком, как долго подыскивал слова, чтоб начать с ним беседу. Но директор сразу заговорил со мной о самом главном, о своем деле.

— Будем продавать и сто тысяч, я верю в своих людей! — И голос его был тверд и спокоен. Такое же спокойствие в глазах и во всех движениях его сильного тела. Это спокойствие от веры, от убежденности. Эта вера и помогла директору в самые тяжелые минуты. А их было много, очень много, особенно после войны. Он тогда рассказал мне о первой встрече с Терентием Мальцевым, которая состоялась сразу после войны. Мальцев пригласил Ефремова председателем в свой колхоз. Что и говорить, обрадовался, посветлел Ефремов. Сам Терентий Семёнович позвал его, видно, оценил давно и полюбил. Но все равно решил отказаться: «Я к тебе в работники не пойду. У тебя — идеи, у меня — идеи. Не дай бог — заспорим». И Мальцев сразу же погрустнел и задумался. И вдруг улыбнулся, потому что ценил прямоту.

Рассказал мне тогда Ефремов и о своей второй встрече с Терентием Мальцевым. Тогда он, директор МТС, поехал учиться к знатному полеводу. И удивили не поля, не лаборатории — об этом читал и слышал, — а сам Мальцев. Он увидел его в стареньком френчике, без фуражки, и эта простота как-то горько царапнула сердце. И еще поразили его взгляд и голос. Такие глаза не бывают у взрослых, да и у детей не часто бывают: какая-то небесная синева, удивленность. И сразу подумалось — сколько забот, усталости потерялось в той синеве. И все время поражала бодрость его и одновременно усталость. Она была в глазах, в походке, в медленных, почти незаметных жестах, даже в том, как он помешивал ложечкой чай и уходил в себя. И вдруг внезапно вспоминал молодость, говорил, как худо жила земля без науки. А потом опять остывал и погружался в себя. И подумалось тогда Ефремову: «Сколько здоровья, сердечной боли истратил этот человек за свою долгую и трудную жизнь. И все это — ради людей, только ради них...» И еще тогда поразило директора, что обо всем у Мальцева было свое, особое мнение: и о природе, и о людях, с которыми он работал, и о будущем своих родных шадринских мест. Но поговорить долго им не пришлось: все время к Мальцеву подходили какие-то люди — то с вопросом, то с просьбой, то с горем... И все они буквально на лету ловили каждое его слово, точно именно в нем, в этом слове, и был какой-то тайный, последний смысл.