Алексей Мясников - Зона

• Название: Зона
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это вторая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

Как можно при высшем образовании, будучи неглупым человеком, растерять веру в людей, в нравственность, в совесть? По-моему, это от практицизма, от мировоззрения, которое складывается не из мировоззренческой литературы и размышлений, а из конкретных жизненных обстоятельств. Если обстоятельства антигуманны, то и взгляды практического человека тоже антигуманны, бесчеловечны. Этим грешат многие люди, особенно технических специальностей, да и вообще все с сугубо практической ориентацией. Они в плену практики, какой бы она ни была. Чтобы подняться над нею, необходима мировоззренческая культура, без нее, строго говоря, я не мыслю интеллигентности. А откуда ей быть у врачей, у технарей, да хоть у наших гуманитариев, вскормленных отрыжкой казенной псевдофилософии и обманутых казенной псевдоисторией. Ей в лучшем случае просто не верят, на нее не обращают внимания, но и другого ничего нет, кроме реальности. Мировоззрение становится практическим, плохая практика даже из в своем роде образованных людей делает безнравственных людей с хорошей хваткой, но беспомощным мировоззрением. Все становится с ног на голову: житейский эгоизм — это умно, потому что он выгоден, а общечеловеческий интерес — это глупость, потому что с ним легче сесть, чем добиться успеха. Сердце чувствует, что что-то здесь не так, ущемленная совесть тоскует, но мозги беспомощны, они не видят другого выхода. Вот для чего нужна свободная литература, подлинная философия со всем ее разноголосьем — это воздух, солнце культуры. Она только и способна спасти от вязкого практицизма. И эта свободная мысль, свободный мировоззренческий поиск особенно нужны в условиях ошибочной, негодной практики, когда ни коем случае нельзя отождествляться с ней и когда пораженный, мятущийся дух особенно нуждается в опоре. Тут честная книга, честный, знающий человек на вес золота, он нужен как воздух, хотя бы для того, чтобы убедиться, что не все провоняло, что чистый воздух нравственности это не пропагандистская ложь, а жизненная необходимость, он есть и к нему надо стремиться. Это сознание уже само по себе спасение, оно придает надежду, что мир может быть устроен иначе, лучше, гуманнее.

Такое сознание меня никогда не покидало, и это я не скрывал ни от кого — ни от друзей, ни от врагов. Дело не в том, чтобы убеждать кого бы то ни было в том, что ты считаешь правильным или неправильным, а в самой возможности мыслить и объясняться по мировоззренческим вопросам, в самой доступности этой темы и этого материала для человека. Свой фундамент каждый должен закладывать сам, но для этого нужен камень, нужен материал. В духовной сфере краеугольным камнем является честное и свободное творчество, независимое мышление, те самые чудаковатые философы, которые больше думают о человечестве и человеке, чем о себе, о своем бытовом устройстве. Их возвышение над практикой уже само по себе не дает человеку погрязнуть в житейском болоте, зато дает ощущение свободы, полетности в жизни, и только тогда человек способен понять, что он что-то может изменить к лучшему. В плену обстоятельств каждый увидит выход, если сумеет подняться над обстоятельствами. Идеологические теории могут быть самыми разными, они и должны быть разными в зависимости от точек зрения, которые нельзя свести к какой-то одной, смысл их состоит не в достижении какого-то единственно верного свода понятий, а в приобщении мыслящих людей к духовному миру, в развитии интереса людей к общим проблемам, в устройстве лучшего мира на разумной основе. Практика — критерий истины, но вовсе не сама истина. Истина только тогда истина, когда возвышается над практикой и облагораживает, одухотворяет ее. По-моему это, если не сознают, то чувствуют многие.

Философа могут называть романтиком, идеалистом, дураком, но тогда откуда такая тяга всех этих власть имущих и состоятельных умников к книгам и рассуждениям непрактичных дураков? Философа можно облагодетельствовать, а можно ошельмовать, сжечь, посадить, но при этом его обязательно читают, тело убивают, но мыслью пользуются, с той лишь разницей, что одни правители делают свободную мысль достоянием всех, а другие прячут от всех, но себе-то они не отказывают. Посмотрите библиотеки инквизиторов, супостатов-государей, да наших же высокопоставленных кагэбэшников — в них много того, что изъято, что запрещено для остальных. Зачем КГБ сочинения Солженицына? Я больше чем уверен, что все его сочинения там есть и не только для репрессивных целей, его там читают. Диктатор ненавидит свободную мысль, потому что боится, но он, как и все люди, нуждается в ней, чтоб хотя бы не разучиться самому мыслить. Поэтому отношение всех правителей к философам и писателям всегда двойственное: и хочется, и колется. Даже самый грозный узурпатор больше расположен приручить, умаслить философа, чем поставить его вне закона. Это реже случается, чем ему бы хотелось, лишь потому, что всякая узурпация, всякая диктатура сама вне естественного закона. Тяжек крест философа в условиях несвободы, но именно в этих условиях он как никогда необходим. Мысль его, конечно, не свободна от практики, но она всегда выше ее. И тот, кто поднимает голову от возни вокруг кормушки, тот видит звезды и солнце. Они для всех светят одинаково. Почему же лучшая доля не может светить всем? Кто нам мешает, кроме самих себя?

Такова дружба на зоне: человек делает тебе добро, но приспичит и обернется падалью. Володя этого даже не скрывал, спасибо ему и за это.

Короткое свидание. Родня

Впрочем, это я сейчас рассуждаю, а тогда схватывал больше чутьем, на размышления не было ни сил, ни опыта и голова была занята совсем другим — день ото дня с нарастающим волнением я ждал свидания.

Мне дали короткое часовое и два дня длительного. Почему только два дня, когда всем здесь дают три? Я задавал этот вопрос отряднику, начальнику колонии. Ответы уклончивые, разные. То вроде бы наплыв большой, не хватает мест, то «скажи спасибо, что два дня, а не один», то «мы можем вообще не давать», то успокаивают «будут места — продлим еще на сутки». И в то же время я видел в графике: другим дают три дня. А ведь я из тюрьмы, это мое первое длительное свидание, его должны давать в течение месяца по прибытии на зону, оно положено. Но, конечно же, все в их руках.

Согласно исправительно-трудовому кодексу на общем режиме свидания предоставляют так: короткое от 1 до 4-х часов — три раза в год, длительное от одних до 3 суток — первое сразу, остальные через полгода. То есть дадут час короткого или сутки длительного и будут правы. А что такое еще час, еще сутки, еще хоть немного побыть среди родных, вместе с любимой — ведь обратно идти, ой как не хочется! Но давить бесполезно, придерутся — могут вообще лишить свидания. Довольствуйся и тем, что дают. На этой зоне правило: женатым — три дня. Но мне почему-то два и почему это правило зависит от администрации, почему так и не записать в кодексе: «трое суток», а не до трех, как сейчас, чтоб человек не зависел от настроения администрации, чтоб меньше было произвола, чтоб меньше обиды и зла, все-таки это тот закон, который представляет право, так пусть же он будет таким, чтобы право это нельзя было превращать в бесправие.

Как ни ждал я назначенного дня, свидание застало меня врасплох. Я готовлюсь на завтра, но вдруг сегодня часов в десять шнырь заходит в палату и говорит, что меня вызывают в штаб на свидание. Нашу группу заводят в комнату на первом этаже. И дальше точно так, как в тюрьме: вдоль комнаты стекло, рассеченное поперек на кабинки и телефоны по ту и другую стороны. И вот за стеклом я вижу свою тетку — Валю и ее дочь, мою племянницу — Люду. Сколько лет я их не видал? Люда с мужем были у меня в Москве года три-четыре назад, а Валю я не видал чуть ли лет десять, когда последний раз был здесь проездом в командировку в Шадринск от журнала «Молодой коммунист». Обе пухленькие, улыбаются. Валя грустно, Люда смелее.

— Как же ты так, Леня? — говорит в телефон Валя. И я ее понимаю. Они с отцом моим намаялись — то и дело сидит, вот думает и я по его стезе.

— Да я, Валя, случайно, не так, как ты думаешь.

Большие, с детства родные, глаза передо мной, слезы через край. Вроде бы согласно кивает, а вижу горечь, словно я каких-то надежд не оправдал, с ее-то точки зрения тюрьма есть тюрьма, случайно туда не попадают и умным, за кого она, конечно, меня принимает, там не место. Значит дурак, умный, но такой же дурак как отец. Какая для нее разница: политика или хулиганка? Горе есть горе и я, разумеется, виноват. Видел я укор в ее открытых глазах, и больно мне было от того, что ей больно. Далеко она от того, что называется политикой и вся моя родня, без исключения, что по отцу, что матери такая. Непонятно им это. Вся их жизнь — тяжелая борьба за быт. Работа, работа, дети, квартира, копейки от зарплаты к зарплате, одежда, мебель — все это дается так непросто, на что-то другое их просто не хватает. А теперь девки замужем, пошли внуки и снова квартира, копейки — беличье колесо до самой смерти.