Алексей Мясников - Зона

• Название: Зона
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это вторая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

Такая точка зрения, конечно, расходится с официальной, но возьмите органы нашей государственной власти — в основе их отношения к правозащите все тот же примитив: любые попытки законного ограничения власти однозначно воспринимаются как покушение на власть, на государственный строй. Какое может быть правосознание у народа, если его нет у правителей? Если борьба за законность десятки лет квалифицируется компетентными органами противозаконной? Если одно только несогласие с произволом гос. аппарата карается как преступление против государства? Если при всей нелюбви к политике и равнодушии к какой бы то ни было борьбе за власть попадаешь в разряд политических преступников, антисоветчиков и врагов социализма? Именно с таким ярлыком я и угодил за решетку, именно так меня все и воспринимали. Но в отличие от КГБ зеки в большинстве своем относились к моим «преступлениям», если не равнодушно, то, что случалось гораздо чаще, благожелательно.

…Володя Задоров, тот, кто подошел первый за приговором, слушал молча и вскоре незаметно ушел. Это был симпатичный, крепкий парень, так же, как и Харитонов, местный, из Каменск-Уральска. С ним мы потом сойдемся довольно близко. Саша Харитонов, примерно моих лет, долговязый, жилистый, поначалу тоже производил неплохое впечатление, ну хотя бы тем, что сразу принял как своего, распахнулся, мол, народу много, а поговорить де вот не с кем. Правда оказался чересчур болтлив. Его мало интересовало, кто я, каково мое дело, его интересовал он сам и все, что могло быть ему полезным. Говорил беспрестанно, путано, перескакивая с пятого на десятое, пока не охватил, кажется, все, о чем мог бы сказать хоть слово, и пока я не начал злиться, засыпая на стуле. Ну, прежде всего, рассказал, какой он хороший боксер и что должность завхоза считается козьей, но он тут никого не боится. Так и спросил меня: как я отношусь к должности завхоза, дневального? А как я мог относиться, если слышу об этом впервые? «Ничего, скоро узнаешь», — сказал Харитонов и добавил, что плохое мнение об этих должностях — предрассудки, все зависит оттого, кто как себя поставит. Жить, мол, надо только для себя, не обращая внимания на других. Вот он только недавно назначен завхозом, отрядник Виктор Васильевич пригласил его из другого отряда. Еще не обжился, как следует, не наладил связей, но скоро будет жить как король, так что я могу всегда приходить к нему поговорить, попить чаю. Завхозы обычно управляют кулаками, но он рассматривает это как крайнюю меру и потом надо не самому бить, а сколотить вокруг себя верных людей, они и должны быть на страже порядка. Что-то туманно спрашивал, нет ли у меня по Москве знакомых для продажи золота или платины, но тут же как бы спохватываясь, откладывал эту тему на потом, обещая провернуть с моим участием большие, выгодные дела. Попал он, считает, по ошибке, несправедливо. Обвинили то ли в краже, то ли в спекуляции платины и что-то нашли у него, но говорит, что это подстроено ментами, с которыми спуталась его красавица жена. Нет, он не уверен, что спуталась, но подозревает, он очень ревнив тем более, что отношение жены к нему непостоянно: то любит, но не любит, то приедет на свидание, то не идет. Теперь он готов простить ее за все, лишь бы она призналась во всем, не подскажу ли я, как лучше с ней разговаривать и как надо ей написать, чтоб она была вполне откровенна. Я спросил Харитонова: почему меня так неудобно поселили, на самом краю, на виду? «Так надо», — загадочно отвечает и обещает в скором времени, если я буду вести себя правильно, т. е. никого не слушать, кроме него, устроить поудобнее. Тут я сходил за трубкой и впервые после месячного перерыва, после предупреждения краснопресненского соседа по нарам Торчинского, закурил. Глаза у Харитонова загорелись: «Где ты положил свои вещи, где лежит трубка?» Все под подушкой, на шконаре, тумбочки мне пока не дали. Он выдвинул ящик своей тумбочки: «Храни трубку здесь, а то уведут..» Месяца через полтора Харитонова неожиданно вызвали в штаб и больше он в отряде не появился, вещи ему приносил дневальный. С ним, Харитоновым, исчезла и моя трубка насовсем, дорогой подарок Коли Филиппова.

Потом говорили, что видели Харитонова где-то на поселении. Вообще, надо сказать, он оказался скользким человеком, как тут говорят, — рыбина. Отношение его ко мне было неровным. Сначала я как-то мимо ушей пропускал его предупреждение ни с кем, кроме него, не разговаривать. Это могло диктоваться и добрыми намерениями, чтоб поменьше доходило до администрации. Потом он стал предупреждать настойчивее и жестче. Я не мог понять, что именно, какие разговоры и с кем он имеет в виду. Кажется, я и без того был достаточно осторожен, да и говорить-то особо не с кем было. Тем не менее однажды пригрозил «дать пиздюлей». И в то же время звал, корил «чего не заходишь» так, что, в конце концов, стало казаться, что его недовольство идет не оттого, что я с кем-то много говорю, а что с ним мало общаюсь. И, правда, не было никакого желания. Через несколько дней, после наших утомительных и пустых бесед, а вернее длинных монологов Харитонова, в умывальнике какой-то парень как бы, между прочим, сказал: «Ты с ним поменьше, он — козел». Тогда я не обратил внимания на эту брошенную вскользь фразу. Не знал я еще того, кто мне это сказал, не знал и зачем было сказано, ведь вокруг Харитонова вились и другие люди, достаточно авторитетные и, кроме того, козья завхозовская должность еще не обязательно означает, что человек этот — козел, т. е. осведомитель, стукач, а, главное, было решительно наплевать как на Харитонова, так и на то, что он из себя представляет, мне он уже был неинтересен. Однако наше общение с Харитоновым, и эту оброненную фразу о том, что он козел, потом мне вспомнили. Это была, конечно, придирка, но она мне обошлась боком.

Жратва

Спальное помещение отряда, сплошь заставленное четырьмя рядами двухъярусных коек-шконок, можно сравнить с солдатской казармой, хотя не принято так называть. Те же коридоры между рядами коек, те же проходы к кроватям, те же тумбочки одна на одной в изголовьях. Очень напоминает батарейную казарму в школе ПВО в Уралмашевском районе Свердловска, где я лет 17 назад служил. Только, конечно, все гораздо скученнее и, кроме того, в кроватных рядах лагерного отряда есть несколько наглухо огороженных гнезд, с глаз подальше, где живут своим кланом — «семьей». В шесть часов ночной дневальный включает большой свет — подъем. Надо выбегать в локалку на зарядку. «Положняки» плевали на зарядку, выкуривает их из постели только сигнал о приближение контролеров — ментов. Зарядка — чистая формальность. Мало кто перегибается в упражнениях, большинство курит, переминается с ноги на ногу, гуляют. Потом давка у умывальников и жди команды на завтрак.

В столовую из локалки вываливает толпа, некое подобие строя. У входа в столовую обычно стоит контролер или офицер, чтоб не было лишней давки. Обычно каждый знает свое место за столом. Столовая — это длинный зал с тремя рядами длинных столов и скамей. Стол человек на десять. В один заход вмещается два отряда — человек 300–400. В дальнем конце столовой — сцена и белое полотно экрана, это еще и клуб. Но во время еды никто этого не замечает, все внимание — взять тюху побольше, да не быть обделенному кашей из котла. Тюха — кусок хлеба грамм 200, вес естественно не выдерживается, поэтому уважаемым достается потолще, а новичкам и кто попроще — что достанется. Главная охота за горбушкой. Всякое бывает: налетают, расхватывают, кто что урвет. Кому-то чего-то, хлеба ли, каши, может и не хватить. Но в основном стараются соблюдать порядок, скандалы за столом не всем по душе, три «кипиша» ежедневно — это выматывает, да и всякому хочется хотя бы поесть спокойно, какая бы ни была баланда, а все же еда, все же какое-никакое удовольствие и его не хочется отравлять. Поэтому обычно за каждым столом раздатчик и без него не трогают. Не каждый согласить взять на себя это сложное и деликатное дело разделить на десятерых, чтоб все было правильно. Ведь правильно это вовсе не значит, что всем поровну. Сначала надо дать тюху и отмерить кашу «положнякам» — естественно кому вперед, тому и больше. Нельзя при этом и себя обделить, иначе какой смысл браться за черпак? Но хоть ты и раздатчик, себе больше чем положняку не положишь, раздатчик обычно из средних мужиков, тут уже надо иметь искусство: небрежным жестом придерживается себе приличная тюха, не претендующая пока на собственность, ну, когда все свое взяли, тогда только раздатчик считает ее совей, т. е. лишь в том случае, если кто-либо из положняков не заявит на нее свое право. Впрочем, особой обиды, как правило, ни у кого не бывает, особенно в нашем отряде, в первом, откуда вся хоз. обслуга, в том числе повара, баландеры, посудомойки и сам его величество хлеборез. Эти последние подбрасывают своим миску, а то и целый бачок каши или супа, лишний чайник чаю, лишнюю булку хлеба. Иные положняки прямо подходят к раздаточному окну и берут себе с кухни льготную порцию. Конечно, все это за счет кого-то, за счет того, что недодано другому отряду, за счет того, что разбавлено другим, ведь надо иметь в виду, что с кухни кормятся и прапора, иногда офицеры, что-то утаскивается вольными столовскими работниками, что-то относится тайком в отряды особо важным авторитетам, которые предпочитают кушать столовское мясо в отряде, чем хлебать баланду вместе со всеми. Однако ж хватало всем. И часто ту же кашу, тот же суп или борщ ничем не отличишь от варева в московских столовых, а то бывает и лучше, так что нашу зону нельзя назвать голодной. В этом отношении нам повезло. Никакого сравнения с тюремной баландой в Москве ли, в Свердловске ли, за исключением, конечно, Лефортова, там кормят лучше, ближе всего к норме. Чай, правда, почти везде одинаков — едва прикрашенный кипяток. Везде его разворовывают безбожно. Бывает, дежурный офицер лично контролирует засыпку чая в котел — что ж с того: нальют при нем несколько чайников, да и оставят на кухне, а на раздачу пойдет нещадно разбавлено. Сухого чая не оставят, так жидкой заварки возьмут — столовая всегда и везде важный поставщик первейшего напитка на зоне. Сладкий чай, иногда он и правда сладкий, только на завтрак.