Алексей Мясников - Московские тюрьмы

• Название: Московские тюрьмы
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это первая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

— Так я свидетель?

— Пока да.

— По какому же делу?

— Мы об этом уже говорили, — морщится Боровик.

— Я не понимаю: о чем я должен свидетельствовать? Кто обвиняемый?

— Почему обязательно обвиняемый? Дело может быть заведено по преступлению, когда преступник еще не известен.

— По какому конкретно преступлению вы собираетесь меня допрашивать?

— Вы знакомы с Сергеем Филипповым?

Я обомлел. Ожидал чего угодно, но только не этого вопроса. Что случилось с Сережей? Я знаю его лет десять, с выставки в фойе театра на Таганке. Они с братом Колей выставляли свою живопись, чеканку, скульптуру из дерева. Искренность, эмоциональная щедрость, глубина переживаний и умная одушевленность образов, исповедальный психологизм их работ — это было как объяснение в любви. Когда зрители уходили на спектакль, мы с братьями пили пиво в буфете. И со всех сторон их полотна. Потом какой-то чинуша, кажется, замминистра российской культуры, заглянул в книгу отзывов и разорался. Чего-то там чехи написали, еще бродил 68 год. Закрыли выставку со скандалом. Я успел тиснуть отзыв в «Комсомольскую правду». Потом еще напечатал несколько рецензий о творчестве братьев. Получил жилье неподалеку от Коли, сблизились как родные. Сережу последние года три почти не видел, он стал заметным оператором на киностудии Горького — все время на съемках. Фильмы его идут. И вдруг дело по антисоветчине и первый вопрос о нем. Я не свожу глаз со следователя: что он еще скажет? Боровик доволен эффектом — ошеломил. Резкий переход на другую тему: «Кому вы давали статью… — вытаскивает из портфеля машинописные тексты, читает заглавие, — «173 свидетельства — гм! — национального позора, или О чем умалчивает Конституция?»

— Не помню. И давайте договоримся: я отвечаю только за себя, о других я не буду давать показания.

Боровик лихо откидывается на спинку стула, иронизирует: «Не помните? А вот Олег Алексеевич помнит. Кстати, вы его видели?»

— Когда?

— Да сейчас. Вы же мимо него прошли, он вам кивал из соседней комнаты — неужели не заметили?

Нет, Олега Попова я не заметил и вообще в этом году с ним не виделся. Кроме того, я знал, что они всем семейством сейчас в Крыму, в отпуске. Неужто оттуда привезли? Какая связь между вопросом о Сергее Филиппове и Олеге Попове, они друг друга не знают. Что «помнит» Олег? Да, Боровичок наносил неожиданные удары, успевай поворачиваться.

— Странный у вас друг, — продолжает Боровик, — кандидат наук, а работает сторожем. Почему он работает сторожем?

— Спросите у него, он же здесь сидит.

— Меня интересует ваше мнение. Сколько получает сторож?

— Откуда я знаю?

— Наверное, не больше вас — так ведь? Но у вас машины нет, а Попов недавно купил. Как вы думаете: откуда у него деньги?

— Ничего я не думаю. Насколько мне известно, машину купил не он, а родители.

— Ну да, он собирается удрать за границу, а родители жены покупают любимому зятю машину — не очень-то логично, не правда ли? — Боровик грозно насупился. — Кто ему платит? За что?

Я молчу. Боровик меняет гримасу, заявляет сочувственно:

— Вот вы его жалеете, а ведь он вас не жалеет.

— Чего меня жалеть?

— Ну как же. В каком журнале он предлагает опубликовать вашу статью? Кажется, «Континент»?

Боровик наслаждается. Демонстрировал осведомленность. Мол, мы и так все знаем, а допрос — проверка на вшивость, что ты за птица. В самом деле, было над чем задуматься. Откуда ему известно? Где-то рядом допрашивают Наташу, но она этих дел не касалась, да навряд ли заговорит. Значит Олег? Неужели и вправду «не жалеет»? Но тогда бы он и себя «не пожалел», нет, я знаю Олега, это исключено. Откуда тогда?

— Вас неправильно информируют, — отвечаю Боровику. Он чуть не хохочет: «Неужели?» И тут же резким наклоном всаживает в меня лезвия перочинных глаз: «Вы предупреждены об уголовной ответственности за уклонение от показаний. Советую думать, прежде чем говорить». Я молчу, курю сигарету за сигаретой. Голова пухнет. Потолок в дыму. В комнату иногда заходят люди. Принесли мешок с моими бумагами. Таскают их туда-сюда, пристально зыркают на меня. Кто-то из-за двери заглядывает с любопытством. Боровику, кажется, надоело разыгрывать из себя джигита криминалистики. Пора и беседу налаживать. Спрашивает уже в нормальном тоне:

— Кто и для чего просил вас изготовить эту статью?

Как с ним разговаривать? Врать не хочется, стыдно. Всей правды нельзя, людей подведешь. И молчать нет смысла, все рукописи, даже дневники в их руках — вся изнанка моя вывернута. Пришел, видно, час объясниться с ними со всей откровенностью. Заодно попытаюсь их тоже понять: что это за люди? Что они скажут? О чем думают? Пусть и они не подумают лишнего обо мне. Из того, что касается одного меня, я расскажу все, что их интересует. Об остальном я Боровика предупредил: о других ни слова. Я ответил ему, что, во-первых, это не статья, а заметки, комментарий по поводу проекта Конституции; во-вторых, никто не просил, я писал по личному побуждению, для себя, не думал ни о какой публикации. Вот как она появилась, эта злополучная рукопись.

Как-то в сентябре 1977 г. в конце рабочего дня нас, сотрудников ВЦНИИОТ (Всесоюзного Центрального Научно-Исследовательского Института охраны и труда ВЦСПС), где я короткое время работал, согнали партийных и беспартийных на открытое партийное собрание — обсуждать проект новой, брежневской Конституции СССР. Женщины с полными авоськами, хозяйственными сумками спешили домой. Мужчины, многие беспартийные вроде меня, с блеском в глазах и интересом в голове, далеким от темы собрания, тоже спешили. В общем, на собрание всем было глубоко наплевать, никому не сиделось. Секретарь парторганизации сказал, что все мы, конечно, горячо и безусловно проект одобряем, свои предложения и дополнения как-нибудь непременно подготовим — кто за? Руки вверх и всех сдуло. Обсудили Конституцию в пять минут. Шел я домой и думал: «Кому нужна эта инсценировка? Что толку от фальшивой кампании, от парткомовских сочинений на тему «предложения трудящихся»? Откуда у людей такое равнодушие к Основному закону, будто кому другому, не им, жить по нему? А газеты пестрят материалами якобы всенародного обсуждения: «Демократия для всех», «Закон нашей жизни», «Озарено счастьем», «Вдумайтесь в эти слова». Что если правда вдуматься?

Дома я взял проект и, кажется, что-то начал понимать. Чем больше я вдумывался, тем очевиднее становилось, что ни одна почти статья Конституции не отражает реальности. Штампы формулировок как небо и земля отличаются от действительного положения в области гражданских прав и свобод, реальной политической и экономической ситуации в стране. Конституция — легенда, мечта, норма, к которой может быть надо стремиться, а какова жизнь? Какими словами можно охарактеризовать нашу реальную действительность? Как выполняется действующая Конституция и каковы гарантии ее соблюдения? В обсуждении об этом ни слова. Затем и понадобился бутафорский треск отрежиссированной кампании, чтоб не возникало «лишних и случайных» вопросов. Пропагандистская говорильня, чтоб не допустить, сорвать подлинное обсуждение. Мнимое участие миллионов, чтоб не допустить никакого участия, чтоб никому и в голову не пришло сунуться всерьез со своим мнением. Специально устроено так, чтобы всем было до лампочки. Но я социолог, я обязан знать что происходит в стране. Мне было 33 года, накоплен жизненный, журналистский, научный опыт, достаточный, чтобы иметь собственное мнение. «Конституция перед нами, жизнь перед нами — надо сравнивать». Я изложил свое определение действительности по каждой статье двух первых разделов проекта Конституции: о политической и экономической системе и о правах и свободах граждан. Воспользовавшись схемой проекта, впервые свел в систему сложившиеся у меня представления о нашем государстве. Картина получилась жуткая.

Никакого обсуждения Конституции нет и не могло быть. Что же есть? Когда отказываешься от демагогии официальной терминологии и начинаешь называть вещи своими именами, волосы встают дыбом. Мало кому не видна фальшь правительственных деклараций, но я не предполагал, до какой степени циничен и грандиозен тотальный обман. Все не так. У власти не народ и Советы, а партократия; не демократия, а диктатура, не права, а бесправие и произвол. Вся наша жизнь не просто не соответствует, а вразрез Конституции. По всем статьям. Кроме одной: о руководящей и направляющей силе КПСС во внешней и внутренней политике, во всех сферах государственной и общественной жизни в СССР. Эта, шестая статья Конституции, полностью соответствует действительности и, характеризуя действительность, я переписал ее без изменений. Под давлением западных компартий авторы новой Конституции вынуждены официально снять понятие «диктатуры пролетариата», но практически СССР был и остается деспотическим государством, государством, как вытекает из статьи шестой, однопартийной коммунистической диктатуры. Ничем не ограниченная, не стесненная никакими законами, опирающаяся на силу власть. Сроду она не считалась ни с какой Конституцией, а нас гонит на собрание якобы ее обсуждать. Деспотизм отвратителен, но еще хуже то, что его выдают за демократию, как ни плоха действительность, как ни утопична, ни противоречива Конституция, больше всего раздражают не они сами по себе, а нахальство официальной догмы об их соответствии: «закон нашей жизни». Если диктатура, то так и должно значиться в конституции. Да и на черта Конституция, если закон нашей жизни — диктатура, т. е. беззаконие. Хорошо это или плохо — другой вопрос. Но когда на деле одно, а утверждается прямо противоположное, и эту ложь выдают за Основной закон, то, следовательно, Основным законом нашей жизни является даже не диктатура или фальшивая Конституция, а ложь. Ее-то мы и одобряем во «всенародном обсуждении». За кого же нас принимают? Почему мы так легко позволяем дурачить себя? Впервые со всей очевидностью понял, как далеко мы зашли на пути всеобщего, всесоюзного, глобального нравственного безумства. Верхи врут — низы поддакивают, верхи самовольничают — низы пресмыкаются. Погрязли все. Трудно обвинить верхи, не возложив вины на народ, нельзя обвинить народ, не возложив вины на правительство. Положение в стране не просто плохо, а катастрофически плохо. И подлинная трагедия даже не в том, что мы так по-скотски живем, а в том, что мы миримся, мы привыкли, довольны — нам не стыдно так жить. Я стоял перед фактом нашего общего, национального позора.