Алексей Мясников - Московские тюрьмы

• Название: Московские тюрьмы
• Автор: Алексей Мясников
• Издательство: Издательство «БПП»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Обыск, арест, тюрьма — такова была участь многих инакомыслящих вплоть до недавнего времени. Одни шли на спецзоны, в политлагеря, других заталкивали в камеры с уголовниками «на перевоспитание». Кто кого воспитывал — интересный вопрос, но вполне очевидно, что свершившаяся на наших глазах революция была подготовлена и выстрадана диссидентами. Кто они? За что их сажали? Как складывалась их судьба? Об этом на собственном опыте размышляет и рассказывает автор, социолог, журналист, кандидат философских наук — политзэк 80-х годов.

Помните, распевали «московских окон негасимый свет»? В камере свет не гаснет никогда. Это позволило автору многое увидеть и испытать из того, что сокрыто за тюремными стенами. И у читателя за страницами книги появляется редкая возможность войти в тот потаенный мир: посидеть в знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово, пообщаться с надзирателями и уголовниками Матросской тишины и пересылки на Красной Пресне. Вместе с автором вы переживете всю прелесть нашего правосудия, а затем этап — в лагеря. Дай бог, чтобы это никогда и ни с кем больше не случилось, чтобы никто не страдал за свои убеждения, но пока не изжит произвол, пока существуют позорные тюрьмы — мы не вправе об этом не помнить.

Книга написана в 1985 году. Вскоре после освобождения. В ссыльных лесах, тайком, под «колпаком» (негласным надзором). И только сейчас появилась реальная надежда на публикацию. Ее объем около 20 п. л. Это первая книга из задуманной трилогии «Лютый режим». Далее пойдет речь о лагере, о «вольных» скитаниях изгоя — по сегодняшний день. Автор не обманет ожиданий читателя. Если, конечно, Москва-река не повернет свои воды вспять…

Есть четыре режима существования:

общий, усиленный, строгий, особый.

Общий обычно называют лютым.

---

Следователь Воробьев, молодой, толсторукий — хамил. Грубил, как с преступницей. «Вы печатали вашему мужу?» — «Я тоже». — «Плохи ваши дела, можете не выйти отсюда. Что вы печатали?» — «Я много печатала. Это опубликовано». — «Не притворяйтесь, вам же хуже. О чем та статья?» — «Какая статья?» Опять угрозы. А я даже названия не могла вспомнить. Они не верят. Спрашиваю о тебе. «Забудьте о муже, вам о себе надо думать». Думала, что уже не увижу тебя. Разревелась. Я была в шоке.

— Дальше.

— Отпустили на час. Ходила по улицам, как во сне. Потом Воробьев показал твой текст. Я вспоминала, когда, на чем печатала.

— И что ты сказала?

— Сказала, что брали машинку у Чикиных.

— Зачем?! — Теперь Боба затаскают. А он в партбюро философского факультета, недавно по профессорскому обмену полгода в Штатах работал, мы же ему все поломаем. — Зачем ты людей называешь?

— Все равно бы нашли, ведь все машинки пронумерованы. Было бы хуже.

— Черта с два: это еще бабушка надвое, — чуть не ору от досады и злости.

Она смотрит виновато, на глазах слезы:

— Прости, ничего не соображала. Но для Чикиных криминала нет, они не знали, что я печатаю. А больше ничего такого я не сказала.

И плачет. Бедная девочка, попала как кура в ощип. Очень-то ей все это надо. При мне она заочно окончила Киевский университет. Тоже философ, но флакон французских духов ее интересует больше французских революций. Обычная домашняя девочка, которая любит со вкусом одеться. Капризная, избалованная, но очень добрая и домовитая. Мы часто ссорились и любили друг друга. Ее нельзя назвать единомышленницей — она мало вникала в мои профессиональные интересы, но она всегда рядом, где бы я ни был, чем бы ни занимался. Потом она напишет на зону: «Мне дорого твое дело, потому что дорог мне ты». Три года мы вместе, и ближе ее не было у меня человека. Странное, смешанное чувство к ней: как к жене и как к дочери, столько в ней при женском лукавстве детской незащищенности и непосредственности. И вот теперь эта взрослая девочка дрожит по моей вине ночью на скамейке бульвара. Обыск, допрос, дальше — страшно подумать. Обнимаю ее, целую мокрое от слез лицо, чуть теплые губы. «Выпей глоток, успокойся». Отпила из горлышка. Прильнула, оттаяла. «Что же нам делать? — спрашивает уже спокойно. — Поедем к маме?» — «Пойдем позвоним Олегу».

Вернулись домой. Позвонили Поповым. А там давно ждут звонка. У них утром, в одно с нами время тоже был обыск и тоже допрос в прокуратуре, зовут: «Приезжайте немедленно». На кухне топчется прилично поддатый сосед Величко. В прошлом году он заявил участковому, что я антисоветчик. Теперь юлит: «Если тебя заберут, я не знаю, что я с ними сделаю. Алексей Александрович, как же ты так? Я же предупреждал: убери все лишнее. Ты о Наташе подумал?» Наташа наскоро готовит поесть, жалко поддакивает: «Обо мне он не думает». Хороши союзнички. Величко зудит, какой он несчастный, семьи нет, а у меня такая хорошая жена, чего мне еще надо? Если что, как она без меня?

Плюнул на них, пошел из кухни. Величко следом, что-то хочет сказать по секрету. Заходим к нему, выпили, шепчет на ухо, что ему велено сегодня не ночевать, наверное, за нами придут, надо нам поскорее уходить из дома. Странный стукач, как к его словам относиться? Мы все равно сегодня не дома ночуем, говорю, и какая разница: не сегодня, так завтра. «Тсс!» — Величко палец к губам, другой рукой на потолок, стены показывает: могут подслушивать. «Черт с ними!» — нарочно кричу. — «Чего мне от них прятаться?» А самого ужалило: они ключи у Величко брали — могли не только тайком заходить, но и прослушивать. Может, торчит в Величкиной комнате такая штуковина — ухо в стене. И вся наша семейная жизнь, зарубежное радио перед сном, ссоры, постель — брр! — все это они могли и даже наверняка прослушивали. Чего уж сейчас-то шептаться? И Величко в крик: такую-то мать! Всех их туда-растуда! И он никого не боится, тоже будет правду-матку прямо в электронные уши. Если я антисоветчик, так и он, все мы такие же — пусть его арестовывают. Вот какой стукач нынче пошел — диссидентствующий. Год назад грозил выселить меня из Москвы, сегодня, как никогда, близок к цели и все же, казалось мне, не совсем он сейчас притворяется, капелька доброго чувства, а была в нем.

Мы еще выпили, перекусили с Наташей. Одеваемся. Величко — тоже: «Я с вами. Вам нельзя одним, мало ли что может случиться». Метро в двух шагах, не надо провожать. «Нет, нет! — Его не остановишь. — Вы к Поповым? Туда не советую. Наташа, отговори Алексей Александровича, вам нельзя туда ехать». Увязался за нами. Хорошо, Володя, мы поедем в другое место, спасибо, не надо нас провожать. Нет, он боится, он не успокоится, пока лично не убедится, что мы доехали. Чересчур уж навязчив, не поручено ли ему выследить, куда мы скроемся? На темной дорожке аллеи Космонавтов потянул я Наташу за руку — сбежали. На эскалаторе метро оглядываемся — не догоняет ли?

К Поповым через всю Москву. Наташа Попова в домашних вельветовых брюках. С ней подруга — черненькая девушка Оля. На обеих лица нет. Но рады, засуетились на кухне. Олег в ночь на работе. Я чего-то засомневался: «Может, арестовали его?» — «Нет, правда, его выпустили из прокуратуры после обеда». Петя, Петруччо, мой маленький друг, спит в спальной комнате. Уже за полночь. Перебойный стрекот женского свистящего шепота. У меня бутылка с собой. Оля отнимает стакан: как я могу пить в такой обстановке? Пытался отшучиваться, потом рассердился: «Дай, может быть, напоследок!» Олиному возмущению нет границ. С пионерской нетерпимостью клеймит мое алкоголическое легкомыслие и буря страсти о том, что с ними происходило. Крик, визг — ну и темперамент! — ничего понять невозможно. Так я ее и назвал — пионерка. Я отставил выпитый стакан. Оля разрядилась. Стала рассказывать Наташа Попова. Тут я понял, почему рвались Олины пороховые погреба. Ей прищемили пальчики — рука перебинтована. Она ночевала здесь и утром с постели пошла на звонок к двери. Только повернула замок — ее сшибают с ног и щемят пальцы между стеной и дверью. Так у них начинался обыск. Забрали пишущую машинку, несколько еврейских книжек, письма, черновые записи Олега про еврокоммунизм — больше ничего не нашли. После допроса в городской прокуратуре Олег ушел на работу, кажется, тогда он сторожил автостоянку. С юга их не вызывали, они сами вернулись. Только-только приехали и на тебе: с корабля на бал.

В январе Поповы подали на выезд по еврейской эмиграции — единственный способ уехать. Собрались на Запад, и за это их хотят на Восток. Только в этом мы угадывали причину сегодняшней облавы. Их допрашивали как свидетелей. Кроме номера дела, по которому допрашивали, тоже ничего конкретного. Но почему сегодня? И почему меня заодно, я ведь не подавал на выезд и не из числа самых близких Поповым? Последний раз я был у них в январе, когда Олег отдал документы на выезд. Он дарил друзьям книги. Мне достался американский переведенный сборник «Биология человека». Прежде у него всегда было еще кое-что, я регулярно брал и читал, но теперь чересчур рискованно. У себя Олег уже ничего не держал. Мы перезванивались, но с той поры встречаться не доводилось. И вот дал бог.

Ложимся спать. Наташа с Олей в маленькой комнате, мы в большой. Трудный день, голова свинцовая, а глаза не могу сомкнуть. Вдруг это последняя ночь, последние часы на воле, с Наташей?

С Олегом меня познакомил мой товарищ по институту социологии Коля Елагин. Коля учил язык, обстоятельно готовился к эмиграции, от него перепадала мне литература. С его отъездом я терял доступ к литературе. Кроме того, я чувствовал, что мне уготовлен тот же путь, но его почти невозможно пройти в одиночестве. За несколько дней до Колиного вылета его знакомый привел нас на квартиру к Олегу.

Теперь уже от Олега шла тропа в мир сам- и тамиздата, информация о демократической оппозиции в стране. Я понимал, что другого пути для меня нет. Я не рвался к практической, организационной работе — это прежде времени вышибло бы меня из стен редакций и институтов. Пока есть возможность легальной работы, надо ее использовать до конца. Открытое участие в диссидентских акциях помешало бы делать то, чего не могут делать диссиденты, отвержение от научной и литературной работы у себя в стране. Олег, кажется, это понимал. Он, кандидат физико-математических наук, в пору нашего знакомства перебивался младшим научным сотрудником, грузчиком, сторожем — типичная карьера диссидента. То же светило и мне, но зачем спешить, если есть пока возможность научных исследований и критических выступлений в советской печати? Жена Олега, Наташа, специализировалась в аспирантуре по экономике, с ней нас сближал профиль занятий. Да разве это только? А Петруччо? Мы подружились семьями.

Утром пришел Олег. Он стреляный воробей, обыском его не удивишь — всегда готов, поэтому держится спокойно, увереннее нас. Разобрали события с юридической стороны. Следователи не назвали конкретного дела, по которому нас допрашивали как свидетелей, — первое нарушение законности. Свидетель вправе не отвечать на вопросы, не относящиеся к существу дела, по которому ведется допрос. Следователь обязан предупредить, нам же с Наташей об этом не было сказано — второе нарушение, фактически нас допрашивали не как свидетелей, а как обвиняемых, мы давали показания по нашему собственному делу, которое официально еще не заведено, но может быть заведено на основании этих незаконно отобранных показаний. Эх, кабы знать. Олег, например, отказался давать показания. А я полагал, что обязан давать. Можно, конечно, опротестовать протокол, но что толку? — рукописи в их руках, теперь в любом случае им ничего не мешает допрашивать меня качестве обвиняемого.