Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача

• Название: Вопросы жизни Дневник старого врача
• Автор: Николай Пирогов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008

Книга Н.И.Пирогова «Вопросы жизни.» являет собой блестящий образец философской мысли. На ее страницах отображено духовное развитие гениального ученого, беззаветно преданного научной истине, выдающегося государственного деятеля, талантливого педагога, патриота, страстно любившего Родину, самоотверженно служившего своему народу. Пирогов космично воспринимал Мироздание и размышлял в «Дневнике» об универсальной роли Космоса в жизни человека, о его единстве с Космосом, о влиянии на него Высших миров и необходимости сотрудничества человека с этими мирами. Писал Пирогов и о необходимости синтеза научных и метанаучных способов познания. Этот синтез и собственное расширенное сознание сделали «отца русской хирургии» одним из предтеч нового космического мироощущения. На смену Н.И.Пирогову пришла целая плеяда ученых, мыслителей, художников, таких как К.Э.Циолковский, В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский, Н.К. и Е.И.Рерихи, П.А.Флоренский, которые несли в себе различные способы познания, необходимые для формирования нового космического мышления. Многие страницы «Дневника» посвящены описанию жизненного пути Пи — рогова, начиная с детских лет, его учебе в Московском и Дерптском университетах, пребыванию за границей. Подробно ученым представлены этапы развития своего религиозного мировоззрения, которых в его жизни было несколько. Являясь лучшим педагогом своего времени, Пирогов излагает свои мысли относительно воспитания детей. Немало места в «Дневнике» уделяется серьезному анализу итогов реформ Александра II и причинам его гибели.

---

322

сам Герцен приезжал нарочно в Гейдельберг, где ему наши давали обед (это было еще до моего приезда). Что рассказывали паломники об их искупителе, то теперь мне кажется чем — то из тысячи и одной ночи. Один из приезжих рассказывал мне, что какой — то хохломан убеждал Герцена: «Александр Иванович, сжальтесь, возьмите себе Малороссию», а Герцен отвечал прехладнокровно: «Подождите, любезнейший, подождите». Только разгар польского мятежа надоумил правительство разрешить, и то одному Каткову, критиковать, или вернее, бранить Герцена, печат — но, называя по имени и его «Колокол». А я еще за два года перед этим разрешением (когда был попечителем в Одессе и Киеве) умолял двух министров народного просвещения (Норова и Ковалевского) исходатайствовать для нашей цензуры позволение пропускать критические статьи против «Колокола» и других заграничных запрещенных книг, всем знакомым. Я писал, как теперь помню, именно в таких выражениях: «Правительство знает, что запрещенный яд продается и покупается всеми, а противоядий не дозволяет употреблять».

Но что я? Меня же потом заподозрили в неблагонадежности: ведь в «Колоколе» же поместили обо мне похвальную статью, а потом позвали к раненому Гарибальди! Ergo1, я человек неблагонадежный. Я своими ушами на вокзале в Гейдельберге слышал, как одна русская дама говорила вполголоса другой, подмигивая на меня: «Он тут, для распространения либеральных идей между молодежью».

Да, думал я, ты не ошиблась; мои идеи либеральны, только не по твоему и не по вкусу молодежи.

Несмотря на наставшее после усмирения польского мятежа затишье, приток свежих сил к партии наших эмигрантов во все это время не переставал усиливаться, а распущенный по всему свету польский жонд дал, верно, порядочный контингент опытных и закаленных заговорщиков; от него можно было кое — чему научиться и нашим эмигрантам.

Что делалось в это время в наших университетах, я знаю только по слухам от приезжавших за границу (в Германию), где я жил. Довольных не было; все жаловались, как и прежде на произвол администрации, на гнет и на распущенность в одно и то же время вместе. Это было время преобразования школ министерства Головнина.

Я привык уже слышать все эти жалобы и только наполовину им верил. Но что меня в особенности поразило — это речи и жалобы, слышанные мною в самом императорском поезде, когда меня везли из Берлина к больному наследнику в Ниццу; на поезде ехал сам государь. И что же говорилось между его приближенными в нескольких шагах от него? Когда, например, я одному из таких сказал, разговорившись о крестьянском деле, что я, быв мировым посредником, сам слышал, как крестьяне, называя царя земным Богом, не верили его указам только потому, что считали их панскими или барскими, — собеседник мой осерчал не на шутку и утверждал, что этою фальшью именно и сбивают государя с толку.

Следовательно (лат.).

322

Я подумал, что попал на крепостника. Но через полчаса я услышал от него же, барина, такие рассуждения о самовластии, которые подписал бы каждый ультралиберал. В этом же обществе, только уже не в вагоне, а в отеле за обедом, гласно, преосвященный Филарет [митрополит] Московский, именовался подлецом, министр финансов — вором и глупцом, а Наполеон III — молодцом. Общество, весьма близкое к царю, показалось мне с непривычки чем — то странным, неприличным и невысоко поставленным, что я, признаюсь, пожалел о нашем сердечном главе государства. Что — то недоброе, ненормальное, казалось мне, царит вокруг него.

В этом обществе поражало меня не простота в обращении, не благородство и свобода мысли, а что — то нахальное, грубое, неряшливое и почти бессмысленное. Ни одной новой и дельной мысли в течение 5–6 дней моего пребывания в этом отборном обществе мне не пришлось слышать.

Последовавшее за тем проклятое каракозовское покушение еще более заразило социальную атмосферу и побудило правительство к принятию мер, если и не бессмысленных, то, во всяком случае, двусмысленных.

Меры были такого рода, что они и не могли не озлобить молодежь и не увеличить числа недовольных. Само правительство, должно быть, чуяло, что в его распоряжениях не хватает смысла; я это заключаю из слов гр. Толстого (назначенного тогда в министры народного просвещения и в прокуроры Св. Синода). Мне передал эти слова один из членов Новороссийского университета, вытребованный гр. Толстым на совещание в С. — Петербург и слышавший от министра на приглашенном обеде (следовательно, не в тайне). Дело в том, что уволенный новым министром народного просвещения, я, возвратившись в 1866 году в мое имение, посетил однажды Одессу, где бывшие мои сослуживцы, профессора и доктора, пригласили меня на обед в одном отеле. Говорились тосты. Я ответил таким: «Господа, вы хвалите меня; не мне судить, заслужил ли я это; но если заслужил и что — нибудь сделал хорошего, то обязан этим здравому смыслу, от которого старался никогда не отступать. Итак, поднимаю бокал в честь здравого смысла; он теперь в особенности всем нужен».

Эти или почти эти слова были напечатаны в одесской газете и перешли в столичные газеты. Гр. Толстой на его приглашенном обеде и изволил выразиться, что — де Пирогов бросал камушки в мой огород.

По правде, говоря мой тост, я и не думал о гр. Толстом, а сказал его, находясь под впечатлением тяжелого административного гнета и произвола, царившего тогда в Юго — Западном крае (при Безаке). Но знает кошка, чье мясо съела. Так и гр. Толстой заранее чуял, что он наступил ногою на здравый смысл.

Случалось мне не раз, в течение 15 лет, прожитых в моем имении, встречаться на железных дорогах и в домах с учителями и учениками школ гр. Толстого, говорил и с родителями разных национальностей, и ни от кого, ни однажды, не слыхал доброго слова о школьных поряд

322

ках. Только жалобы на гнет и произвол, до того резкие, что я считал гражданским долгом притворяться и защищать перед этой публикой распоряжения, которым не сочувствовал.

Так тянулось до 1870–х годов; тут парижская коммуна подогрела наших эмигрантов и доморощенных коммунистов. Польский жонд и парижская коммуна — две порядочные школы для хороших учеников! Было чему научиться практически. И когда подпольная организация совершилась умелыми руками и свежими силами, готовыми ринуться в борьбу, у нас организовалась в широких размерах административная ссылка и крепчал административный произвол.

Число недовольной молодежи росло. Связи с заграничной пропагандой крепли и организовались. Это видно из разных происшествий, процессов, эмиграций. Наконец, последние войны наши — сербская и турецкая дали окончательный толчок вперед всему механизму.

Я уже записал на днях, как я смотрю на разные партии недовольных и как объясняю себе косвенные (не прямые) связи, иногда весьма отдаленные, неприметные для самих связанных и недовольных административными и другими распоряжениями, с подпольною пропагандою и крамолою.

Пропагандисты и крамольники следуют мудрому правилу: кто не против нас, тот за нас. Конечно, не все, а только не принимающие участия в убийствах, взрывах и т. п. Эти — то и наживают себе, всего более, отдаленные связи с недовольными.

Другие же, самые радикальные, intransigeants1, действуют по тому же правилу, как и правительственная администрация: кто не за нас, тот против нас.

Выгода и сила, очевидно, на стороне заговорщиков; они действуют по двум противоположным принципам; наша администрация — по одному и то отчаянному и отвратительному для честных, справедливых и добрых граждан.

С подпольною печатью повторилась та же история, как и с «Колоколом»; о ней запрещено было упоминать в печати; приказано было игнорировать эту печать, тогда как она рассылалась и читалась молодежью и всеми любопытствующими.

Странно, чрезвычайно странно, если не бессмысленно, оставаться все при одном и том же средстве, то натягивая его донельзя, то ослабляя, когда приходилось невтерпеж, когда опыт с каждым днем убеждал все более и более, что это средство ненадежно, временно, паллиативно2 в худом смысле, то есть, облегчавшее со вредом. Никто, как будто, не знал векового правила: погром стерпим и даже благодетелен, когда он, как гроза, очищающая атмосферу, разом, одним ударом прекращает зло.

Но в государстве, не взволнованном революциями и междоусобными войнами, террор только тогда на своем месте, когда правительство

1 Непримиримые (франц.).

2 Паллиативный — имеющий характер полумеры, приносящий лишь временное облегчение.

322

наверное рассчитало, что оно разом вырвет причину смут и крамолу с корнем вон. Это — глубокого ума дело, и у нас в мирное время, по случаю одних административных неудач в истреблении подпольной интриги, предпринять такую революционную меру, по малой вере, не безопасно для будущего спокойствия государства.

Я нарочно нигде не называл пропагандистов и наш жонд или нашу коммуну нигилистами, как величают убийц царя в иностранных газетах. По крайней мере, с нигилистами прежнего времени они мало имеют общего. Русский наш нигилизм в своем начале был, собственно, одно бесплодное отрицание. Какая — то вялая обломовщина в чисто русском вкусе. Сидит, лежит и отрицает. — «Дважды два — четыре». — «А кто мне сказал, что дважды два — четыре?» — «На то Бог ум дал». — «А кто его, этого Бога — то, знает?» — «Это идеал». — «А что такое идеал?» — «Выше того, что видишь и щупаешь, ничего нет», и прочее и прочее в этом роде. Таких, по крайней мере, господ я встречал под названием нигилистов.