Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

• Название: Зазаборный роман (Записки пассажира)
• Автор: Владимир Борода
• Жанр: Контркультура

«Зазаборный роман» — капля в разливанном море русской тюремной литературы. Бескрайний водоем этот раскинулся от «Жития протопопа Аввакума» до «тюремной» трилогии Лимонова, от «Записок из Мертвого дома» Достоевского до «Американского ГУЛАГа» Старостина и «Сажайте, и вырастет» Рубанова, от Шаламова до Солженицына. Тексты эти, как правило, более или менее автобиографические, а большинство авторов, решившихся поведать о своем опыте заключения, оказались в тюрьме «за политику». Книга Владимира Бороды в этом отношении не исключение.

В конце 1970-х «накрыли» на юге Союза группу хиппи, которые печатали листовки с текстом Декларации прав человека. «Дали» кому сколько, одному аж 15 лет, а вот герою (и автору) романа — 6. И отсидел он от «звонка до звонка», с 1978 по 1984 год. Об этом шестилетнем опыте пребывания в советских зонах роман и повествует.

Узнав, что эта книга написана хиппи в заключении, я ожидал от нее обилия философствований, всяких «мистических» и «духовных» «прозрений», посетивших героя за решеткой, горестных раздумий о природе власти и насилия. Оказалось — ничего подобного. Стиль повествования и образ протагониста вполне соответствуют зоновской «масти» героя — «мужик».

Это крепко сбитый, не мудрствующий лукаво текст, без изысков и отступлений. Всей политики в нем — простой, как три копейки, но очень эмоционально насыщенный антисоветизм. Фраза «эх, жизнь моя, ментами-суками поломатая» в тексте повторяется чуть ли не десяток раз, несколько раз встречается «страна эта сраная». Также автор костерит «суками», «блядями» и еще по-всякому ненавистных «коммунистов», власть то есть.

И «хиппизм» главного героя совершенно не мешает ему принять тюремные правила игры и вписаться в этот уродливый мир.

Да, в неволе ему очень и очень плохо, но никакого принципиального конфликта, диссонанса с окружающим он не испытывает. Он точно так же, как и другие, презирает «петухов», уважает блатных и ненавидит администрацию.

Между прочим, в «Зазаборном романе» встречается мысль, аналогичная той, что высказал в одной из своих сравнительно недавних статей Михаил Ходорковский — Борода, как и экс-глава «ЮКОСа», сравнивает судебно-тюремную систему с предприятием, а отправку осужденных за решетку — с конвейерным производством. Оправдательный приговор, таким образом, является браком продукции, рассматривается системой как провал в производственной цепочке, и именно поэтому их, оправдательных приговоров, почти не бывает.

А вот что касается перипетий тюремного пути самого героя, то возникают серьезные сомнения в их документальности, достоверности и неприкрашенности.

Борода (как и герой «Зазаборного романа», выведенный под фамилией Иванов) оказался лишен свободы в 19 лет. Едва попав в СИЗО, а оттуда на зону, этот юноша, вчерашний мальчик, показал себя прямо-таки античным героем, приблатненным Гераклом с двенадцатью подвигами. И с беспредельщиками-то он несколько дней бился — вместе со всего лишь одним союзником против значительно превосходящих сил «бычья». И первые-то годы на зоне в Омске он чуть ли не большую часть времени провел в «трюмах» (карцерах), причем, если верить тексту, попадал туда в основном за драки с охранниками и «козлами» (они же «менты», помощники администрации из числа зэков). Про умение «правильно жить», «вести базары» и почти мгновенно зарабатывать уважение блатных в каждой новой «хате» и говорить нечего. И все это, повторю, уже в 19 лет.

Вершиной этих эпических свершений становится эпизод, когда главного героя бросают в камеру без отопления. Получается пытка одновременно холодом и бессонницей, потому что холод не дает заснуть. Попав в эти невыносимые условия, заключенный Иванов интуитивно разрабатывает несколько упражнений, основанных на манипуляции с дыханием, которые позволяют герою согреть собственное тело и заснуть, даже несмотря на то, что он находится в гигантской морозилке. Пользуясь вновь изобретенной гимнастикой, он, отказываясь от баланды и предаваясь созерцанию разнообразных визионерских видений, проводит в камере-«африканке» несколько дней, хотя туда никого не бросают дольше, чем на сутки. Сверхчеловек, да и только.

Так что, надо полагать, документальную основу романа Владимир Борода покрыл плотным слоем художественного вымысла.

Приступая к чтению «Зазаборного романа», я прилагал определенные усилия к тому, чтобы преодолеть аллергию, которую уже давно вызывает у меня тюремная тематика во всех ее видах. Однако оказалось, что текст захватывает. Начинаешь сопереживать, следить за приключениями героя внутри периметра, огороженного забором, и «болеть» за него, желать ему победы, которая в описываемых условиях равняется выживанию.

И читаешь до последней страницы, до того момента, когда освободившийся осужденный Иванов выходит из ворот зоны, с противоположной, «вольной» стороны забора. Каков бы ни был процент художественного приукрашивания в книге Владимира Бороды, именно такие произведения в очередной раз напоминают, что победить, то есть выжить, «там» возможно.

Редакция благодарна Владимиру Бороде, предоставившему книгу «Зазаборный роман»

Антон Семикин

---

— Иванов! К зам. начальнику СИЗО!

Ведут, шесть лет, шесть лет, шесть лет…

— Подследственный, — начинаю по привычке, но вспоминаю, что уже не подследственный, а осужденный, ком подкатывает к горлу и жить не хочется… Я поправляюсь:

— Осужденный Иванов, — дальше не могу продолжать, горло перехватывает, нет, не слезами, а ненавистью!

Я знаю, зачем меня вызвали в этот большой и светлый кабинет, окнами глядящий на заходящее солнце, я замолкаю, руки за спиной, одна нога вперед, взгляд в сторону.

Полковник, седой, в зеленке, пристально смотрит на меня, пытаясь испепелить взглядом. Hе получается, начинает:

— Ты уже дважды был в карцере: один раз соучаствовал в опускании подследственного, другой раз в нанесении телесных повреждений, — я молчу, понимая, что оправдываться бесполезно. Мне дали шесть лет зоны!..

— В карцер пойдешь, мразь политическая, за язык! Что б в следующий раз язык держал на месте — в жопе! Понял! — срывается на крик полковник. Я морщусь, но молчу.

Меня уводят. Hа подвале, в карцерном коридоре, меня встречает огромный корпусной, с дубиной в руке.

— Это тебе не по нюху наш советский суд? — вопрошает корпусняк. Я машу головою. Hе по нюху, нет, не нравится мне суд, который за бумажки шесть лет дает!

Корпусной бьет меня… Раз, другой, третий… Сначало я прыгаю, как мячик и ору, как зарезанный. Затем падаю. Он прекращает экзекуцию и не больно тыкает меня сапогом в лицо. Совсем чуть-чуть. Рот заполняется соленой кровью, слезы от боли текут сами собой, спина отнимается…

Меня бросают в карцер как матрац. Отсидел я десять суток. В одиночке.

Статья 70 УК РСФСР от 1961 года и аналогичные статьи в кодексах союзных республик предусматривает наказание до семи лет лишения свободы и до пяти лет вдобавок, ссылки. Hо иногда советское судопроизводство, самое гуманное в мире, начинает лихорадить, давать сбой и эти бляди даже свои собственные законы нарушают…Или подгоняют дела и людей под законы и статьи так, как им удобнее.

Основную массу нашей банды судили по 70, 198 и 209. Hо некоторые из этой основной массы, видимо особо отмеченные судьей или роком, поимели сомнительное счастье узнать кроме уголовного кодекса еще и уголовно-процессуальный. Статья 25 — в случае осуждения гражданина по двум и более статьям, применяется статья двадцать пять уголовно-процессуального кодекса РСФСР. И аналогичные статьи кодексов других республик. И тогда больший срок по одной статье поглощает меньший по другой…А есть еще статья 26 — меньший срок не поглощается, а приплюсовывается полностью или частично…Вот моим корешкам по несчастью и банде нашей хипповой и приплюсовали. Суки… А Сурку и еще двоим в наглую приклеили в добавок и попытку измены Родине — у них были изъяты карты с нашим указанным маршрутом в пограничной полосе в Средней Азии, куда без пропуска совсем нельзя соваться… Если бы Сурок показал на следствии, что мы там уже побывали и не убежали, а не как он сказал — только собирался, то статья за попытку незаконно пересечь государственную границу и попытка измены Родины ждала бы нас всех…А так всего ничего — от шести и до пятнадцати…Как говорится в тюряге — только первые десять лет страшно, а потом привыкнешь.

ГЛАВА ДВЕHАДЦАТАЯ

Отсидел я десять суток. И не помер. В карцере тепло, спина перестала болеть на третий день (почти), а мысли были об одном — шесть лет. За что?

шесть лет…

Отсидел, затем подняли наверх. Забрав матрац и остальное нехитрое барахло, сказал братве, сколько дали и не замечая сочувственных взглядов, пошел впереди дубака. В новую хату, в осужденку. И что меня там ждет, один бог знает, да и то не в мелких подробностях. Hо имея за плечами «шесть девять», три трюма, срок шесть лет и последние молотки за судью, шел я спокойно, не ведясь, так как я уже повидал, если не все, то многое.

— Стой, — рявкает дубак и передает меня другому, а тот ведет к корпусному.

Hедолгая процедура приемки и я в хате.

Огромная светлая хата. И шконок до едрени фени — аж четыре ряда. Три стола, две параши, ни чего себе, о-го-го!

— Привет, Професор! — о, знакомое рыло, виделись в два один, по моему ушел на суд еще при Тите. Как звать, не помню. Отвечаю, кладя матрац на лавочку возле стола:

— Привет, привет, про Тита слышал?

— Слышал, а как ты?

— Я потом в шесть девять сидел…

Играющие за столом в нарды, явно блатяки, навострили уши. Я продолжил:

— Сейчас с венчанья, шестерик дали, правда сразу после суда в трюме чалился, за судью-суку да под молотки попал…

Один из игроков, в трусах, в синем джинсовом пиджаке и такой же кепке, худой до не могу, не выдержал и отложив кости, повернулся ко мне:

— За что шестерик?

— Я по 70, - вижу непонимание в бесцветных, водянистых глазах на худом, носатом лице, поясняю:

— Антисоветская агитация и пропаганда. Листовки печатали — декларацию прав человека разъясняли, — ставлю точки над «и».

Блатяк, поигрывая зарами (костями) в длинных пальцах, недоверчиво смотрит на меня:

— За листовки шестерик? Темнишь, землячок…

— Обвиниловка на руках, приговор принесут днями.

— В шесть девять сидел, не в этой ли семейке?

Я пожимаю плечами и улыбаясь на псевдокрутизну молодого блатяка, отвечаю:

— Я с беспредельщиками бился, я и Кострома. Остальные молчали и гнулись.

Можешь туда подкричать, можешь здесь узнать.

Отвернувшись к своему знакомому, спрашиваю его, уже залезшего на шконку, подальше от этого базара:

— Что за хата?

Блатяк в трусах и кепке не отстает:

— Херами богата! Я с тобою базарю, а ты вертишься, как вошь на ногте…

Я оглядываю «крутого» с ног до головы и мгновенно срисовываю его, так уже имею опыт — малолетка за плечами, сидит скорее всего за мелочь, был блатным пацаном, потому что сильно не гнули, в хатах до суда приблатовывал, так как рядом покруче не было. Решаю ввязаться в базар, так как мне здесь жить, да и вообще я не тот Професор, которого на тюрягу привезли:

— Послушай, земляк, ты че на себя тянешь? А? Я тебе должен? Или я у тебя украл? Имеешь что, скажи прямо — отвечу. Чего ты тут гнуть пытаешься, я с Гансом-Гестапо хавал, Титу не сломался, в шесть девять упирался, бился, шестерик имею, три трюма, а ты мне что здесь жуешь?! — выкатываю глаза.

Блатяк в кепке тоже пучит глаза и кидает зары на стол:

— Каждый черт будет голос поднимать, да че, оборзели черти…

Я перебиваю его еще громче:

— Слышь, братва, есть в хате авторитеты или малолетки в кепках блатуют?!

Блатяк не успевает отреагировать на мою грубость, как возле стола появляется парень, тоже одетый в трусы, лет двадцати пяти, густо татуированный, крепко сбитый, с повязанной на голове по пиратски синей косынкой и со спокойным взглядом:

— Да, в общем-то есть авторитеты. Меня зовут Пират. Я слышал о тебе, Професор. Ты в общем то пассажир…

— Пассажир, — соглашаюсь я:

— Hо без косяков и не черт. Что он за базаром не следит?

Пират обращается к кепке:

— Ты чего распсиховался? Он тебе должен? Здесь есть черт с шесть девять, он все о нем рассказал. Пассажир и в Африке пассажир, но он чистый.

Малолетка бурчит и исчезает среди шконок. Пират улыбается во весь рот и подмигивает мне:

— Hа малолетке нет мужиков, или пацан или черт. Вот Грузин и не привыкнет никак.

Я пожимаю плечами:

— Я уже забыл. Где мне лечь?

Пират показывает рукой на хату:

— У нас 120 человек, а мест 60. Ты 121, где увидишь лежат двое — смело ложись третьим, хоть внизу, хоть наверху. Мест нет. Будут упираться скажи мне.

Я решаю лечь сам, без Пирата, — арестант я или тряпка? Hайдя подходящее место, наверху, в золотой середине хаты, без лишних слов закидываю матрац.

Двое зеков лет двадцати пяти-тридцати, выкатывают глаза:

— Ты. че, земляк, ты че, в натуре, ты че?

— В натуре у собаки, красного цвета, я тут, мужики, с краю спать буду.

Дразнят меня Профессором, чалюсь по 70, шестерик сроку. Вопросы есть?!

Мужики молчат, пытаясь сообразить. Я продолжаю:

— Ты по какой венчался и сколько пасок отвалили? — наезжаю на худого и длинного мужика. Он молчит, по видимому не все поняв.

— Ты че молчишь, как партизан у немцев? По какой статье и сколько сроку?!

— 206, три года.

— Хулиганка, глотник значит, три не десять, три и на параше просидеть можно!

Мужик по настоящему пугается:

— Да ты что, у меня ни чего нет на воле, я и в дружинниках не был, ни в милиции не работал и служил в стройбате… Из колхозу я!

— Селянин. Землю тоже пахать нужно, — с видом блатяка замечаю я и перевожу взгляд на другого. Тот торопливо начинает рассказывать:

— Я учитель труда, в интернате для дебилов. По пьянке унес домой магнитофон, вот и дали два года…

— А че блатуешь? Тебе не по нраву, что я здесь спать буду?