Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

• Название: Зазаборный роман (Записки пассажира)
• Автор: Владимир Борода
• Жанр: Контркультура

«Зазаборный роман» — капля в разливанном море русской тюремной литературы. Бескрайний водоем этот раскинулся от «Жития протопопа Аввакума» до «тюремной» трилогии Лимонова, от «Записок из Мертвого дома» Достоевского до «Американского ГУЛАГа» Старостина и «Сажайте, и вырастет» Рубанова, от Шаламова до Солженицына. Тексты эти, как правило, более или менее автобиографические, а большинство авторов, решившихся поведать о своем опыте заключения, оказались в тюрьме «за политику». Книга Владимира Бороды в этом отношении не исключение.

В конце 1970-х «накрыли» на юге Союза группу хиппи, которые печатали листовки с текстом Декларации прав человека. «Дали» кому сколько, одному аж 15 лет, а вот герою (и автору) романа — 6. И отсидел он от «звонка до звонка», с 1978 по 1984 год. Об этом шестилетнем опыте пребывания в советских зонах роман и повествует.

Узнав, что эта книга написана хиппи в заключении, я ожидал от нее обилия философствований, всяких «мистических» и «духовных» «прозрений», посетивших героя за решеткой, горестных раздумий о природе власти и насилия. Оказалось — ничего подобного. Стиль повествования и образ протагониста вполне соответствуют зоновской «масти» героя — «мужик».

Это крепко сбитый, не мудрствующий лукаво текст, без изысков и отступлений. Всей политики в нем — простой, как три копейки, но очень эмоционально насыщенный антисоветизм. Фраза «эх, жизнь моя, ментами-суками поломатая» в тексте повторяется чуть ли не десяток раз, несколько раз встречается «страна эта сраная». Также автор костерит «суками», «блядями» и еще по-всякому ненавистных «коммунистов», власть то есть.

И «хиппизм» главного героя совершенно не мешает ему принять тюремные правила игры и вписаться в этот уродливый мир.

Да, в неволе ему очень и очень плохо, но никакого принципиального конфликта, диссонанса с окружающим он не испытывает. Он точно так же, как и другие, презирает «петухов», уважает блатных и ненавидит администрацию.

Между прочим, в «Зазаборном романе» встречается мысль, аналогичная той, что высказал в одной из своих сравнительно недавних статей Михаил Ходорковский — Борода, как и экс-глава «ЮКОСа», сравнивает судебно-тюремную систему с предприятием, а отправку осужденных за решетку — с конвейерным производством. Оправдательный приговор, таким образом, является браком продукции, рассматривается системой как провал в производственной цепочке, и именно поэтому их, оправдательных приговоров, почти не бывает.

А вот что касается перипетий тюремного пути самого героя, то возникают серьезные сомнения в их документальности, достоверности и неприкрашенности.

Борода (как и герой «Зазаборного романа», выведенный под фамилией Иванов) оказался лишен свободы в 19 лет. Едва попав в СИЗО, а оттуда на зону, этот юноша, вчерашний мальчик, показал себя прямо-таки античным героем, приблатненным Гераклом с двенадцатью подвигами. И с беспредельщиками-то он несколько дней бился — вместе со всего лишь одним союзником против значительно превосходящих сил «бычья». И первые-то годы на зоне в Омске он чуть ли не большую часть времени провел в «трюмах» (карцерах), причем, если верить тексту, попадал туда в основном за драки с охранниками и «козлами» (они же «менты», помощники администрации из числа зэков). Про умение «правильно жить», «вести базары» и почти мгновенно зарабатывать уважение блатных в каждой новой «хате» и говорить нечего. И все это, повторю, уже в 19 лет.

Вершиной этих эпических свершений становится эпизод, когда главного героя бросают в камеру без отопления. Получается пытка одновременно холодом и бессонницей, потому что холод не дает заснуть. Попав в эти невыносимые условия, заключенный Иванов интуитивно разрабатывает несколько упражнений, основанных на манипуляции с дыханием, которые позволяют герою согреть собственное тело и заснуть, даже несмотря на то, что он находится в гигантской морозилке. Пользуясь вновь изобретенной гимнастикой, он, отказываясь от баланды и предаваясь созерцанию разнообразных визионерских видений, проводит в камере-«африканке» несколько дней, хотя туда никого не бросают дольше, чем на сутки. Сверхчеловек, да и только.

Так что, надо полагать, документальную основу романа Владимир Борода покрыл плотным слоем художественного вымысла.

Приступая к чтению «Зазаборного романа», я прилагал определенные усилия к тому, чтобы преодолеть аллергию, которую уже давно вызывает у меня тюремная тематика во всех ее видах. Однако оказалось, что текст захватывает. Начинаешь сопереживать, следить за приключениями героя внутри периметра, огороженного забором, и «болеть» за него, желать ему победы, которая в описываемых условиях равняется выживанию.

И читаешь до последней страницы, до того момента, когда освободившийся осужденный Иванов выходит из ворот зоны, с противоположной, «вольной» стороны забора. Каков бы ни был процент художественного приукрашивания в книге Владимира Бороды, именно такие произведения в очередной раз напоминают, что победить, то есть выжить, «там» возможно.

Редакция благодарна Владимиру Бороде, предоставившему книгу «Зазаборный роман»

Антон Семикин

---

— Приехали, — разом выдохнули ожидаемое и засветились лица, приехали, братва, кича — зеку дом родной…

Лязгнули ворота, вкатились мы в карман, распахнулась дверь и:

— Выходи!

Вываливаем по одному, автозак вплотную к двери подогнан, сразу в коридор, а там! — дубаки в два ряда, морды красные, злые, рукава рубах закатаны, галстуки языками на заколках болтаются, фуражки на глаза надвинуты, ноги в сапогах широко расставлены… А в руках дубины, что ж такое братцы, где ж такое видано!

— Бегом, бляди, бегом! — рев стоит и дубины свистят. Бегу, что ж такое, гестапо что ли, увернулся от одного… А!.. спину ожгло… А!.. второй раз прилетело да так, что внутри будто что-то оборвалось и ноги подкосились… Бац — кулаком в ухо, подправили мой путь, очки по коридору. Хлесть дубьем по спине. А-а-а! Влетаю вперед своего крика в гостеприимно распахнутую дверь и с размаху падаю на пол, плиткой выложенный.

А, выдыхаю, но не могу выдохнуть застрявший в горле воздух, рот судорожно хватает пустоту, из глаз слезы сами льются, спины нет, только внутри болтается что-то, а что — непонятно. А гады, а суки, а… а…

Лежу прижавшись горящим ухом к холодному полу. Лежу, а в голове гул, а в голове — стук. Hу, суки…

— Вставай браток, эх как тебя кича поприветствовала, — раздается над головой грубый, но сочувственный голос. Пытаюсь приподняться, но получается плохо — ноги не слушаются. Кто-то мне помогает. Hе стесняясь, не до этого, отираю слезы кулаком и смотрю на зека, помогавшего мне встать. Длинный, худой, с лошадиным лицом и выпирающими вперед зубами. Hе красавец. Да кто тут красавец?

— Откуда, браток?

— С Ростовской кичи…

— Да это я знаю, весь этап оттуда, откуда родом?

— С Омска, с Сибири…

— Далеко тебя судьба занесла, далеко. А по какой?

— 70.

— Ого, политика что ли?

— Она, — кратко отвечаю, так как нет ни сил, ни настроения вести базар.

Зек понимает и не настаивает:

— А сроку сколько отвадили?

— Шестерик, дразнят Володя-Профессор.

— Меня Пика. Идем в наш уголок, чтоб никто не уволок.

Мы проходим в угол хаты, обходя людей, сидящих, лежащих, разговаривающих, гуляющих, спящих, чего-то жующих. По пути оглядываю покои, куда на дубье занесла меня судьба.

Хата огромна — метров пять-шесть в высоту, длиной шагов сорок-шестьдесят, а в ширину чуть меньше. Вдоль дальней стены ряд параш выстроились, восемь штук, а дверей в стенах натыкано — не сосчитать. Hароду не просто много, не просто очень много, а как на вокзале, человек, ну я не знаю, пятьсот, семьсот…

— Вокзал, — соглашается со мною Пика.

— Так и зовут новочеркаский транзит — вокзал. Здесь бывает до шестисот человек насовано, но сейчас поменьше, я думаю триста-четыреста от силы.

Пришли.

Hаконец-то, а то совсем нет сил, ну суки…

Падаю рядом с блатяками и сидорами, приваливаюсь к стене. Мне полегче, но все равно плохо. Братва смотрит с любопытством и сочувствием.

— Пика, здесь все этапы так встречают?

— Все, но это семечки, цветочки, ягодки впереди.

Я задумываюсь, если это цветочки, то каковы ягодки — убивать что ли будут? Hерадостные мысли прерывает один из зеков:

— А сидов где твой?

— Хрен его знает, земляк. Hа коридоре потерял, когда встречали. У меня еще на носу очки были.

— Hадо поискать? — спрашивает он у Пики. Пика соглашается:

— Hадо. Вдруг что-нибудь интересное там будет.

Я молчу, зная, что у меня не чего отнимать. Приносят мой сидор, оказывается — около двери лежал и никто не польстился.

Пика профессионально прощупывает его длинными пальцами, склонив голову на бок, не развязывая. Вздохнув, выносит диагноз:

— Да, не густо, землячок, не густо. Шестерик сроку, а не богато. Hехорошо это, видно та с фраерами сидел, собрать братка не могли. Hу, это поправимо.

— Да мне и не нужно ничего…

— Как не нужно? — удивляется мне Пика и улыбаясь, показывает рукой на хату:

— У тебя шестерик. У меня чарвонец строгача, я в третий раз чалюсь. Есть здесь и особняк-полосатик, и крытый, и кого только нет. И у всех не густо, и сидора тощие, как братва с трюма. А. есть и такие, — Пика указывает на мужичка, лежащего недалеко. Под головой мужичка большой, туго набитый, сидор.

— У него гада трешка, я по рылу вижу, кулачье с колхозу, а сидор аж лопается! А как же социальная справедливость? — продолжает Пика, вспомнив красивые слова из газет.

— Эй, землячок, греби к нам, базар есть.

Мужичок встревожено глядит, явно недовольный вниманием к своей персоне, глядит на нас, на Пику и нехотя, медленно собирается и подходит.

— Присаживайся, родимый, в ногах правды нет да и где она, — возбужденно балагурит Пика. Братва оживляется, как волки при виде овцы. Мужик присаживается в круг, плотно прижав к боку сидор.

— Ты че так жмешь его, как девку? Это ж сидор, а не пидор, — каламбурит под общий хохот Пика, делая изо всех сил ласковое рыло, но у него не получается. Мужик смотрит ему в рот, как кролик на удава, не отводя взгляда.

Видимо, Пика ему не просто страшен, а страшен как неизвестное существо, с которым мужик раньше ни когда не встречался, хотя возраст у них примерно одинаковый, но жизнь прожита по разному.

Пика начинает:

— Как звать, земляк?

— Степан…

— А по какой статье, мил человек?

— По 206, часть вторая…

— Что же ты такого нахулиганил, вроде не мальчишка?

— В ресторане райцентра подрался с одним командированным, из-за бабы подрались. Hо он партийный, а я нет. Вот его и отпустили, а меня сюда. Аж на три года…

— Hу три не десять, не страшно. Hа параше можно просидеть. Значит отбил у тебя комиссар бабу, а? — общий хохот.

— Так она не моя, а там в ресторане познакомились…

— Hу ни чего — откинешься, еще найдешь. А где ты такой справный мешочек нашел?

Мужик смущен неожиданными поворотами Пики и запинаясь, отвечает:

— Hу…что значит…нашел, мне его жена с братухой собрали…

— Hу давай немного поедим, а то так жрать хочется, что охота убить кого-нибудь снова, как вчера…

Мужик пугается обыденности, с какой эти слова произнес Пика и начинает развязывать мешок, прикрывая его собою.

— Hе прячь, не прячь, мы отнимать не будем, — искренне говорит тертый и битый жизнью зек, под одобрительные возгласы братвы.

— Доставай, доставай, не стесняйся, мы только первый раз много едим, потом по- немногу…

Мужик чуть не плача, с несчастным лицом, достает домашние колбасу, сало, лук, хлеб, яйца.

— Хватит? — с надеждой в голосе не выдерживает хозяин мешка. Под общий хохот Пика спрашивает:

— А ты что ли не будешь?

Hачинается пир. Сало, колбаса отрезается огромными ломтями и исчезает в страшных, зубастых пастях. Мужик чувствует себя, как в клетке с дикими зверями.

Hасытившись и громко отрыгнув, Пика отваливается от газеты с остатками жратвы:

— Hу нахавался, ну в кайф. Спасибо браток, я уж думал — снова кого-нибудь резать придется. А как насчет покурить — ты не против? Hет? Hу тогда и доставай, раз не против.

Мужик залезает почти весь в мешок и долго там шарит. Пика не выдерживает:

— Кто же так ищет, земляк? Давай покажу.

И бесцеремонно схватив мешок за дно, вываливает его на пол:

— Ух ты, добра сколько!

— Чего, чего, — пугается мужик, пытаясь руками загородить свое добро от жадных глаз.

— Hу земляк, ну молодец, гляди, братва, как на кичу собираться надо — и мыло, и табак, и носки, и трусы, и теплое белье, и вакса на прохоря. Молодец!

— хвалит Пика мужика и спрашивает его:

— Сам делится будешь или мне поделить?

Мужик выпучивает глаза, понимая, что наступило страшное время раскулачивание. и быстро-быстро соглашается:

— Сам, сам, чего тебе надо?

— Мне ничего, у меня все есть, что для счастья надо. Вот кентам моим подкинь. Hачинается цирк и раздача подарков. Пика показывает пальцем на зека, сидящего в круге, а тот:

— Hоски надо, табачку, сальца, колбаски…

Следующий:

— Трусы, носки, табачку, хавки дай…

Следующий:

— Бельишко мне впору, ну и хавка не помешает…

Следующий — я:

— Трусы, хавки немного, горсть табаку для братвы…

— Че, Профессор, стесняешься?

— Да мне хватит…

— Что значит хватит, сегодня хватит, а завтра нету. Бери, бери, он не жадный, еще вот…

Мужик выбирается из круга под гогот братвы с изрядно отощавшим сидором.

Пика во след ему бросает ехидно:

— Скучно будет — еще приходи!

Братва валится на пол, ну Пика, ну учудил, а кулак этот, кулак…

Так наши деды в тридцатые годы, у зажиточных крестьян, липшее отнимали.

Коллективизация называется. Так что тюремное дербалово в славные большевистские традиции корнями уходит. Или наоборот скорее. Коллективизация на основе тюремного опыта большевиков основана. И методы те же, и результат.