Франц Меринг - История войн и военного искусства

• Название: История войн и военного искусства
• Автор: Франц Меринг
• Жанр: История

---

Таким образом, Семилетняя война действительно не была про­стой прусской завоевательной войной. Но тогда чем же она была? Прусские историки отвечают: продолжением Тридцатилетней вой­ны, религиозной войной, окончательным спасением свободы не­мецкой мысли, действительным основанием национального немец­кого государства — и еще целый ряд блестящих громких слов.

Оставим в стороне бессодержательные тирады и остановим­ся на этой войне как религиозной — это определение имеет, по крайней мере, некоторый смысл. Тут все, кажется, ясно, как на ладони. После группировки держав в войне за австрийское на­следство и в первых силезских войнах Франция и Пруссия, с одной стороны, Англия и Австрия — с другой, после этих «свет­ских» войн, во время которых религии были перетасованы, те­перь мы имеем дело с «религиозной» войной, в которой рели­гии строго разделены: католические государства, Франция и Австрия, с благословляющим папой на заднем плане, с одной стороны, против протестантских Англии и Пруссии — с дру­гой. Там — тьма, средневековье, духовное рабство; здесь — свет, будущность, свобода духа; там — романское вырождение, либо славянское варварство; здесь — цивилизация под герман­ским знаменем. Жаль только, что война возникла не из-за рели­гиозных, а из-за торговых столкновений между Англией и Фран­цией; жаль только, что она окончилась политической гегемони­ей действительно варварского государства[26] над одним из «борцов за свет и свободу», и притом гегемонией, в которой, исходя из торгово-политических соображений, был заинтере­сован и другой из этих «борцов за свет и свободу».

По Вестминстерскому договору, который последовал через год за упомянутой уже конвенцией о нейтралитете, Англия обе­щала кроме уплаты субсидии Пруссии послать в Балтийское

море флот из восьми линейных кораблей и нескольких фрега­тов, и если понадобится, то еще разные суда. Соглашение было ясно и недвусмысленно, как и его цель: английский флот в Бал­тийском море должен был удержать за Фридрихом Восточную Пруссию и Померанию; а путем заграждения русских гаваней и уничтожения русской торговли он прежде всего должен был отнять у этого варварского государства охоту вмешиваться в европейские дела. Но Англия и не подумала послать в Балтий­ское море хотя бы одну вооруженную лодку; она даже оставила на все время войны посольство в Петербурге. Решающее значе­ние имели не интересы протестантского союзника, а интересы английской торговли. В это время Англия еще не владела Инди­ей; ее североамериканские колонии были еще мало устроены и заселены; поэтому ни один английский министр не решался портить условия торговли на Балтийском море. Когда английс­кий министр Питт захватил власть исключительно в свои руки, он совершенно не скрывал от прусского короля, что тот не дол­жен рассчитывать на исполнение Вестминстерского договора: воодушевление английского народа за протестантское дело во­обще и за Фридриха в частности ничего не изменило в том об­стоятельстве, что всякое министерство, которое послало бы военный флот в Балтийское море, наверно, лишилось бы боль­шинства в парламенте. Умные государственные люди знают до­вольно хорошо, что миром управляют экономические факты, и между собой они не делают из этого тайны. Они предоставляют облечь это в идеологическую форму государственным истори­кам, которых, к счастью просвещенного и просвещающегося человечества, еще немало у всех народов.

Торгово-политические интересы английской нации дали ре­шающий поворот Семилетней войне. Гарантированное от ка­ких-либо нападений русское царское правительство могло на­правлять свои дикие завоевательные и хищнические инстинкты по собственному усмотрению. Оно позволило себе роскошь — три раза изменить свою позицию в Семилетней войне. В тече­ние первого и наиболее продолжительного периода русская ар­мия действовала против Пруссии, приобрела полностью всю провинцию Восточной Пруссии, зверским образом опустоши­ла Померанию и Бранденбург. Почти всегда она разбивала наго­лову прусские войска, и даже битва при Цорндорфе была скорее нерешительным сражением, чем победой Фридриха, — словом, Россия поставила прусское правительство на край гибели, со­гласно принятому русским сенатом уже в 1753 г. «незыблемому постановлению» не только противиться всякому дальнейшему

Екатерина Великая. Портрет во весь рост работы Левицкого (1782 г.), на котором Екатерина изображена в виде Фелицы

росту прусского могущества, но и, воспользовавшись первым удобным случаем, превосходными силами подавить Бранденбургский дом и вернуть его к прежнему скромному положению. Но, очевидно, это постановление, состоявшееся под влиянием спившейся и неистовой царицы Елизаветы, шло далеко дальше цели; в интересах России было не политическое уничтожение прусского государства, а политическое подчинение его; Прус­сия должна была стать не конкурентом России, а ее вассалом, но при этом она должна была по-прежнему оставаться стрелой в теле Австрии — этого требовали завоевательные стремления России — все равно, были ли они направлены на Польшу, Тур­цию или даже самое Германию. Можно точно проследить, как русские генералы, вопреки воле царицы, всегда остерегались нанести последний смертельный удар прусским войскам, что для них было легко сделать, например, вскоре после сражения при Куннерсдорфе. После внезапной смерти царицы Елизаветы был заключен русско-прусский союз, который представлял со­бой не что иное, как глупый каприз глупого Петра III. Лессинг называет его (Петра III) жалким фигурантом, призванным в ли­чине бога разрубить узел кровавой драмы. Но только Екатери­на II распутала этот узел. Когда эта умная особа предательски убила своего супруга Петра и, не имея на то никакого права, вступила на русский престол, она поняла русские интересы. Своим нейтралитетом она заставила Семилетнюю войну пре­кратить ввиду полного истощения сил и пожала плоды в виде русско-прусского союза 14 апреля 1764 г., в тайных статьях которого был уже намечен раздел Польши. Король Фридрих, которому против русской бесцеремонности не хватало тол­стокожести Бисмарка, чувствовал себя в глубине души уни­женным ролью русского сатрапа, но он не мог противостоять этой «страшной силе», он должен был поддерживать своей субсидией турецкие войны, которые вела Екатерина; он дол­жен был принять на себя большую часть ненависти при пер­вом разделе Польши и получить меньшую часть добычи; вмес­те с Австрией в 1779 г. по миру в Тешене, которым окончилась война за баварское наследство, он должен был признать Рос­сию «поручительницею за Вестфальский мир».

Действительно, эта война была второй Тридцатилетней, но совершенно в другом смысле, чем думают прусские мифологи. Семилетняя война, как и Тридцатилетняя, окончилась полной неудачей попытки подчинить Германию господству габсбург­ской католической империи. Семилетняя война, как и Тридца­тилетняя, окончилась общим истощением; опустошение Гер­

мании как после той, так и после другой войны было одинаково велико, так, по крайней мере, утверждает король Фридрих. Как Тридцатилетняя война окончилась «порукой за Вестфальский мир» со стороны Франции и Швеции, т. е. правом свободного их вмешательства в немецкие дела, иначе говоря, чужеземным господством двух культурных народов, так и Семилетняя война окончилась «порукой за Вестфальский мир» со стороны Рос­сии, чужеземным господством варварского государства; несча­стные последствия этого господства не устранены еще до сего времени, так как на устранение их стало возможно надеяться вообще только с тех пор, как немецкий пролетариат проснулся для сознательной политической жизни.

Теперь спрашивается: как благодаря этой Семилетней вой­не в духовной жизни немецкого народа могло возникнуть «пер­вое высшее жизненное содержание»?

2. К ПСИХОЛОГИИ СЕМИЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

Часто говорят, каковы бы ни были результаты Семилетней войны, но тот факт, что прусский король совершенно один в тече­ние семи лет почти со сверхчеловеческой гениальностью выдер­живал натиск всего враждебного мира и разбил наголову всех врагов, так долго хозяйничавших на немецкой земле: русских и венгров, французов и шведов, — несомненно, снова пробудил национальный дух немецкого народа или, по крайней мере, его протестантского большинства. В действительности такого рода соображения ближе всего сродни словам Гете о «более высоком жизненном содержании». Теперь спрашивается: так ли смотрели на это современники и действительно ли «патриотические воен­ные подвиги» Фридриха пробудили в них этот национальный дух, из которого возникла будто бы наша классическая поэзия?

Если бы Фридрих прочел это рассуждение, оно было бы ему столь же непонятно, как и язык ирокезов. Его лучшее каче­ство — серьезное и трезвое отношение к вещам — постоянно спасало его от всякого рода хвастовства; ему хотелось быть не более как полководцем своего времени — и действительно, ничего большего он собой и не представлял. Правда, эти иде­ологические преувеличения недавно нашли сильный отклик и в прусской военной литературе; уже десять лет, как в ней, не к чести классического военного государства, ведется ярая поле­мика по поводу того, придерживался ли Фридрих вследствие своей гениальности, опередившей эпоху на пятьдесят или сто лет, наполеоновской стратегии, которая видит главную и един­ственную цель в том, чтобы в сражении разбить неприятельс­кое войско, или же он вел, держась тактики своей эпохи, осто­рожную, медленную, методическую войну, в которой стара­лись занять наиболее выгодное по отношению к неприятелю положение, разрушая операционные магазины, служащие для надобностей войск врага, захватывая ту или иную область или крепость и при помощи разных искусных маневров, «оттесне­ний», «ложных тревог», «диверсий» и т. д., вытесняя врага из позиций, причем битва являлась чрезвычайным средством, чем-то вынужденным: к ней прибегали только в крайнем случае или разве тогда, когда можно было наверняка добиться значи­тельной выгоды. Теперь можно обойтись без долгих размыш­лений, чтобы признать, какое суждение верно. Наполеоновс­кая стратегия основывается на народной армии, на стрелко­вой тактике, на реквизиционной системе; предпосылкой ее являются массовые армии, быстро двигающиеся вперед, ве­дущие стрелковый бой, т. е. такие, которые могут сражаться в любом месте и производить реквизиции и существовать, добывая себе продовольствие непосредственно у населения. Войско прошлого столетия было наемным и, как таковое, было связано с линейной тактикой и магазинным снабжением. Вследствие дороговизны вербовки его невозможно было уве­личить сверх определенной нормы. Его можно было вести в сражение не иначе как в сомкнутых линиях, удерживая пал­ками и угрожая пулями офицеров; поэтому оно могло сра­жаться только на открытом, ровном месте, представляя со­бой нечто вроде механической стрелковой машины, вслед­ствие чего главной целью муштровки была скорость стрельбы, которую Фридрих в конце концов довел до шести выстрелов в минуту с зарядом для седьмого. Оно (это войско) должно было, наконец, быть строго охраняемо в лагерях и получать продовольствие от своих военачальников; его передвижение связано было с магазинами и пекарнями, и вследствие этого его свобода передвижения была очень стеснена. Если бы Фри­дрих попытался с этим войском держаться наполеоновской так­тики и если бы позволил своим наемникам сражаться врассып­ную, то в тот же самый день его войско разбежалось бы на все четыре стороны. Или если бы он позволил своим наемникам добывать себе пропитание при помощи реквизиций, то, по очень удачному выражению одного из позднейших военных