Отар Кушанашвили - Я. Книга-месть

• Название: Я. Книга-месть
• Автор: Отар Кушанашвили
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-069904-9, 978-5-271-30602-0

Книжки, одна говеннее другой, написали ВСЕ: даже факинг модели и факинг сутенеры с мордами чуть выразительнее булыжников. Книжки, говорю же, КНИГИ нет ни одной. Весь прошлый год ушел на то, чтобы наладить отношения с собственной головой. Большая часть этого – чтобы создать Книгу! Все-таки по страстной биографии если судить, равных мне нет. Да, признаю, я самый неровный, самый расхристанный сукин сын из гениев, живущих в России. Я решительно не могу скрывать, что мой IQ – самый высокий в стране, не беря в расчет безусловно превосходящих меня в этом компоненте Медведева и Путина… А вы, говоря обо мне, употребляете густой мат и двухэтажные комплименты: я заслужил и то, и другое.

---

P. S. Нью-Йорк не заменит Кутаиси, раут с Обамой двух секунд в нем. Книгу приобретший да уразумеет эту истину: там такие, как автор, не нарождались.

Мама

Вы, как я, готовы заявить, что до своих, как у меня, 99 лет храните верность раз навсегда выбранным ориентирам?

В лучшие времена моя мама осаживала несчастных оппонентов за три секунды, а когда на семью обрушивались несчастья, сжимала в упрямстве зубы.

У меня не было мужской ролевой модели, а она всегда была рядом.

Религия для Вас – это…

Я атеист. Но понимаю тех, кто Верует.

На сложные темы говорила, драпируя их деликатной лексикой.

Биография ее состоит из сиротства и беспролазной нищеты.

Она была безбрежно щедра.

Когда я приехал на похороны и предавался кручине, увидел, что проститься с ней пришел весь город, и понял, что в известном смысле она, мама моя, нетленна!

Страшная интенсивность, с которой она жила, сожгла ее. Интенсивность душевной жизни, смысл каковой состоял для нее в том, чтобы ее дети сделались людьми.

Сделались ли? Что и как тут ответить?

Ее улыбка снится мне. Ее улыбка, ее смех – арт-продукты высочайшего разбора.

Мне кажется, она умела быть счастливой. Даже когда глядела на нас, игравших роли ничем не довольных недорослей, привыкших, чтобы Она сама устраивала оттепели нам, эгоистично «снежным» соплякам.

…Все, кроме сами знаете чего, – прах, тлен, ноль, пшик, суета, пустота.

P. S. Раз ночью я примчал на машине из Тбилиси в Кутаиси. Минуя дом, приехал на погост. Целовал надгробие, плакал и пил.

Она плакала со мной.

Дядя Федор – моя боль, моя вина (из-за него в моей светлой башке кишат демоны).

Моя любовь.

Папа

Это Святая тема.

И страшная.

Состоящая, во-первых, из укоров себе, во-вторых, из укоров себе, в-третьих, из укоров себе.

Исказить правду – большой соблазн. Сослаться красиво на бренность жизни и тщету надежд – и исказить. Переплавить невзгоды в арт-продукт.

Я сам по себе нервическая особа, таковые мы все. Все глядим в Наполеоны. Все заперты в узилище разъедаемого безумием сознания эгоцентриков.

Перечисляя обиды накопившиеся, все мы только успеваем загибать пальцы.

Подобные ситуации, когда всякий считает себя правым, встречаются в каждой семье.

То, что начинается с сантиментов, обязательно заканчивается расчетом и расчетливостью.

Папа научил меня извлекать из общения с жизнью даже минимальные молекулы счастья.

Он умер в субботу, 24 апреля 2010 года, а в воскресенье пошел частый дождь со снегом.

Дядя Федор найдет меня.

Найду ли я нужные слова?

Я постараюсь.

Дети

У меня семеро детей (пока); за вычетом крохотного Даниила, все, уподобившись мне, питают слабость к трескучим фразам и обладают исключительной культурой вранья.

Старшая, Даша, огневая барышня, с умными глазищами, с любовью к «Токио Hotel», полагающая всех, кто с ней не согласен, пациентами лепрозория и при известных обстоятельствах могущая уничтожить оппонента словом.

Она могла бы заменить любого из ключевых персонажей фильма «Безумный спецназ».

День без интриг для нее не день, но маленькая смерть.

Мы не поладили с ее мамой, я был идиотом, она красивая, но брутальная, Дашка росла без меня, я не знаю пока, как это сказалось, но, например, она стесняется быть сентиментальной, моя блаженная дочь.

Хитрюга она знатная, способна объегорить государство, и я не рекомендую ни вам, ни государству пытаться обхитрить ее.

Форменный дьяволенок, адекватно реагирующий даже на косой взор.

И этим все сказано!

«Льет ли теплый дождь, падает ли снег», Дашка всегда начеку; посылает учителей, мне пишет безапелляционно: приеду на такси, оплатишь.

Наши эстетические пристрастия полярны, но это как раз нормально, не будет же она проявлять чуткость к Гари Барлоу и к Эросу Рамазотти!

Совершеннейший холерик с уходами в скрипичную тоску, изливающий душу весьма избирательно, не впускающий в свою личную вселенную, как Эрос Рамазотти, абы кого.

Лучшая упрямица на свете, способная, сжав зубы, выжать из ситуации ли, из оппонента ли – все!

Если не хочет чего-то делать, найдет четыреста причин, драпируясь в красивые фразы.

Паче чаяния я оказался парнем, абсолютно лишенным тяги к дидактике. Именно что тяги – способность-то ого-го какая!

Увы, я занимался их мировоззрением тем, что не занимался им вообще, хотя в кругу друзей считаюсь экспертом по взаимоотношениям и отношениям с социумом.

Не верьте этому фото: совершенно небесное создание способно подвергнуть вас в панику с последующим бегством в секунду.

Даша хочет испортить биографию тем, что желает стать актрисой.

Мне и ей часто (чаще, чем, может быть, ей бы хотелось) говорят, как она похожа на меня.

У Вас есть дети на стороне?

Нет. Это не вяжется с моим представлением, как оно должно быть.

Это правда. Для сторонних – временами невыносима, не знающая удержу и чувства меры, редко-редко кручинящаяся (кручину считает бесплодной).

При живости ее натуры духовный тлен ей не грозит, черти ей не страшны, даже директор школы.

Я уверен, что Дашка состоится. Природа у человека такая. Не верит она в бренность жизни, хоть тресни. Не боится невзгод.

Жаждет успеха, торопится взрослеть, глядит в Наполеоны – в мерилстрипы.

Я могу предать анафеме кого угодно, но не детей; я сам-то вечный ребенок, Питер Шалвович Пэнашвили.

У нее, у Дашки моей, маскулинная внутренняя суть сочетается с гипертрофированной женственностью.

Она не приемлет моей водянистости, любит конкретику, даже в письме.

Не боится быть смешной.

И она долго-долго будет молодой.

Всегда. (Как ее папаша нерадивый.)

Одна дочь, Арина, у той вообще мировоззрение человека будущего. Она пишет стихи, рисует, пробует себя в прозе (на строчке «…ужели я покину эту юдоль плача, не повидавшись с тобой?» я впал в столбняк).

Глава третья, в которой говорится об Алле Борисовне, Отарушках Интернешнл, двух известных братьях, а также о том, чего нельзя спускать Эрнсту

Алла Пугачева

Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но скорее всего это шустрила, они все шустрилы, как Боря Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным авангардом альтернативного художества): ты так меня сними, зафиксируй для вечности, чтоб я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».

Заметьте, в песне песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в песне песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтоб наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!

В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это ее отчего-то редко ротирующееся окружение, навоз – это я, зефир – это то, чем она кормила и кормит, но реже теперь, нас с ложечки, потому что любит нас.

Секрет ее (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутненном значении: жизнь она воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение невинности со злом (то есть это все в ней, как во всех нас).

Она знает про песню (я сейчас не только про песню, про фотографа и про никому не нужные слезы, я про способ жить) все; по крайней мере, то, чему не научат на «Фабрике». Не вот тот трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.

Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

Они – люди, катаклизмы (людьми порожденные) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла останется с нами, она каждой песней это обещала.

Ужели вы думаете, что декларации про уход серьезные? Ужели затем я плачу всякий раз, когда она воспаряет крещендо в «Трех счастливых днях», на строчке «Расставанье – маленькая смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы ее, даже ввиду неслыханной выслуги умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу.

Я руками трогаю лучшие строчки ее лучших пьес; их можно нанизать на нитку и носить как бусы.

Люди в деревнях и на виллах почитают ее своей. Я имею на нее прав не меньше, чем предмет девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что твоя инаугурация.