Георгий Халилецкий - Осенние дожди

• Название: Осенние дожди
• Автор: Георгий Халилецкий
• Жанр: Советская классическая проза

Георгий Халилецкий — известный дальневосточный писатель. Он автор книг «Веселый месяц май», «Аврора» уходит в бой», «Шторм восемь баллов», «Этой бесснежной зимой» и других.

В повести «Осенние дожди» он касается вопросов, связанных с проблемами освоения Дальнего Востока, судьбами людей, бескомпромиссных в чувствах, одержимых и неуемных в труде.

---

— Что ж, как говорится, кума с воза...

— Да ведь воз-то у нас единый. Что здесь, что на Иртыше, что на Волге. То и тревожит, что он, глядишь, опять где-нибудь выплывет.— Помедлил.— Между прочим, в тумбочке у него нашли пачку сектантских изданий. «Башня стражи» и другие.

— «Башня стражи» — это орган секты «свидетелей Иеговы»?

— А черт их разберет! Одинаково стремятся оторвать человека от общества, сделать его одиночкой.

На перекрестке мы останавливаемся.

— Ну, ступай,— говорит Руденко.— Тебя там небось заждались.

3

Бригада в сборе, все чем-то взволнованы. Переглядываются, но молчат.

— Да уж ладно,— говорю.— Не моргали бы друг другу. Выкладывайте, что стряслось?

— А кто моргает? — Шершавый делает вид, что обиделся.— Выдумаете, Алексей Кирьянович! Сидим чин чинаром, и вдруг нате вам: моргаем!..— Не выдерживает и орет ликующе: — Алешка отыскался!

— Алешка?! Откуда узнали?

— Телеграмму прислал,— опередил его Шайдулин, а Серега поправляет;

— Две телеграммы: одну Анюте, другую Лукину.

И только тут я замечаю, что Лукина в бараке нет.

— А он на узел связи пошел,— объясняет Борис.— Надо ответ дать.

— Какого рода телеграмма, о чем?

— Спрашивает: простит ли бригада, примем ли назад.

Я ищу взглядом Романа. Он стоит, прижав ладони к обшитой железными листами печи, молчит. Лицо замкнутое, хмурое, какое-то потерянное. Затягивается дымом, кашляет.

— Паршивый табак.

Голос у него глухой, растерянный. Докуривает, бросает окурок в печку, говорит сам себе:

— Пройтись, что ли? — Одевается и уходит.

Борис, зачем-то оглянувшись на дверь, торопливо объясняет:

— Роману-то Алешка еще раньше написал. Только Роман боялся нам сказать. Потом второе письмо было уже из-под Курска. Ни в чем, говорит, ты передо мной не виноват, это я теперь в точности знаю. Не казни себя и не убивайся.

— Да тебе откуда известно? — искренне удивляется Шершавый.— Он что, докладывал?

— А с кем человеку поделиться, как не со мной? — невозмутимо отвечает Борис.— Не с тобой же, балаболкой.

Шайдулин осуждающе качает головой:

— Опять схватились.

Ночью мне не спится. Слишком много впечатлений. Ворочаюсь, в десятый раз тянусь за сигаретами — и не закуриваю. Люди спят, что ж я буду дымить?

Но, оказывается, не спит никто. Лукин нашаривает в темноте пачку, вполголоса предлагает:

— Что, Кирьяныч, кончились? Закуривай мои.

— Кинь заодно и мне,— просит Серега.

Лежим, дымим, молчим.

— Как думаете,— подает голос Шайдулин: а мы-то были убеждены, что он единственный спит! — Как думаете, если я напишу жене, чтобы она собралась и приехала сюда?

— На совсем?

— Конечно. С сыном...

Серега заключает категорически:

— Блажь!

— Ну почему блажь? — вмешивается Борис.— Не вижу тут никакой блажи. Бараки? И что? Уже заселяют дома.

— Да ты возьми в толк,— горячится Серега.— Разве дело только в бараках? Шараф — он кто? Строитель. А это что значит? Положил последний кирпич, помахал ручкой — и «Пишите нам, подруги, по новым адресам». Привет! И он что же, своего Шарафа будет повсюду таскать за собой? По всему Союзу?

— Оно, конечно,— соглашается Борис.— Но и в одиночку жить, когда есть семья, тоже, согласитесь, не малина.

— Я же живу. И ничего,— подает голос бригадир.

— Ну и сколько лет ты так живешь?

— Да сколько? Считай, лет двадцать. Нет, больше.

— И тебе — что, ни разу не захотелось плюнуть на все? — продолжает допытываться Борис.— Ты что, не такой, как все?

— Я плюну. Ты плюнешь. Кто же города строить будет? Плюнуть — самое простое. Есть, брат, в устройство нашей жизни своя разумность.

— Да, но и Шарафу семью таскать...

— Зачем таскать? — вмешивается Шайдулин.— Почему обязательно таскать? Я уже все обдумал. Пойду в техникум, буду химиком.— Он произносит: «химикум».

— «Речь не мальчика, но мужа»,— торжественно провозглашает Серега.— Умница, Шараф. Спим.

И все-таки мы не спим. Лежим и думаем, каждый о своем. И уже вот-вот рассвет забрезжит, когда наконец Лукин спохватывается:

— Давайте хоть немного поспим. А то Кирьяныч приедет к жене, скажет, там все лунатики какие-то.

Огромная луна глядит в окно барака.

Я слышу осторожный шепот:

— Борьк, спишь?

— Ну?

— А вот эти курсы. Лаборантов, что ли... Там как, вступительные надо? Всякие разные физики — химии?

— А тебе-то что за печаль?

— Просто так. Спросить нельзя?

— Поступать надумал, что ли?

Долгое молчание. Потом Шершавый произносит нехотя:

— Видел я ваши курсы... в белых тапочках.

— Балаболка и есть. Спи, не мешай.

Перед утром мне приснился город немыслимой красоты. Его улицы широки и затенены вековыми деревьями, и неоновые яркие строчки сверкают над крышами многоэтажных домов, затерявшимися где-то в высоких кронах деревьев. Я знаю, я в точности знаю, что это тот самый поселок, где я сейчас сплю и вижу этот сон, и все же не могу поверить, что наш таежный поселок и этот город — одно и то же; и, наверное, не поверил бы, если б не Шершавый. Важный, полный, с пенсне на плотной переносице, он идет чуть впереди меня и солидно говорит: «А вот тут, если помните, стоял девятнадцатый барак...»

Глава двадцатая

1

Антонина не бросает слов на ветер. Мне-то, грешным делом, думалось, что вся эта ее затея с олимпиадой так, от скуки дальних мест.

Серега Шершавый вечерами в последние дни стал куда-то исчезать, и мы все насторожились: куда? Уж не влюбился ли?

— А что думаете? — разглагольствовал Борис.— Он такой: влюбится — так до умопомраченья. Под окнами будет дежурить, на морозе коченеть, лишь бы хоть разок поглядеть на свою Дульцинею.

— Да не трепи ты языком,— с неожиданной суровостью обрывает его бригадир.— Будто не знаешь, что, кроме Анюты, ему никто не нужен.

— Значит, он там, при больнице.

— Ничего не значит. Я в точности знаю, когда он бывает у Анюты. 

Секрет открылся случайно. В один из вечеров Антонина зашла ко мне посоветоваться по программе предстоящего концерта. Рассказывала с воодушевлением о каждом из будущих номеров, потом вскользь заметила:

— Если бы не ваш Бугаенко, даже не знаю, как бы справилась. Тут работы!..

— Кто-кто? — насторожился сидевший поодаль бригадир.

— Ну, Бугаенко, Сережа.— Антонина глядела на Лукина с некоторым недоумением.

— Почему — Бугаенко?

— Разве он вам не сказал? У него в документах какая-то путаница, и он об этом написал куда-то, просит восстановить фамилию. Сказал, чтобы в концертной программе стояло не Шершавый, а Бугаенко.

Мы молча переглянулись.

В пятницу, с самого утра, Серега крутится возле меня, полный предупредительности: «Алексей Кирьянович, может, сбегать на почту? Алексей Кирьянович, давайте я вам, костюм выглажу?»

— Ты чего это его охаживаешь, Лиса Патрикеевна? — удивился Лукин.

— А что: не имею права уважить человека?

— Будто я тебя не знаю,— рассмеялся бригадир.— Выкладывай начистоту: что стряслось?

— Ох, Лукин, не умрешь ты своей смертью!..— Сергей повернулся ко мне.— Алексей Кирьянович, вы ведь тоже в жюри?

— И что?

— А помните — у Грибоедова: «Ну как не порадеть родному человечку»? А? — Он выжидательно, прижал голоду к плечу, и в глазах его запрыгали веселые чертики.

— Что я говорил? — расхохотался Лукин.— Знаем свои кадры.

И вот в клубе, жарко натопленном и по случаю смотра украшенном гирляндами из флажков и пахучих еловых ветвей, как говорится, яблоку негде упасть.

Наконец шум в зале мало-помалу умолк, люди расселись, выжидательно покашляли, и тогда на сцену, на передний ее край, вышла Наташа-библиотекарь. Она сегодня чудо как хороша! В мини-юбочке, открывающей стройные молодые ноги, в модной кофточке, с чуть подведенными ресницами. Хороша молодостью, смущенностью, бархатной теплотой взволнованного взгляда.

Выждав, когда улягутся аплодисменты, она помедлила и негромко сказала:

— Начинаем конкурсный смотр рабочей художественной самодеятельности. Конкурс судит жюри в составе...

И она перечислила фамилии, в том числе и мою. Лукин — он, оказывается, устроился за моей спиною,— с дружелюбной насмешливостью шепнул:

— Растешь, Кирьяныч!

А Наташа, выдержав паузу, сообщила:

— Первым выступает участник соревнования за коммунистический труд, член комплексной строительной бригады Сергей Бугаенко. Русская балалайка.

И отступила на шаг в сторону, как это делают настоящие конферансье. Из-за кулис, кланяясь, выступил Серега. Одной рукой он нес впереди себя стул, другой прижимал к груди знакомую мне балалайку. Он поставил стул, поглядел на него в задумчивости, передвинул зачем-то в сторону, присел, будто примериваясь, снова встал и передвинул стул еще чуть левее. В зале дружелюбно рассмеялись. Тем временем Серега поправил модный галстучек, задумался, словно размышляя, что же нам сыграть? — и вдруг, решительно и резко ударил по струнам: