Агата Кристи - Расскажи, как живешь

• Название: Расскажи, как живешь
• Автор: Агата Кристи
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний «Расскажи, как живешь» писалась во время войны. Писалась урывками по дневникам, которые миссис Кристи прилежно вела на протяжении всех своих ближневосточных экспедиций, в которых она находилась вместе со своим мужем-археологом. Как впоследствии она напишет в «Автобиографии», взяться за перо ее заставила тоска по счастливым 30-м годам, проведенным в путешествиях, тоска по мужу, с которым ее разлучила война, и страстное желание воскресить былые счастливые дни. Сидни Смит, сотрудник Британского музея, ознакомившись с рукописью, не советовал ее публиковать, так как Максу, сказал он, книга наверняка покажется дилетантской.Сама же хроника совершенно замечательная: она передает всю панораму жизни археологических экспедиций в Ираке и Сирии в 30-е годы и насквозь пронизана добрым юмором и человечностью. Не нужно специальных знаний ни о Среднем Востоке, ни об археологии вообще, чтобы проникнуться очарованием этого отчета — о приключениях каждого из членов их замечательной археологической компании. Каркас экспедиции Мэллоуэна, судя по всему, действительно составляли симпатичные, интересные и веселые люди, а повествование миссис Кристи о рабочих — арабах и турках — и шейхах пустынных племен отличает живость и яркость изображения.

Впервые книга вышла в Англии в 1946 году.

---

— Французские аскеры здесь на службе, — недоумевали рабочие. — Они могут арестовать нас и посадить в тюрьму или послать к вам на курганы. Но почему вы платите нам деньги? За что?

В конце концов, аборигены примирились со странной расточительностью людей с Запада. Раз в неделю рабочие послушно берут деньги, но на аскеров еще потихоньку ворчат. Это ведь их, аскеров, дело — отвести человека на работу!

История очень занятная, если нас, конечно, не разыгрывают.., я что-то плохо сегодня соображаю…

Возвратившись в лагерь, я чувствую головокружение; меряю температуру — сто два градуса[33]. У меня болит желудок. Какое счастье заползти в спальник и заснуть, а о еде тошно даже подумать.

Наутро Макс с тревогой спрашивает, как я себя чувствую.

— Хуже некуда! — жалобно бормочу я.

Он хмурится:

— Ты уверена, что заболела?

Еще бы не уверена. У меня болит желудок. В Египте это называют «египетская болезнь», в Багдаде — «багдадская болезнь». Не самая приятная хвороба, особенно в пустыне!

Макс не может бросить меня одну в палатке, где температура днем достигает ста тридцати градусов[34]. Однако не прерывать же из-за меня поездку! И вот я в полуобморочном состоянии сижу в машине, ежась от горячечного озноба. У очередного отеля меня укладывают в тени нашей «Куин Мэри».

Макс и Мак идут осматривать курган.

Четыре следующие дня превратились для меня в кромешный ад; не утешил меня и рассказ Хамуди, решившего, видимо, меня позабавить: как султан увез с собой в пустыню красавицу жену, а та заскучала и молила Аллаха послать ей подруг. «И вот Аллах, устав от ее стенаний, послал ей подружек — мух!» — завершает свой рассказ Хамуди. Как же я возненавидела эту красавицу, чьи мольбы были услышаны! Ведь надо мной целый день напролет вьются тучи мух, не давая покоя!

Я уже сожалею, что отправилась в это путешествие, правда, пока что про себя. Четыре дня я пью только слабый чай без молока — и к вечеру четвертого наконец оживаю. Жизнь снова прекрасна! Я съедаю огромную тарелку риса с овощами, тушенными в масле. Я так проголодалась, что кушанье это кажется мне самым вкусным в мире.

После чего вместе со всеми карабкаюсь на курган Телль-Сувар, на левом берегу Хабура, где разбит наш лагерь.

Здесь, кроме нас, нет никого, ни одной живой души, ни деревушки поблизости, нет даже шатров бедуинов.

Над нами висит луна, а под нами плавно изгибается огромным зигзагом русло Хабура. Как приятна ночная прохлада после кошмарного дневного пекла! Я говорю:

— Какой великолепный курган! Давайте копать здесь!

Макс, печально качая головой, изрекает окончательный приговор:

— Римский!

— Как жаль! Здесь так красиво!

— Я же тебе сказал, что Хабур — это здорово. Здесь множество теплей — по обоим берегам.

Несколько дней мне было не до теплей, но с радостью узнаю, что ничего любопытного не пропустила.

— Значит, ты уверен, что здесь мы ничего нового не найдем? — спрашиваю я упавшим голосом. Мне так не хочется уезжать с Телль-Сувара.

— Ну, здесь, конечно, есть интересные вещи, но они на большой глубине, сначала придется снимать римский слой. Лучше бы туда не лезть.

— Здесь так тихо, так спокойно, — вздыхаю я, — ни души кругом…

В этот момент на склоне вдруг появляется древний старик. Откуда он взялся? Старик неторопливо приближается к нам, у него длинная белая борода и царственная осанка.

Он вежливо, но без малейшей тени угодливости приветствует Макса.

— Как дела?

— Хорошо. А у вас?

— Слава Аллаху!

— Слава Аллаху!

Старик садится поблизости и молчит Это почтительное молчание воспитанного человека, насколько же оно приятнее торопливой скороговорки европейцев… Наконец старик спрашивает Макса, как его зовут. Макс отвечает. Старик вдумывается.

— Мильван, — произносит он наконец на свой манер фамилию Макса[35]. — Мильван! Какое легкое и благозвучное имя! Очень красивое!

Он еще немного сидит на песке, потом, не сказав больше ни слова, уходит. Мы после никогда его не видели.

Выздоровев, я начинаю по-настоящему наслаждаться жизнью. Мы выходим каждое утро на рассвете, осматриваем тщательно все курганы, разглядываем валяющиеся на поверхности черепки. Макс сортирует их. Те, что достойны хоть какого-то внимания, складывает в полотняный мешок, предварительно снабдив этикетками Между нами возникает стихийное соперничество — кто найдет что-нибудь действительно стоящее. Я теперь понимаю, почему археологи всегда ходят, глядя себе под ноги.

Вскоре я и за собой замечаю эту странность — я уже не смотрю по сторонам, я гляжу лишь на землю, будто только там и находится самое интересное.

Меня не перестает удивлять поразительно несхожее отношение к жизни разных наций. Взять хотя бы отношение наших шоферов к деньгам. Абдулла дня не пропустит, чтобы не попросить прибавки. Дай ему волю, он получил бы деньги сразу за три месяца вперед и спустил бы их за несколько дней. Насколько я знаю арабов, он просадил бы весь заработок в кофейне, создав себе таким образом репутацию человека с положением и с деньгами.

Армянин Аристид, наоборот, категорически отказывается от наличных. Он просит, чтобы мы откладывали его жалованье до конца путешествия, сейчас деньги ему не нужны. Если они ему понадобятся, он попросит, но вряд ли такое случится. Зачем они ему здесь, в пустыне? Пока ему понадобилось только четыре пенса — купить себе пару носков!

У него уже отросла бородка, придающая ему вполне библейский вид. Как он нам объясняет, не бриться — дешевле! Зато потом можно будет купить хорошие дорогие лезвия для бритья. А пока можно не бриться, кто его здесь, в пустыне, видит?

После нашего трехмесячного заточения в песках у Абдуллы по-прежнему не будет ни единого пенни, он снова будет уповать на Аллаха — с извечным арабским фатализмом. Молить, чтобы Всевышний послал ему хоть какую-нибудь работу! А хитрец Аристид получит все деньги целехонькими.

— Что ты на них купишь? — спрашивает Макс.

— Другое такси. Получше этого.

— Ну хорошо, а что потом?

— А потом куплю еще одно!

Я отчетливо представляю себе такую картину: приезжаю лет через двадцать в Сирию, и вот он, Аристид, владелец большого гаража, богач и, вероятно, живет в огромном доме в Бейруте. Но даже тогда он не станет бриться в пустыне, чтобы сэкономить на лезвиях.

Вот он какой, Аристид, хотя воспитывали его чужие люди, а не родители-армяне, как случайно выяснилось.

Однажды мимо нас брели несколько бедуинов. И вдруг они окликают Аристида, а он взволнованно кричит что-то им в ответ, размахивая руками.

— Это племя анаиза, мое племя!

— Как это? — спрашивает Макс.

Тогда Аристид с обычной своей мягкой улыбкой объясняет: когда ему было лет семь, его вместе с родными турки бросили в глубокую яму, облили смолой и подожгли. Мать с отцом и двое братьев и сестер сгорели заживо, но сам он оказался под их телами и уцелел. Когда турки ушли, его нашел кто-то из племени анаиза. Так Аристид стал членом их племени, их приемным сыном. Воспитывали его как араба, он вместе со всеми кочевал по пастбищам. Когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул, и там при оформлении паспорта ему велели указать национальность. Он назвался армянином. Но сыновнюю привязанность к людям, которые его вырастили, он чувствует и поныне, а племя анаиза считает его своим.

Хамуди и Макс то и дело смеются, распевают песни и рассказывают друг другу разные истории. Иногда я прошу перевести, когда они хохочут очень уж заразительно. Мне бывает даже завидно, я тоже хочу повеселиться. Мак по-прежнему держит дистанцию. Обычно мы едем вместе на заднем сиденье нашего «ситроена» и молчим. На любую мою реплику Мак отвечает лишь вежливой фразой. Такого «провала» в налаживании отношений у меня еще не случалось. Но Мак, похоже, чувствует себя вполне комфортно.

Втайне я даже восхищаюсь его потрясающей самодостаточностью.

Впрочем, вечером, лежа в спальном мешке, я пытаюсь убедить Макса, что его драгоценный Мак — невыносимый тип!

Вечно всех и вся критикует, и это, похоже, приносит ему мрачное удовлетворение.

У меня очередная неприятность — что-то стряслось с ногами; они стали настолько разными, что при ходьбе в моей походке заметен явный крен. Что это? Первые симптомы некой тропической болезни? Я спрашиваю Макса, не заметил ли он, что я в последнее время хожу не совсем прямо.

— Но ведь ты совсем не пьешь, — изумляется он и вздыхает:

— Видит Бог, я так старался привить тебе вкус к хорошим винам.

В ответ я тоже виновато вздыхаю. У каждого человека непременно есть какая-нибудь злосчастная слабость, с которой он сражается всю жизнь. Лично мне, увы, не дано ощутить прелесть табака и крепких напитков. Если бы я хотя бы осуждала тех, кто курит и любит выпить… Но я с такой завистью смотрю на гордых дам с сигаретами в длинных мундштуках, небрежно стряхивающих пепел, я же тем временем ищу укромный уголок, чтобы припрятать где-нибудь свой бокал, который даже не пригубила.