Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

Друг мой, я думаю сегодня, что счастье, это наше личное солнце, и в современном подобии; как солнце над землей, так счастье над головой человека. Мы не можем смотреть на солнце, кто смотрит, ничего не видит и вредит только своим глазам. Но оно существует, и мы узнаем красоту его в процветании земли. Так и к личному счастью мы должны, как к ослепляющему светилу, повернуться (задом) и узнавать его благодетельный свет и тепло на стороне. Итак, никогда не надо отказываться от личного счастья, напротив, непременно надо из всех сил его добиваться, только не присваивать его себе и обходиться с ним, как с солнцем: пользоваться теплом и светом его лучей, но не обертываться к нему, не тянуться. Очень возможно, что большинство «несчастий» у нас на земле бывает именно потому, что люди, хватаясь руками за свое светило, просто гасят его.

Так вот этот долгий осенний дождь не стал бы мне чудесной музыкой, если бы его насквозь изнутри не пронизывали бы лучи моего личного солнца и которых когда-то я так страстно домогался достигнуть и, конечно, только затем, чтобы навсегда утратить в одной ослепительной вспышке.

Только я говорю это не как правило жизни молодым людям, а как свой опыт, полученный мной помимо воли. Я ведь сам обречен узнавать свое счастье в процветании земли, оно просто было мне само по себе недоступно, а если бы я мог до него дотянуться, то, конечно, довел бы свое светило до вспышки даже теперь, да, вот теперь, все понимая, взял бы и погасил в один миг. И потому я ничего не советую, а только открываю дверь закованным в Кащееву цепь, в своем недоразумении считающим себя «несчастными»: смотрите в мою открытую дверь на цветущую землю и наслаждайтесь, несчастные: это наше собственное счастье-солнце горит сзади нас и нам, закованным в Кащееву цепь, открывает чудеса такие, каких никогда не увидит «счастливый» в своей ослепляющей вспышке.

В 7 у. еще я вышел с целью осмотреть «княжескую вырубку» (с Дерюзинской дороги возле Ильинки) с тем, чтобы на обратном пути захватить вырубку между Дерюз. — Параклит. дорогами, где, по-моему, должен бы остаться хоть один вальдшнеп. По пути стал сеять дождь, и потому я решил провести время в поисках возле Паракл. дороги, чтобы немного пообвяла роса. Нашел я одного только вальдшнепа, который взлетел в чаще, не выдержав стойки. И на княжеской вырубке, и возле Ильинск. озимей, и потом даже в Киновийском овраге не нашел ни одного, хотя собака иногда и делала стойки: очень возможно, что эти вальдшнепы, высыпав от дождя по опушке, были потом спугнуты грибными охотниками. После того как дождь перестал, и даже солнце показалось, стало значительно холоднеть. Такое понижение температуры в полдень при солнце обещает к завтраму мороз.

Летний лес местами вовсе разделся, но зато отдельные деревья с остатками золотых листьев стали еще прекраснее: на одной осине круглые, как яблоки, редкие листья были так расположены, будто это не осина была, а сказочное фантастическое дерево с золотыми яблоками. Озимый лес, ели и сосны выступают со всей бодрой своей красотой. Но нет ничего прекрасней ковра озими, поднявшейся высоко и крепко в теплую осень.

Работа Кенты: 1) Заедает с тихим движением обрубка — ничего не значит еще: по дрозду, по <1 нрзб.>. 2) Заедает с таким быстрым движением обрубка, что белый кончик его оставляет в глазах круг, как пропеллер — значит, что остановиться и ждать. 3) Поднимает голову от следа утюгом и опять опускает, и опять поднимает, шаг тише, ноги пружинятся, пропеллер работает с необычайной быстротой. Снимается с плеча ружье. 4) Ведет с поднятым утюгом, тихо крадется, как на пружинах, приостановится, оглянется, если не слышит хозяина, иногда заглянет на сторону, иногда вздрогнет от шелеста падающего листа или сломанного сухого сучка под ногой и станет. Но пропеллер все продолжает работать, значит, еще не все. Ружье все-таки наизготовке. 5) Точка определена глазами, правая нога подогнута, вся отяжелела, пропеллер замер в горизонтали. Осязательные нервы пальцев спаялись со сталью спуска…

На полянке наброд, под деревом в грязи дырочки частые и такие не по носу широкие, видно, он в одну раз десять воткнул. Тут Кента понюхала землю в последний раз и прямо пошла… (к работе собаки).

Во всяком наблюдении, во всяком опыте есть свой доисторический переход, когда проделывал то же самое, что и теперь, но бессознательно и теперь, когда дорожишь каждым часом, удивляешься тому напрасно проведенному времени: «как это я мог тогда!» Так не одну собаку я натаскал в своей жизни и теперь, когда решил записать каждый новый момент роста собачьего сознания, вспоминая свой доисторический опыт, возмущаешься: как это мог я истратить столько драгоценного времени даром. Это было, главным образом, и потому что я в то время не болел «собачьей болезнью», меня, например, не могло расстроить, что моя собака бросается после выстрела. У меня был ирландец Нептун с богатым поиском, прекрасным чутьем, но непобедимой привычкой бежать после выстрела. Однако я убивал из-под него, во всяком случае, не меньше, чем теперь с правильно натасканной собакой, и этого мне было довольно, — убить. В это время не было для меня вопроса: «как убить?» Эта болезнь мне пришла позже, и вместе с нею потребность в сознании. Я перечитал книжки по натаске, они мне очень мало дали, потому что авторы их писали не во время натаски, а долго спустя, по общему своему, как я называю, «доисторическому» опыту. Этот общий опыт дает им смелость писать о собаке вообще, не обозначая породы, о месте вообще и без времени, словом, без дат и, значит, не научно.

Материю понимаю как силу сцепления, дух, напротив — материя опускается, дух «поднимается». И я думаю, тут все различие в более или менее, так напр., ствол дерева более материален, прочен, чем листья, которые могут при ветре и улететь. В человеческой жизни власть, как ствол дерева, более материальна, чем любовь. Мы живем иногда как бы сами по себе, на свой счет — и это значит духовная жизнь, а то, бывает, живем с оглядкой на необходимость, как бы занимая в долг — и это материальная жизнь. Вообще понятие долг в морали совершенно соответствует материи в метафизике. Слова долг и труд означают тяжесть, материальность. Легкий долг, свободный труд означают духовное преодоление материальности.

Впрочем, о долге и труде говорят только маленьким детям, чтобы они боялись, и обжорам жизни, чтобы совестились немного. А в творчестве всякий «каторжный» труд, всякий «невыносимый» долг становятся сладкими и легкими. В творческом труде человек только и отдыхает, и «Кащеева цепь» распадается. Разбить Кащееву цепь это значит подняться до творчества. Алпатов (русский интеллигент), чувствуя цепь на себе, перекидывается на других и так выходит у него, что будучи сам закован, он хочет освободить других и через это освободиться самому; хорошенько разобраться, что отношение к «другим» не бескорыстное: через них и сам освобождаешься. Алпатов другого периода понимает, что, не освободив себя самого, он не может освободить и других (выход из интеллигенции). Он освобождает себя, разбив Кащееву цепь творчеством (преодоление материи). В свое время это называли «индивидуальным выходом», находя, что это «не способ».

6 Октября. Чего гаже русского разбитого телегами шоссе поздней осенью с его постоянными объездами по сторонам от выбитых в камнях пропастей, в которых ломается ось и часто даже нога лошади. Но что делает солнце своей гармонией красок! даже эта дрянь на солнце осенью среди золотых лесов блестит так прекрасно, что забываешь и поломанные оси, и ноги крестьянских лошадок и думаешь о человеке, сыне солнца, преобразующего в иных местах землю на радость всех тварей. Только имея в душе этот гармонический солнечный мир, человек открывает во всей мешанине земли линию творчества и, глядя по ней, определяет красивое и безобразное, хорошее и плохое, полезное и ненужное…

Так можно много писать о человеке, и это будет, как у Максима Горького: «геооптимизм», в котором, кажется, есть все, только нет самого человека.

И вот надо заметить: скажи о человеке как сыне солнца — выходит пусто; скажи о человеке, молящемся хотя бы на чурочку, изображающую бога, притом сделанную его же руками, и это будет трогательно о человеке. Потому что человек, вероятно, еще очень мало сделал такого на земле, на чем бы мог стать другой человек и возноситься, человек существует не в делах, а в своих молитвах. И это не где-нибудь в «мистике», а здесь в повседневной жизни: сравнить, напр., имя изобретателя паровой машины с именем Пушкина или Толстого — имя изобретателя механизма почти исчезает, даже в сравнении с Лермонтовым.

Нет, не сам человек должен похвалить себя — как это глупо! — а кто-то другой, со стороны. Человек как преобразующий фактор на земле — это естественная история, сам человек — это я и мои близкие: Иван, Мария, Катерина, Артем и т. д. Ни я, ни мои близкие, работая для своего существования и только изредка, как бы шутя, сверх того, не могут гордиться собой: чем тут гордиться-то! А вот что из всех нас на земле каким-то образом выходит человек, «преобразующий фактор», то существо также отвлеченное, бесплотное, безымянное не может восхищать нас, как все равно не восхищает нас машина — дельная вещь, но бездушная. (Вложить эти слова Писареву, разрушающему «геооптимизм» Алпатова.)