Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

Я долго ждал…

Вдруг показалась звезда и вместе с ней погасла надежда: не прилетит. А как раз тут-то недалеко раздается двойной выстрел и через короткое мгновение давно жданный звук подлетающей птицы.

Так бывает, но теперь не было. Я тихо удалялся из леса, раздумывая о Сикстинской Мадонне, о Джиоконде и о том, что если шевелится в душе к чему-нибудь любовь, то это любимое есть и в себе: и это «люблю» значит, я сам подхожу к тому месту, где надлежит мне в мире и быть.

Так верно это не будет глупо сказать, что одно из значений слова «любить» значит подходить к месту своей родины.

<Запись на полях> Расположить в этом рассказе материал параллельно, чтобы на тяге я искал себе место и когда нашел, то понял одно из значений слова «любить»: значит к месту своей родины, и тоже приложения цельного действия всей своей личности.

Соединить это с предшествующим рассказом о киновии, заросшей березами.

Великий Четверг. Всю ночь на 20-е буря. Утро: ноябрь и ноябрь. Хлещет косой дождь, меняется вдруг на снег. Так ни один дождь не проходит и кончается снегом и морозом.

<Запись на полях> (Интересен у Короленко «народник» с пустым сердцем и жаждой любви, который все упования своего сердца возлагает на переселение мужиков.)

В дневнике Короленки по поводу глупой няньки, которая иногда вдруг становится мудрою, есть близкие мне догадки об отношении стихийного и личного, и все рассуждение кончается защитой личности, которой не на что опереться: или «математическая формула», или «единое управляющее сознание» (не хочет сказать Бог). Из этого «зерна» потом вышли религ.-фил. искания, Мережковский и Блок.

Эта «жажда любви» пустого сердца характерна для всего народничества, и если бы народник осознал себя, то его бесконечное смирение (переселение мужиков!) есть обломок веры в «управляющее сознание», тогда как марксист основывает свою дерзость на вере в «математическую формулу».

А как же Алпатов? Т. е. конец его, как я теперь думаю: я думаю, что стихия больше народности, и вера шире православия. О, Мой друг, не буду я вам рассказывать о бесчисленных своих, часто глупо мелькающих мыслях, из отбора которых посылаю вам только одну, облекая ее в полновесное слово. Не буду потому и спорить с вами, что управляет миром: единое сознание или математическая формула. Я хочу из всего этого сделать жизнь свою собственную, чтобы вы, зайдя ко мне в гости, без всякого спора просто своими глазами увидели жизнь мою, мое бытие и мое сознание просто, как вещь, и сказали (сам я это не смею сказать): «хорошо ты живешь!» Но тогда, мой друг, я бы очень обрадовался, и ваше признание положило бы предел моим колебаниям, и я бы осмелился подвести вас к обрыву, на котором стоит мой дом, чтобы сказать:

— Весна, силы природы зовут человека: садись! силы просто дают ему вожжи: твори! Будем же, дорогой, творить свою жизнь, обращая все наши мечтания в вещность.

К этому на рассмотрение Ефрос. П-ы все мои сотворенные вещи, продиктованные мне, как я думаю, «любовью»: она скажет примерно так: «Очень хорошо, очень глубоко, я всегда думала, что ты деловой человек». Если бы она была развитее, то назвала бы «дельцом любви» и этим бы подчеркнула некоторую второкачественность моей любви, т. е. примесь в ней эгоизма, ограничение любви. Она бы сказала, что вера больше любви, и если делаешь по вере, то любовь является сама собою, что любовь делает вера, а не сам человек, и вера должна определиться в Боге.

Но это углубление выходит за пределы романа, потому что Алпатов оканчивается на достижении своей творческой самости, а не любви.

И я думаю, что Короленко не прав, когда говорит, что пустое сердце народника жаждало «любви», и потому пустое сердце он заполнял делом переселения мужиков в Сибирь: сердце его жаждало не любви, а бытия (вот хорошо изобразить переход Алпатова к бытию картиной нашей весны, столь похожей на книгу бытия (вначале был свет и т. д.).

<Запись на полях> (Есть власти освобождающие и власти «придержащие».)

Теперь обращаюсь к Несговорову:

если Алпатов страдает оттого, что он «не сам», то Несговоров «в себе»: он — власть. Он отсек себе сам пуп от Бога и заключен в человеке. Этот «пуп» к разговору о Сикстинской Мадонне. Воспоминание о гимназии. О родине и страдании народа: «Как ты себе представляешь Россию? В. от тут Мадонна, а там ведь этого нет». — «Разве нет?» — «Она и тут есть: вот американцы проехали. Но поговори на улице с рабочими. Она вред приносит: расслабляет». — «Наука? ты видел Берлин: вся наука выжата в технику».

В Париже Джиоконда: смех Ины Ростовцевой.

Несговоров не пуст сердцем: он верит в Маркса (он покажет новый портрет, скажет что-нибудь из Бельтова, и это при первом свидании удивит Алпатова: ему покажется это далеким, чем-то юношеским… при втором свидании, однако, он подчинится. При 1-м свидании говорит:

— Я верю в рабочее движение, все будет непременно так, но… я-то почему в этом обязательно и непременно сейчас: разве нельзя мне духу набраться? Ефим, скажи мне, вот, например, у нас в России трехполье и чересполосица, так было и в Германии, и будет в России непременно система земледелия с клевером, так непременно будет само собой — хочу я или не хочу. Меня это не занимает, я помещаю себя в рабочем движении, и пока я занимаюсь этим, там совершается без меня: меня там не будет в земледелии. И миру от этого все равно. Так разве это рабочее движение прекратится, если возьму себе отпуск и поработаю для себя, для своего развития отдельно?

— Но почему же ты раньше понимал, что твое развитие идет лучше всего в деле, а когда приехал в Германию, то стало отдельно. Скажи откровенно: тебя уводит искусство и притом мертвое, буржуазное.

— Ты говоришь о Рафаэле?

— Да, о твоей Сикстинской Мадонне. Представь себя снова на работе в России, и она окажется совсем не нужна. Ты просто балуешься, и у тебя, мне кажется, есть что-то другое за спиной этой Мадонны.

Алпатов покраснел и не мог ничего сказать. Потом он рассердился за то, что покраснел и вдруг выпалил:

— Ты так думаешь, вероятно, потому, что и у нас с тобой за Марксом живое лицо: где теперь наш Данилыч!

— Видишь, — сказал Несговоров, — я так и знал: я не говорил, что у тебя за Мадонной живое лицо, я сказал «что-то», а ты сразу перевел на живое лицо. Данилыч отправился в Нарым, но «живых лиц» в эмиграции тут сколько угодно.

— Значит, конспирация и здесь продолжается?

— Продолжается, а ты думал… нет, тебя что-то сбило с пути: ты перестал понимать.

Алпатов возвращается домой. У него Нина Беляева. Рад ей. История с шалью. Когда лицо <1 нрзб.> Алпатов вернулся в Россию: дать образ Маркса как мужика, и что все дело о русском идет. Потом он идет к Ефиму. И тут дать основную черту характера Алпатова: вдруг как бы покаяться всенародно, открыто сознать свою ошибку. — Ну, теперь давай мне поручение…

Мало-помалу ветер стих, но дождь лил весь день без перерыву, и я уснул в 10 в. — все лил.

<Запись на полях> Перья на шляпе: Алпатов на Тангейзере (в Дрездене = тут встреча с Беляевой).

В разговор: Мадонна собирает дам всего мира, и тут они задают работу модисткам всего мира: Мадонна — единственная польза Мадонны, что она дает работу модисткам…

— Ефим, Ефим! Это женщина прошлого: Мадонна на картине и в жизни проститутка.

21 Апреля. В 4 у. небо чистое, только закрыт восток. В 5 ч. на восходе все тонкие лужи померзли.

Вчера был у Яловецких. Вера Антоновна сказала о «Кащеевой цепи», что автор человек верующий, сильный, интересный человек, но зачем эти страницы о «геометрии», как мог он «снимать покрывало Майи». Надо подумать.

Читал «Охота за счастьем» и услышал толкование рассказа на индусское, вроде как бы я — русский Тагор.

— Вы не читали..?

— Нет, не читал.

— Откуда же вам это пришло?

— Я очень русский, — ответил я, — очень возможно, что через кровь пришло. На русский народ ведь всегда смотрели с загадкой старины — и все в нем казалось плохо, а кто пробовал взглянуть на него глазами востока (Лев Толстой), напротив, казалось, не плох народ. Это надо хорошенько подумать: Платон Каратаев, русские похороны, отношение к смерти.

Роман.

Дрезден: Мадонна и дамы, Тангейзер, встреча с Беляевой на Тангейзере…, гравер.

<Запись на полях> Мальчишки после тяги орут и стреляют. Яков Ксенофонтович сказал:

— Алаберничают.

— Как? — спросил я.

Он не мог повторить этого слова. Таких слов, своих собственных, бытовых, русские люди стыдятся и не повторяют.

Погода: то снег, очень даже настоящий, порхающий, густой, то град. Вечером перемерзли на тяге, было очень ветрено и все-таки нельзя сказать, чтобы не тянуло; Петя стрелял и потерял. Мы охотились возле дачи М. Я. Герценштейна. Провожавший нас кустарь-охотник Иванов Яков Ксенофонтович (токарь по дереву делает матрешки, вставашки и красную армию). Я спросил: «Большое имение?» — Он ответил: «Жили хорошо». — И показал на пруд. — «Рыбы сколько было! Теперь всю выловили. Последний карась был пойман прошлый год: 5 ф. весом». Вблизи этого имения есть Белый пруд, сказание о нем: тут были закопаны драгоценности Лавры от поляков, и когда вынули их, образовался пруд. Недалеко отсюда есть Сорочье болото. На обратном пути встретили князя, он убил двух, и тянуло 15, но у него было 4 патрона.