Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

Дорогой Вячеслав Павлович,

у меня ноет appendix (старая моя болезнь), я ем простоквашу, напрягая все силы, чтобы избежать операции, которой не хочу. Вот почему, не зная вперед, чем все это кончится, не желая еще раз Вас обманывать (впрочем, и тогда не обман: а так вышло), я буду говорить только о том, что у меня есть. Вчерне у меня готово звено «Зеленая Дверь», которое представляет из себя такую же целую повесть листа в 2½, как и «Тюрьма». Я эту повесть представлю Вам, как говорил, точно 1-го Августа, она в таком виде, что если меня и зарежут хирурги — Вы напечатаете. Я остерегаюсь ее давать раньше, потому что в связи с работой над дальнейшими частями все более и более намечается необходимость кое-что подработать. Итак, это не журавль, а 1-я синица, 1-го Августа: «Зеленая дверь», 272 листа. 2-я синица: небольшой острый рассказ вроде «Нерли», но не из собачьего мира, а из коровьего, называется «Коровья вера»: для Июля, к 1 Июню пришлю в «Новый Мир».

Об остальном буду говорить, простите, как о журавлях: если здоровье позволит, я надеюсь, что, сдавая к 1-му Августу «Зеленую Дверь», я буду иметь в руках новое звено «Vir ornotissimus russus», а когда это сдам, сделаю звено любовных мистерий и потом последнее «брачное». В общем, я пишу роман не для нынешнего дня, переплываю неизвестное море и, конечно, мне очень трудно думать о журнале, как бы хотелось.

Вы не очень тужите о недостатке материала высшей добротности. Виноваты не Вы и не мы, а переходное время. <Зачеркнуто> (много, слишком много младших, но мало старших, мало критики свободной, т. е. старшего читателя.)

В нашей русской природе бывает высший момент напряжения творческих сил, когда утренняя заря сходится с вечерней — вот теперь: в 1 ч. ночи рассветает на западе, утренняя заря берет вечернюю и ведет ее на восток. Так и в литературе для творчества необходим момент схождения зорь, тайное ночное единение. <Зачеркнуто> (в сущности, ведь понятие культуры раскрывается как нарастание мировой связи людей, значит, опять-таки схождение их, а не война). Субъективно искусство происходит как самая отчаянная борьба, а объективно, общественно — это мир. Будем спокойны, Вы — отличный редактор, я — трудовой писатель, а дальше — не мы. Но это ничего не значит: помирать собирайся, рожь сей! Не будем же унывать и подчинимся 1-му закону Берендеева царства: помирать собирайся — рожь сей.

Крепко жму Вашу руку. М. П.

18 Мая. Проснулся под бормотание дождя.

Можно (поэту и ученому) на собственном своем дворе увидеть вселенную, но большинство людей («государственных») делают из вселенной свой двор.

Григорьев представил мне всю бессмыслицу молитвы, которую мы теперь слышим и твердим с колыбели: сначала разрушим до основания, а потом устроим лучший мир.

Приступаю к рассказу «Коровья вера».

В общем, леса шоколадные, определенно зеленеет ива и — присмотреться — на березах почки раскрылись.

Дождь и после обеда. Мы ходили на могилу Розанова: мы с Е. П., Тарасиха и Таня.

План могил

Могила В. В. Розанова на кладбище Черниговского скита в расстоянии 21 метра 85 сант. по бетонной дорожке от крайнего приступка паперти церкви Черниговской Богоматери; под прямым углом от этой точки на W как раз против 3-го слева окна 4-го корпуса в 3-х метрах находится центр могилы Конст. Леонтьева, и по той же линии к 3-му окну в расстоянии от ½ до 1 аршина находятся 3 могилы семьи Розановых, левая по всей вероятности, В. В. Розанова.

Чугунный памятник К. Леонтьева опрокинут, центральная часть его с надписью выбита. Очертаний могилы Розанова на земле почти незаметно.

Корпуса Черниговского скита населены преступниками и проститутками (Исправит, дом имени Каляева). Тане Розановой одно время предлагали должность «ухаживать за проститутками». Такая злая ирония: Розанов писал так любовно о «священных проститутках» у дверей храма и вот лежит теперь прямо у храма, в котором не служат, окруженный обыкновенными проститутками, и дочери его предлагают за ними «ухаживать».

Тарасиха положила два красных яйца на могилу Конст. Леонтьева, тогда среди окружавших нас преступников было заметно движение броситься на них. Но они удержались, конечно, боясь нас. Что там было, наверно, когда мы ушли!

Тарасиха, конечно, черносотенка, а теперь стоит за Совет, за большевиков, ненавидит жидов, кадетов, Керенского. Сама при большевиках отлично живет. Через нее отлично, прямо насквозь понятно, почему черносотенцы были сразу поглощены большевиками и отлично устроились жить в кишках революции.

Розанов звал Тарасиху «бабой Ягой». Это понятно: она груба, форсирует-де «Мадам сан жен», а он любил внутренних, извне стыдливых людей. Розанов был сам нежный, тихий человек с таким сильным чувством трагического, что не понимал даже шуток, сатиры и т. п. Розанов мог быть, однако, очень злым.

Тарасиха, деревенская баба, и знает всех писателей, Толстого близко даже.

У Марьи Викентьевны Алексеевой было 22 жениха (да, но какие женихи! а профессор? да, но какой профессор!)

Тарасиха: «Таня былинка, Маня скала! Маня умная! потому и не вышла». — «У нее страсти нет». — «Потому что умна, а страсть у глупых». — «А Анна Каренина?» — «Конечно, глупа, вот Софья Андреевна умная».

Страница из дневника с планом могил К. Леонтьева и В. Розанова

Тарасиха о Толстом: «У него была голова развращенная, потому он и требовал много любви от Софьи Андреевны, а здоровому телу не нужно много любви, и ум легко справляется при здоровом теле со страстью».

20 Мая. Закончил очерк «Коровья вера». Читал у Яловецкого. Надвигаются грозные события. Но я думаю, что все разрешится в политику измора со стороны Англии и внутреннего нашего оскудения, т. е. еще некоторое время, снижаясь, мы поживем. А все кончится непременно интервенцией, русский народ выучится непосредственно у иностранцев работать и потом уже… А впрочем — кто знает?

21 Мая. Тихое теплое, мягко-сырое с просветами солнца духовное утро. Распускаются березы, хотя общий вид их еще не зеленый, а золотистый от сережек. Все птицы, кто только голос имеет, поют, и соловьи. Я бы теперь праздновал Духов день, мне почему-то кажется, что у отцов церкви в этом была ошибка: вперед должен быть Духов день, а потом уже праздник других лиц Троицы.

В истории необходимы эпохи, когда современникам хочется поиграть костями своих мертвецов, но когда играть начинают сердцем и разумом отцов — тут беда! Ведь все-таки уже десять лет мы поем один и тот же «Интернационал», шестая часть мира со всеми своими дипломатами, профессорами, поэтами, военными и учителями во все торжественные дни распевает совершенную бессмыслицу: «…разрушим, а затем».

Надо продумать до конца все «страхи» будущего.

Жизнь поколения людей короче поколения большинства деревьев, из этого вытекают огромные последствия для психологии человеческого общества.

Когда наслушаешься кукушку в лесу, то и дома в комнате за двойными рамами все кажется, будто кукует.

22 Мая. Никола Вешний (9 мая). Туман и солнце за туманом: легкий, тонкий, как кисея, на красном лице.

Всякий творческий акт какого-нибудь лица есть воскрешение множества людей, накоплявших материал для последнего творца и тоже безымянно творивших. Имя последнего творца есть соборное имя, и слава, его окружающая, есть торжество встающих в творческом акте мертвецов…

Вчера из беседы с «Паном», читающим иностранные газеты, выяснилось, что наш Союз вовсе не так уже занимает Европу и войны, конечно, не будет, потому что зачем с нами воевать, если мы во всех отношениях совершенно безвредны…

Сюжет для очерка Растеряевой улицы: N. — «омужиченный» русский интеллигент (т. е. доведенный чтением газет до полного непонимания событий). Налет на Китайское полпредство. Все скупают соль и муку. Дуня тоже собирается на последние гроши. N. смеется и говорит: «Ты смотри на меня, когда я корову буду покупать, ты покупай соль». Дуня разнесла это по всей Растсрясвке. N. забыл это и однажды ему пришлось купить корову. Расгсрясвка, увидав корову у него, скупила соль. Исчезла соль.

Я закопался в своих тетрадках до тех пор, пока не рассеялся туман совершенно и солнце начало припекать: кончилось раннее утро, и начался день. В этот раз из утреннего тумана вышли бутоны молодой черемухи, красные листья бузины… трава, цветы видны из тумана, будто из памяти…

Попробуйте, друг мой, вспомнить свои годы, когда вы жили, не думая, едва ли вы вспомните: все что-то думалось. Но ничего, все равно, вспомните хотя бы, когда ваш поступок насквозь не продумывался, и ваши думы просто туманом, внутри которого жили вы, конечно же, не думая. Невозможно собрать из себя то, что рассеялось в пространство туманом, надо вернуться к тем пашням, деревьям, цветам и птицам, звездам, на которых клочками, как сено на кустах в лесу от продвигавшегося воза, повисли мгновения вашей необдуманной жизни… На брачной песне соловья как-то все сошлось в этом, но мне иная пластинка граммофона, услышанная на ходу из трактира, под открытым окном которого виднеются скромные цветочки желтой акации, мне больше говорит, чем песнь соловья. Ведь мы только условно говорим «соловей», подразумеваем под этим, конечно, каждый свой, никем не повторяемый брачный полет.