Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Это чудесное время перед самым снегом, деньки перепадают, сравнимые по глубине своей нежности только с ранне-весенними.

О человеке, предчувствуя с тревогой и любовью его трагедию — никогда нельзя сказать, что не ошибаешься, что не кончится все при помощи его хитрости комедией, в природе этого «от великого до смешного один шаг» совсем нет. Между прочим, как это наполеоновское выражение вышло по-большевистски («ускоренно») и как это пусто в отношении человеческого содержания.

Милая Светлана,

Ваш рассказик хорош тем, что называют «наивностью», я бы назвал задушевностью. Конечно, в нем очень много литературной несвободы от неумения владеть пером. Нельзя, напр., называть такую вещь «В вагоне», потому что тысячи тысяч раз так называли уже описание дорожных впечатлений в газетах, а выражаться надо непременно по-своему. Гораздо лучше этого «В вагоне» Ваше письмо: оно прекрасное. Это потому вышло, что по моим книгам Вы создали себе образ Вашего лучшего друга и вошли с ним в живое общение. Отсюда можно сделать и заключение о том, следует Вам писать или не следует. Надо писать непременно и много писать, как Вы написали письмо: это о самом главном, что и является темой. В наше время литература бестемна, потому что тема извне навязана принудительно государством, а писатель это непременно «я — сам». <Зачеркнуто: Вы меня избрали своим писателем, потому что я не просто литератор в своих сочинениях, а человек и, скажу Вам, глубоко презираю «литераторов», беллетристов и т. п. Вот это, по-моему, и есть то, что надо: поставьте себе задачу внести в <1 нрзб.> литературную тему.>

Сейчас я не могу Вас пригласить к себе, потому что работает в моем доме плотник, и мы в тесноте. Но это к лучшему. Попробуйте написать мне то, о чем Вам хочется сказать: ведь это и будет литература «о самом главном», и тема родится изнутри себя, а не будет притянута извне. Зачем вообще тянуться, насиловать себя, задумываться — писать или не писать? Я пишу Вам это, не раздумывая, нужно это или нет, а просто повинуясь радостному чувству, которое явилось во мне, и оттого что письмо Ваше прекрасное, и что Вам 17 лет, и что вы «Светлана» и вообще похожи на дочку мою, которой, к сожалению, у меня нет.

Душевно преданный Вам

Михаил Пришвин.

Человек явился с какой-то иной планеты на землю, все узнает, все объясняет, а иногда удивляется и никак не может понять. Так, рассматривая художественные вещи с экскурсией, он удивляется на частые вопросы земных людей своему руководителю: почему так написано, разве так бывает? или: скажите, а на самом-то деле как было? Человеку с той планеты до крайности удивительно, как можно, получив высокое удовлетворение от произведения искусства, спрашивать о какой-то еще большей действительности. Или вот еще бывает: умрет вдали человек-земляк, и труп его зловонный везут тысячу верст к родным, и для тех полуистлевшие черты о чем-то говорят, что-то значат: для них, кто прожил с ним большую долгую жизнь и сохранял в себе весь его полный действительный облик — для чего нужны эти <1 нрзб.> черты?

И все-таки это есть, не переделаешь людей, всегда сочиняя повесть, приходится быть готовым отвечать удовлетворительно на вопрос: «что это — было или наврал?»

— Вот посмотрите, — говорю я и показываю свои фотографии…

На пути в Параклит, несколько выступив из стены хвойного леса, отдельно стоит ель необыкновенной красоты, такая правильная, стройная, что нет человека, кто прошел бы путь и не заметил этой удивительной елочки. Она росла полсотни лет под охраной монахов. Не думаю, чтобы им прямо приходилось защищать эту ель: охрана выходила сама собой из общего строя жизни. Теперь в Параклите нет монахов, и устроили коллектив земледельцев. И вот каждый раз, проходя этим путем, видишь непременно: кто-нибудь издевался над прекрасным деревом, постепенно исчезают нижние ветви, ствол оголяется, по стволу удары топором, кто-то пробовал зажечь в смолистом месте, и получился черный уступ в дереве. Непременно это дерево погибнет вблизи коллектива, потому что оно отдельно стоит, немногим оно дорого своей красотой, избранным, а массу оно раздражает своей отделенностью, масса на это набрасывается.

В воскресенье граждане нашей улицы чистили пруд, я возвращался с охоты. Многие набросились на меня, называя «буржуем» и проч., хотя сами все были самые жестокие собственники. Только одна делегатка сказала: «Граждане, надо гордиться, что на нашей улице живет такой человек, он тоже по своему трудится и за себя здесь поставил работника…»

Там, где наша Комсомольская улица в помощь себе сбоку получает еловую аллейку и превращается просто в шоссе, не доходя до мостика Скитского пруда, направо в открытом кусту по ошибке или по глупости дрозд устроил себе весною гнездо. Теперь осенью мне показали тропинку, выбитую ногами только тех, кто ходил смотреть на это гнездо. И говорят, дроздиха благополучно вывела и выходила молодых, никто не тронул. Удивительно! Почему же елку-то? Вероятно, потому, что ель — это дерево просто красивое, а здесь все-таки живое, что-то чуть-чуть задевает себя…

В лесу стучал топор, и слышно было, убийственно стучал по большому дереву, и оно, как дерево, не знало, не чувствовало, что его рубят, оно было доверчиво и стояло до последнего момента, посылая великодушно вниз на все стороны солнечных зайчиков. И вдруг оно покачнулось и зашумело кроной своей: «Что же это такое?», и потом сразу все стало понятно: раздался в лесу чудовищный треск, словно крик на весь мир: «Погибаю!» Дерево грохнулось так, что забунчала земля. Потом все стихло, и вслед за тем топорик, легонько и деловито постукивая, стал с упавшего отсекать суки.

Где Бог, там и жрец. Его проводник у людей. Если не через жреца, то, значит, сам прирожденный жрец, и, если не хочешь быть жрецом, то убеждай делами своими, а о Боге никогда никому не говори и храни это в себе как величайшую тайну.

Когда совсем нечего было делать, взял «Красную Ниву» и прочитал там об одном замечательном авиаторе, который последовательно мог думать во время падения машины и т. п. Меня поразило сравнение с древним миром: какие там герои в сравнении с нашими, а между тем, наши для нас не герои, а просто квалифицированные специалисты, о которых человек другой специальности вовсе не обязан и знать. Отсюда наше расхождение с Горьким, с Левой и друг., — в этом нечто новое, «массовое».

28 Октября. По секрету сказали, что почтово-телеграфная контора завалена телеграммами женщин из деревень к мужьям в Москву: «Приезжай немедленно, хлеб отобрали».

Время быстрыми шагами приближается к положению 18–19 гг. и не потому, что недород, а потому, что граждане нынешние обираются в пользу будущих: если не через пять лет, то в следующую затем пятилетку, если не там, еще дальше, и так когда-нибудь хорошо будет жить.

Как можно быть против! Только безумный может стать под лавину и думать, что он ее остановит. Поставить на очередь: войти в среду, где строят и во что-нибудь верят.

Крестьяне продают лошадей, потому что с лошадью и коровой гражданин считается «середняком», а с одной коровой можно рассчитывать, что удастся пролезть в бедноту.

Если даже и существует накопление средств производства, тракторов и других машин, то все это происходит за счет пауперизации населения. Весь вопрос, что совершится раньше: машины осчастливят и сделают богатыми бедных людей или же бедные люди, доведенные до последнего отчаяния, уничтожат машины, дождутся или нет?

Между тем, как все говорят, церкви в Москве переполнены верующими из интеллигенции, что никогда и не была православная церковь на такой высоте. Именно потому не была, что не было верующей интеллигенции еще со времен раскола… Точно так же почти всё, что провозглашает революция: крупная индустрия, кооперация и т. д. — все это нужно нам и необходимо. В большинстве случаев у негодующего человека нет слов для возражений сколько-нибудь серьезных, и на вопрос: «А как бы ты поступил?» — он ничего не ответит.

Осенью пахнет преющей листвой, а ранней весной пахнет кора деревьев, но бывает, поздней осенью такой удастся теплый день, что тоже, как ранней весной, пахнет корой, и тогда, если только не помнишь, совсем невозможно бывает узнать, осень это поздняя, или ранняя весна.

Так было сегодня. Сквозь голый лес голубели перси небесной возлюбленной, и красный луч остановился на сосновой коре.

Я вспомнил свое бездушное чувство обыкновенной любви и тоску свою постоянную о том, что лишен был удовлетворения в любви какой-то настоящей, в которой та животная любовь проходит как-то само собой, где-то сзади. Мне думалось, что, может быть, это у меня от разделенности моего существа, что, может быть, я вроде душевного гермафродита, и та любовь, поверхностно чувственная, есть вообще мужская любовь, а другая моя неудовлетворенная голубая любовь — есть обыкновенное чувство женщины.