Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Замечательно, что девственные трудолюбивые пчелы, занятые вечно цветами, ненавидят запах пота.

Есть, конечно, и среди цветов некоторые, возбуждающие животные страсти, но это уроды из них, доказывающие общность происхождения растительного и животного мира. Может, и среди животных-людей когда-то были уроды, получившие любовь к запаху цветов…

Впрочем, я не могу сказать, чтобы запах лучших цветов, отрицательный к полу, был отрицательным к эросу. Напротив, запах всех цветов эротический, он волнует нас всегда, хочется вспомнить, и не можешь вспомнить свою самую первую, детскую любовь. Так обыкновенно и бывает, что духами люди хотят пополнить в себе что-то утраченное, возбудить ими в другом завязку любви. Душатся чаще всего женщины, кокетливо поманивая ими смущенного самца. Запах цветов то же самое, что мечта о чистой любви, трагически разделенной с обыкновенной любовью размножения. Ночная красавица — у нее запах сильный, порочный, она как будто стыдится…

17 Августа. Последние дни одинаково встает солнце в тумане и потом бывает очень жарко. Я даже не решился сегодня утром идти на охоту. Но вечером ходил в Тресгницу с Нерлью и убил двух бекасов. Она очень недурно работала, хотя все по-прежнему плохо определяет момент, когда надо прекратить потяжку и остановиться. По убитой дичи прекрасно пойнтирует и в 10 шагах чует в траве и останавливается. Убил двух бекасов.

18 Августа. Восход в тумане. Жара. Дожинают.

Ходил с Кентой по ближайшему тетеревиному выводку, убил вальдшнепа и тетеревенка. Наслаждался работой Кенты по тетеревам. И такой простой кажется работа по бекасу в сравнении с тетеревиной. По чернышу это настоящая облава, как по волку.

<На полях> Совесть Горького. Молодежь в деревне.

Во множестве деревень центрально-промышленной области издавна мужское население было в отходах, а жалкое земледелие оставалось уделом женщин, стариков и детей. Теперь по недостатку спроса на труд бывшие ремесленники и рабочие стали тоже земледельцами. К этому присоединилась молодежь, не обученная ремеслу. Здоровые парни в цветущем возрасте, перебиваясь с хлеба на квас, болтаются в деревне: «гуляют». Многие из них пытаются попасть в комсомол с целью через него «выбиться в люди», попасть на рабфак или чаще всего получить место рабочего на фабрике. Небольшому проценту это и удается, но большинство бросает комсомол и пополняет кадры той молодежи, которую в дворянских кругах называли «золотой», а в сельских — хулиганами. Поверхностному наблюдателю их вызывающее поведение кажется как бы продолжением эпохи первых лет революции, на самом деле в этом поведении нет ничего революционного, и продолжается оно ровно до того момента, когда такой парень женится, после того он возвращается в быт и веру своих отцов. Однако, при скудности земледелия в центральной полосе и невозможности уходить на фабрики, при падении кустарного труда едва ли всем возможно возвратиться в быт и веру. Вот эти-то современные «лишние люди», не приставшие ни к павам, ни к воронам, и являются, по моему, элементом, угрожающим всем «нашим достижениям». Глядя на них, и отцы находят себе главный материал для отрицательной критики современности. Напротив, в тех редких случаях, когда в деревне два-три молодых человека через комсомол вышли в деятельные партийные люди, я не раз слышал от стариков одобрение им и некоторое примирительное отношение к современности: «Ничего, — говорят они, — в нашей деревне кое-кто проскочил в люди».

Выход из этого положения двойной: 1) поглощение их фабрикой, 2) войной. Последний, пессимистический, выход и является господствующим в сознании «отцов».

Мне думается, в отношении современного крестьянского вопроса всякие попытки идеологического подхода (в том числе и мера борьбы с пьянством) являются или недомыслием или лицемерием. Все решается двумя словами: «давай войну» или «давай фабрику».

<На полях> В «Золотой луговине» надо непременно трансформировать любовь к Ине по линии «Прекрасной Дамы», чтобы под все искания Бога и <1 нрзб.> подвести эротический импульс. (Впрочем, как это и есть.)

Горький продолжает меня тревожить своей оценкой современности «по-хорошему». Я, может быть, и сам бы занял эту позицию, если бы разрешалось прикидывать мысль по-плохому. А так это напоминает мне время натаски молодой собаки в период, когда нельзя охотиться: в это время учитываешь дело именно по-хорошему, считая, что ко времени охоты дело натаски так подвинется вперед, что хорошее возобладает. Верней всего, у Горького (я тоже сужу его «по-хорошему») за границей наметилось такое будущее вроде 1-го Августа у нас, охотников, когда хорошее возобладает. Несомненно, это будущая мировая война с победой пролетариата. В свете этой катастрофы он и смотрит на всю советскую натаску русского народа «по-хорошему».

Что же в этом так волнует меня как-то не по-хорошему?

Прежде всего у меня в душе есть от близости к бедствиям людей во время революции травма, которая не дает мне возможность смотреть на общественную жизнь по-хорошему. Очень возможно, что я могу за деревьями не увидеть леса — вот почему беспокоит меня это второе пришествие Горького.

Свою «травму» я побеждаю только целебным процессом художественного творчества, который, однако, только уравновешивает мою личность и дает ей только возможность существования. Этот сладостный путь лечения своей травмы, однако, не дает мне права на голос в общественных делах. Я и желал бы выйти за пределы своей травмы и боюсь выйти за пределы своего назначения (призвания), боюсь сверхчеловека, Блоковского «Христа», Горьковского публичного деятеля.

С другой стороны, какой-то голос (и опыт) мне подсказывает возможность выхода из этого радостного подполья каким-то естественным путем внутреннего роста, достижения путем творчества ясного факта своего бытия, утверждающего тем самым и лучшее бытие других. На этом мучительном пути путь Горького является мне каким-то срывом. Мне даже приходит в голову иногда оценка его как лукавого авантюриста, легкомысленного в старости. Каждый раз, однако, дойдя до этого, я запрещаю себе это думать и даже обвиняю себя в низости.

Лекарство, которым я лечу себя самого, годится и для многих людей, больных избытком чувства совести и сознания, в этом и состоит моя гражданственность, готовить это лекарство для других, как для себя. Но не все же люди больны, знакомы с сердечной тоской, дрожат всем телом от накопления мыслей. Здоровым людям не нужно никакого иного художества, кроме — для отдыха и развлечения, их общность естественная, возникающая из сотрудничества в добывании средств существования. Смешно и грустно, когда в наше время со всей государственной важностью эту этику, сопровождающую добывание средств существования среднего, вполне нормального человека, хотят насильно привить художникам…

Свои выстрелы. Когда собака подводит к дичи, то от самых отдаленных, едва слышных выстрелов она вздрагивает, а иногда и подпрыгивает, но когда цель достигнута, птица взлетела, она так вошла в свое дело, что не обращает никакого внимания на последующие над самой ее головой выстрелы: это свои деловые выстрелы.

Животный страх. Бывает такая мертвая тишина, в которой всем людям и животным становится жутко и по-малейшему поводу представляется какой-то «невообразимый ужас».

Я возвращался темной ночью домой с охоты в такой тишине. Мои нервы были до того расстроены, что меня стал брать страх: «вот ружье возьмет и само в меня выстрелит». Страх овладел мной, себя самого я испугался, вынул патроны и положил их в сумку. В это время послышалось тарахтение телеги, медленно едущей по мостовой. Мне показалось странным приближение этой телеги, я бы непременно стал за деревом, но дорога была обрыта канавами, наполненными водой. Я решил идти вперед, хотя знал, что непременно случится что-то недоброе. Показалась голова лошади, и ей показалась моя белая собака.

Белая собака!

Лошадь остановилась, вгляделась. Я пошел вперед.

Белая собака!

И в один миг ни лошади, ни телеги, ни человека, сидящего на ней, не стало на дороге: все это бултыхалось в канаве.

19 <Августа>. Из нашего близкого выводка взял с Кентой двух петухов. Ходил к «американскому жителю». Ему так непонятно было, что Горький свой журнал хочет назвать «Наши достижения», что мне пришлось стать на точку зрения Горького. Я увлекся и свел весь воинствующий социализм к вопросу о войне.

— Две силы, — сказал я, — берут на себя труд продумать вопрос о войне до конца: католическая церковь и наш социализм. Вот скажите искренне, положа руку на сердце, думали вы о войне или просто не думали?

— Думал, — ответил американский житель, — я так думал, что войны теперь долго не будет: она невыгодна теперь капиталистам.