Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

И это не маленькие, это незанятые парни около двенадцати лет от роду. Их много в каждой деревне теперь, потому что земледелие в Московском Полесье (и западной части центр, пром. обл.) маленькое, раньше такие парни в отходе учились ремеслу, теперь традиция порвалась, отцовское ремесло заброшено, фабрика не забирает, и они на бабьем положении, т. е. занимаются земледелием, которым раньше занимались одни женщины, продолжая им свое домашнее хозяйство. Глядя на этих парней, я часто вспоминаю и тех, висящих бесполезно на отцовских шеях ребят, которые год готовятся в Вуз и осенью возвращаются «срезанными» к отцам, возмущенными до крайности: экзамен выдержали, а места не нашлось (в этот сезон в Политехническом из 100 человек принималось два).

Все эти деревенские ребята мне хорошо знакомы по стрельбе в цель. Когда я выхожу стрелять из своей винтовки, они все идут за мной, большие в надежде, что я дам им стрельнуть, поменьше — подобрать пустые капсулы. Самые маленькие распределяются в капустниках, затаиваются там от больших, в решительный момент вылетают оттуда и захватывают добычу (капсюль) раньше больших.

Охотники-рублевики главным образом вербуются из этих ребят. Покупается дешевенькая, стреляющая на 20 шагов берданка, платится рубль, и охотник имеет все права, не зная не только законов об охоте, но совсем даже не умея обращаться с оружием. В редкой деревне не было «несчастного случая»: там убили девушку, там парня. В нашей деревне тоже были жертвы и в прошлую зиму и в эту. И не мудрено. Вот, например, как они забавляются. Один мальчуган изображает зайца и бежит, другой тюкает в него из берданки с заложенным в нее старинно-осечным патроном. Натешились. Сели. Кто-то взял берданку, тюкнул от нечего делать, и вдруг мертвый патрон ожил, да как ахнет! Просто счастливый случай спас жизнь бедного «зайца».

Я взял одного из таких «рублевиков», очень милого парня, с собой на охоту, только с условием, чтобы стрелять из ружья моего по очереди, мне хотелось навсегда поразить его прелестью культурной охоты и поселить в нем желание совершенствоваться. Собака моя скоро нашла след и повела. Я догадался: она вела по глухариному выводку. Здесь довольно глухарей и рядом заказник, в котором, по моему расчету, не менее 50 выводков. Поэтому я себе позволил взять из выводка пару молодых и приготовился к стрельбе. Но в то время как поднимались молодые в 20 шагах, матка поднялась в десяти от меня и закрыла молодых, из-за нее мне не удалось стрельнуть в молодых. Мой спутник был изумлен. Я объяснил ему положение: матка заслонила молодых, матку стрелять запрещено.

— Кто же нас тут видит? — спросил рублевик.

Я повел длинную речь и, как теперь понимаю, смешную о происхождении и цели закона об охране природы. Он ничего не понимал и упрямо ссылался на лес: в лесу нет закона.

Я вспомнил свою юность. У рублевика лес, у меня был свой лес в голове. Я браконьерствовал с иной, но подобной аргументацией. Мне представлялось так, что по какому-то внутреннему большому закону живое нельзя убивать и, если мы убиваем, то за это когда-то придется расплачиваться. «Ну и что же, — говорил я себе, — покаюсь, в старости все раскаиваются, получают прощение». И вот при таком понимании закон, охраняющий дичь, для того, чтобы потом ее можно было больше стрелять, больше совершать таких преступлений, мне казался чудовищным. Подобное, мне кажется, было и в голове рублевика: лес — это свобода, охота, потому и охота, что все можно. Какая это охота, если нельзя, если закон, какая страсть, если…

Словом, я могу сказать, что рублевик не так прост, чтобы удовлетвориться ссылкой на закон, культуру, науку. Чтобы говорить ему об этих вещах, надо вспомнить себя…

Поговорите с любителем кровного собаководства, скажите ему: «Ваши собаки очень хороши, но они скорее похожи на призовых лошадей, призы возьмете, а на охоте убьете мало при таком широком и безумно скором поиске». Любитель ответит вам: «А для чего надо много убивать, какая-нибудь парочка бекасов, на которых, как придешь домой, затреплешь, противно смотреть».

Я это понимаю: это артист-собаковод. Но попробуйте объяснить это рублевику. Я не специалист ни по собакам, ни по стрельбе, я просто охотник, для которого надо убить дичь, но постоянно стоит вопрос: «как убить». Вне закона внутреннего и внешнего мне не существует охоты. Для меня закон — это мера, то же, что музыканту ритм…

Как объясню я все это рублевику?

Ищу материал для убеждения. Вспоминаю из своей жизни момент, резко разделяющий меня, дикаря, от артиста. Вот как это было. Я встретился с одним отличным охотником, который позвал меня к себе и попросил помочь ему набивать патроны. Очень возможно, он не без умысла пригласил. Меня все поразило: весы, и ни одной порошинки вне веса, дробина упала на пол, он ее нашел и сказал: «Терпеть не могу неряшливости». Но больше всего и уж окончательно меня взяла в плен машинка с каучуковыми цифрами для обозначения на дробовом пыже номера дроби.

После того мне открылся путь культивирования моей страсти. Теперь уже не она мною владеет, а я сам в седле и направляю ее к делу охраны природы и верю, что только понимающий и любящий природу охотник является верховным ее охранителем. Но нет, нет… я чувствую, что взял прицел несколько выше сознания «рублевика». Да притом их так много, нас так мало. Необходима система. Прежде всего, при получении права охотиться необходимо <1 нрзб.> знание законов, охраняющих дичь. Это сделать очень легко. Второе — необходимы егерские школы, третье… Впрочем, ни второго, ни третьего, я буду стоять на одном: при получении права охоты рублевик должен понимать обращение с огнестрельным оружием. Мы должны это сделать, мы высчитываем, сколько истребляют волки животных, мы кричим о борьбе с серым помещиком. Посчитайте, сколько жизней человеческих уносит ежегодное разрешение охотиться всем за один рубль. Мы должны требовать от желающих охотиться точных знаний сроков охоты и внутренних сроков, когда дичь можно стрелять и когда нельзя.

25 Августа. Туман. Потом серое небо. И солнце. Жарко. После обеда принялся брызгать дождик.

Нет желтых берез и красных осин, но по дороге по грязи постоянно попадаются и золотые монеты березок и кровавая печать иудина дерева. По утрам бормочут тетерева, потом стучат цепы: прилетели гуськи — дубовые носки.

На Селковской низине мы не нашли дупелей, но от Чумакова получено известие, что у них на Мергусовой бели высыпали. Мы взяли четырех тетеревей, двух вальдшнепов и бекаса.

Читаю Воронского «За живой и мертвой водой». Неожиданно нашел себе очень ценную книгу. Она, как и моя «Кащеева цепь», является редкой (не считая Цепь, единственной) попыткой освещения истоков русской революции путем «интроспективным», притом без — pro и contra[4], а как фактора русской культуры. Лучшая глава «Две жизни», где автор sub specie acternitatis[5] смотрит на свой отчий дом. После возвращения его из отчего дома к образу жизни сынов-революционеров поражает нищета сынов, полное отсутствие у них духовных и материальных средств для постройки жизни иной. (Как известно, вслед за крушением революции <19>05 года следует взрыв личного в литературе и потом попытка не материальным, а духовным путем построить новую общественность. Эта попытка дает самый блестящий период русского искусства, если и не достигающей, может быть, вершин периода литературы Белинского, зато неизмеримо превосходящей его числом средних дарований и распространением литературной грамотности.)

Так представляю себе: на одной стороне самоуничтожение во имя коллектива («Наши собрания, — ответил В., — оформляют жизнь коллектива и отбрасывают все узко личное. Коллектив должен подчинить себе личность, иначе не побеждают» Вор. стр. 199).

В ответ на эту диктатуру гражданственности в литературе и произошла революция личности вплоть до утверждения: «Я — бог», и последующее движение вспять Мережковского к общественности, к революции (вспоминаю слова Тернавцева: «Они неизбежно вернутся к нам (правосл. церкви)». Так не удалась на одной стороне революция, на другой реформация.

В последующую катастрофическую гибель царства погибла и сопровождавшая его интеллигенция. В хаосе революции процесс творчества определился как борьба личности с диктатурой коллектива, т. е. те же самые бывшие раньше творческие силы обнаружились в области государственного строительства, стали на место царя. По-иному это: из области кружковой мечты перешло в жизнь.

Наше время характерно исканием ворот, в которые бы могла выйти творческая личность из государственно-коллективистической петли для универсального творчества.

Творчество, это, во-первых, личный процесс, чисто «духовный», это процесс материализации духа — личность. По пути материализации личности, во-первых, встречается другая личность, во-первых, жена: процесс единения эротический: семья. Уже здесь ставится вопрос о роли разума, т. к. есть уродливые браки «логические», есть «по расчету» и т. д. Религиозная общественность соответствует браку по любви. Разумная — по расчету…