Илья Эренбург - Война. 1941—1945

• Название: Война. 1941—1945
• Автор: Илья Эренбург
• Жанр: Прочая документальная литература

Книга Ильи Эренбурга «Война 1941–1945» — первое за последние 60 лет издание избранных статей самого популярного военного публициста СССР. В сборник включены двести статей из полутора тысяч, написанных Эренбургом за четыре года войны — с 22 июня 1941 года по 9 мая 1945 года (некоторые из них публикуются впервые по рукописям). Памфлеты, репортажи, листовки, фельетоны, обзоры, вошедшие в сборник, писались в основном для бойцов фронта и тыла. Они печатались в центральных и местных, фронтовых, армейских и партизанских газетах, звучали по радио, выходили брошюрами и книжками. Их знала и ждала вся страна — от солдат до маршалов, от рабочих эвакуированных заводов, выпускавших боеприпасы, до крестьян, кормивших армию. Сообщения Эренбурга для зарубежных информагентств, переводы его статей из «Красной звезды» были популярны и в антигитлеровских странах Америки и Европы, где открыто печатались в газетах и выпускались книжками. В оккупированных странах они распространялись подпольно. Статьи Эренбурга — это не только своеобразная хроника военных событий; это прямое и точное выражение яростного накала великой и трагической борьбы, итогом которой стала Победа.

---

В одной деревне ребята показали мне, что немцы бросили, удирая: награбленное добро. Один немецкий офицер оставил сорок бюстгальтеров — решил было и на этом спекульнуть. Мальчонка допытывается: «Дяденька, зачем это немцу?»

Жалкие люди, они способны убить человека из-за какой-то тряпки. Они защищаются в деревнях потому, что им страшно убираться на мороз. Почему они еще воюют? Да потому, что им страшно держать ответ.

Мы говорим не о мести — о справедливости. Мы не хотим расстреливать немецких учителей шестидесяти двух лет. Мы не тронем двенадцатилетних девочек. Мы не собираемся поджигать немецкие музеи. Но мы знаем одно: тем, кто убил учителя Николаева, тем, кто убил двенадцатилетнюю девочку, тем, кто поджег музей Бородина, — на земле не жить. Смертные приговоры подписаны и скреплены русским народом.

Россия не забудет второй день Бородина: сожженных сел, уничтоженного музея и доблестных красноармейцев, которые сказали своим славным предкам: мы вас не осрамили, мы отстояли Москву от проклятых чужеземцев.

24 января 1942 г.

Великое одичание

Германия была окружена глухой стеной. До мира едва доходили стоны ее концлагерей. По столицам Европы разъезжал гладенький Риббентроп. Мало кто заглядывал в черную душу свежевыбритого коммивояжера. Иногда немцы показывались на международных выставках: вежливые приказчики раскладывали прекрасно изданные книги. Посетители не смотрели, что там напечатано. Вместо фотографий воспроизводили старые портреты. Думая о Гете, забывали о Гитлере, помня Шиллера, пренебрегали Геббельсом. Наивные люди полагали, что Германия — страна, а она стала огромной воровской организацией. Думали, что немцы — народ, а они стали многомиллионной бандой.

Стена пала. В сожженных русских городах этнографы всего мира могут изучать повадки и быт гитлеровского племени.

Я начну с внешнего облика. Тошно глядеть на пленных — до того они грязны. Колхозницы в уцелевших избах обдают стены кипятком, скребут пол, держат открытыми настежь двери: «Дух ихний выветриваем». Немцы превратили комнаты, где они жили и спали, в нужник. «Что говорят пленные?» — спросит гражданин в Куйбышеве или в Свердловске. На это трудно ответить: пленные не разговаривают, пленные чешутся, они шумливы, как паршивые собаки. На их руках кора грязи, а грудь покрыта бисером насекомых. Голубые подштанники и розовые рубашонки, вывезенные из Парижа, стали буро-серыми.

Колхозницы рассказывают о быте этих непрошеных постояльцев. Один вытирал ноги, а потом тем же полотенцем лицо; другой оправлялся в избе при женщинах; третий бил вшей на столе, где его сотоварищи обедали; четвертый в помойном ведре кипятил кофе; пятый держал сахарный песок в грязном носке. Не стоит продолжать.

Это было лет десять тому назад. В Германии один коммерсант мне спесиво говорил: «У нас, видите ли, даже свиньи отличаются чистоплотностью…» Конечно, это было риторикой — купец хотел поднять в цене вестфальскую ветчину, но как случилось, что немцы, гордившиеся своей аккуратностью, стали куда грязнее свиней?

Немец, который оправлялся в избе при женщинах, искал пепельницу, чтобы бросить окурок. Ряд условностей, заученных правил, механических жестов отделяет берлинца 1942 года от дикаря. Культура современной Германии — это тонкая пленка над хаосом первобытного варварства. Попав в условия русской зимы, немец перестал мыться; он не хочет мыться на морозе. Он предпочитает зуд дрожи и вшей — морозу. Если нет теплой уборной, пусть станет уборной комната. Так псевдоцивилизованный человек в две недели становится животным.

Внешняя чистоплотность связана с внутренней. Солдат гогенцоллерновской Германии отнюдь не был ангелом. Он тоже грабил и бесчинствовал. Но по сравнению с немцем выпуска 1942 года он был наивной институткой. В нем жили некоторые моральные устои. Он, например, понимал, что такое мать. Он старался не плевать в комнате. Он грабил, но знал, что грабит, и краденое не называл «трофеями». Гитлер совершил операцию: он действительно удалил из сознания немцев совесть. После такой ампутации немецкие солдаты оказались одновременно и сильными, и слабыми. Сильными, поскольку они лишились моральных тормозов; слабыми, поскольку утратили человеческое достоинство.

Я знаю, что вши водятся на теле, а не в сознании человека. Я знаю, что эти насекомые непосредственно связаны с трикотажным нитяным бельем, которое немцы не меняют по два, по три месяца. И все же я берусь утверждать, что вши связаны также с фашизмом, что отсутствие моральных норм позволило немцам опуститься даже внешне, дойти до их теперешнего облика. Я видел лейтенантов, обрызганных одеколоном и полных вшей. Им не хотелось отстаивать свой человеческий облик. А одеколон был автоматическим продлением давнего и ныне мертвого быта. Прославленная цивилизованность сошла сразу с немцев, как тонкая позолота.

Нужно ли говорить о внутренней нечистоплотности? Они не только раздевают русских и французов, они крадут друг у друга кусочек хлеба, щепотку табаку, пару носков. Напрасно офицеры борются с триппером в своих приказах, заявляя, что триппер «мешает солдатам служить фюреру». Гитлеровцы не выходят из домов терпимости. Они покрыли стены русских школ непристойными рисунками. Я видел немецкого ефрейтора, который занимал достойный пост — начальника дома терпимости. Их подсумки и карманы начинены непристойными открытками вперемешку с семейными фотографиями. Они рассказывают проституткам о своих женах и невестах. Это воистину грязные существа. Гитлеровский режим уничтожил в них остатки христианской морали, культ семьи, примитивную честность. Все это заменено фатализмом игрока: не рискну — не выиграю. Их называют иногда язычниками. Это неверно. В любой языческой религии существовали понятия добра и зла. Они отсутствуют в сознании гитлеровца. Для него хорошо все, что удается.

Один негодяй написал в своем дневнике: «Когда я расскажу Эльзе, что я повесил большевичку, она мне, наверно, отдастся». Вряд ли Ницше признал бы в этих хищных баранах своих последователей. Аморальность современной Германии ближе к скотному двору, нежели к философской системе.

Так, наперекор всем историческим концепциям, в самом центре Европы в тридцатые годы двадцатого века определилось государство, снабженное усовершенствованной техникой и весьма напоминающее кочевую разбойную орду. Мужья отправляются за добычей. Жены ждут: им привезут голландский сыр, парижские чулки, украинское сало. Разговоры о преимуществе германской расы и ученые трактаты в сорок печатных листов о достоинстве геббельсовского черепа — только анахронизм, старая немецкая привычка оправдывать каждый чих «научной теорией».

Быстро сползли с немцев все атрибуты культуры. Они легко приняли размножение по заданиям эсэсовских начальников, «исправление» евангелия согласно бреду тирольского маниака Гитлера, утверждение убийства как естественного состояния человека, возврат к навыкам пещерного века.

Этому одичанию большой страны способствовала гипертрофия механической цивилизации. Каждый немец привык к жизни автомата. Он не рассуждает, потому что мысль может нарушить и аппарат государства, и его, фрица, пищеварение. Он повинуется с восторгом. Это не просто баран, нет, это экстатический баран, если можно так выразиться, это баранофил и панбаранист. В механическое повиновение он вносит ту долю страсти, которая ему отпущена. Сколько раз, разговаривая с немецкими пленными, я в нетерпении восклицал: «Но что вы лично об этом думаете?» — и сколько раз я слышал тот же ответ: «Я не думаю, я повинуюсь».

В автоматизм мыслей и поступков они вносят присущую им истеричность. Чувство меры им чуждо. Они взяли так называемую «золотую середину» и довели ее до абсурда. Аккуратность и умеренность в их понимании становятся бредовым педантизмом с маниакальными ограничениями. Они живут на ходулях, оставаясь колбасниками или тюремщиками. С припадочным пафосом они говорят о выигранных пфеннигах или о выпоротом сынишке. Что такое Гитлер с его наполеоновскими позами? Шпик, заболевший манией величия, уголовник, уговоривший своих коллег, что он гигант, одна клетка огромной раковой опухоли.

Мы увидели этих людей. Они загадили наши города. В Париже они сносят Эйфелеву башню, у нас строят виселицы. Они ознаменовали свой «крестовый поход» домами терпимости, он стал походом гонококков. Они показали, что за машинной цивилизацией Германии не скрыто никаких общечеловеческих норм. К нам пришли первобытные существа с автоматическим оружием. От их «философии» хочется прежде всего в баню. А видя их упорное сопротивление, не только не чувствуешь уважения, но переживаешь глубочайшую брезгливость: хочется над трупом каждого немца закричать: «Великая вещь — человеческая свобода!»