Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

• Название: Том 14. Критические статьи, очерки, письма
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Критика

В четырнадцатый том Собрания сочинений вошли критические статьи, очерки и письма Виктора Гюго, написанные им в различные годы его творчества.

---

Однако им не отказано в героизме: когда нужно, у них появляются и мученики и полководцы; в одной из этих стран возможен Леонид, в другой — Ганнибал, но ни Спарта, ни Карфаген неспособны дать Гомера. В их возвышенном не хватает той не поддающейся определению нежности, которая рождает поэта из лона народного. Этой скрытой нежностью, этим flebile nescio quid [164] обладает Англия. Доказательство тому — Шекспир. Можно было бы добавить: доказательство тому — Уильберфорс.

Англия — страна торговли, как Карфаген, страна законности, как Спарта, превосходит Спарту и Карфаген. Она удостоена этого царственного исключения — поэта. Породив Шекспира, Англия возвеличила себя.

Место Шекспира среди самых возвышенных в этом избранном кругу абсолютных гениев, который, расширяясь время от времени при появлении нового сверкающего пришельца, венчает цивилизацию и освещает своим безграничным сиянием все человечество. Шекспир заменяет целый легион. Он один равнозначен нашему прекрасному французскому семнадцатому веку и почти всему восемнадцатому.

Когда приезжаешь в Англию, первое, что ищешь взором, это статую Шекспира. Вместо нее видишь статую Веллингтона.

Веллингтон — это генерал, который выиграл сражение, — с помощью случая.

Если вы будете упорно настаивать, вас поведут в здание, называемое Вестминстерским аббатством; там короли, целая толпа королей; но есть также уголок, который называется «уголком поэтов». Здесь, в тени четырех или пяти огромных памятников, где сверкают великолепием изваянные из мрамора или отлитые из бронзы ничем не замечательные короли, вам покажут фигурку на маленьком постаменте и под этой фигуркой имя — Вильям Шекспир.

Впрочем, памятники в Англии повсюду, памятников сколько душа желает; памятник Карлу, памятник Эдуарду, памятник Вильгельму, памятники трем или четырем Георгам, из которых один был идиотом. Памятник Ричмонду в Гэнтли; памятник Непиру в Портсмуте; памятник Фазеру Мэтью в Корке; памятник Герберту Ингрэму уж не помню где. За то, что кто-то удачно провел пехотное ученье, ему ставят памятник; за то, что еще кто-то хорошо командовал маневрами конной гвардии, — памятник. Некто поддерживал прошлое, истратил все богатства Англии на то, чтобы оплачивать коалицию королей против 1789 года, против демократии, против просвещения, против движения человечества вперед, — скорее ставьте пьедестал — памятник г-ну Питту! Другой в течение двадцати лет сознательно боролся с истиной в надежде, что она будет побеждена; заметив в одно прекрасное утро, что она слишком живуча, что она сильнее его и ей, возможно, поручат составить кабинет, он тут же перешел на ее сторону, — ставьте еще один пьедестал — памятник г-ну Пилю! Повсюду, на всех улицах, на всех площадях, на каждом шагу, гигантские восклицательные знаки в виде колонн: колонна герцогу Йоркскому, — ее следовало бы сделать в виде вопросительного знака; колонна Нельсону, на которую показывает пальцем призрак Караччоло; колонна уже упомянутому Веллингтону; колонны ставят всем, стоит лишь в свое время немного погреметь саблей. На Гернсее, на берегу моря, на мысу, — высокая колонна, похожая на маяк, почти башня. Она обожжена молнией. Такой колонной был бы доволен Эсхил. В честь кого она поставлена? В честь генерала Дойля. Кто он такой, этот генерал Дойль? Это генерал. Чем он замечателен, этот генерал? Он прокладывал дороги. На свои средства? Нет, на средства населения. Колонну ему! Шекспиру — ничего, Мильтону — ничего, Ньютону — ничего, имя Байрона считается нецензурным. Вот до чего дошла Англия и ее славный и могучий народ.

И несмотря на то, что у этого народа есть такой просветитель и руководитель, как смелая британская пресса, более чем свободная — полновластная и которая в своих бесчисленных и превосходных газетах сразу освещает все вопросы, все же дело обстоит так; и нечего смеяться над этим ни Франции с ее памятником Негрие, ни Бельгии с ее памятником Беллиарду, ни Пруссии с ее памятником Блюхеру, ни Австрии, где, наверное, есть памятник Шварценбергу, ни России, где должен быть памятник Суворову. А если не Шварценбергу, так Виндишгрецу; если не Суворову, так Кутузову.

Если вы Паскевич или Елачич, — вам поставят памятник; если вы Ожеро или Бессьер — вам тоже памятник; будьте первым попавшимся, хотя бы Артуром Уэлсли, и вас изобразят в виде колосса, и леди посвятят вас вам самому, совершенно обнаженного, с надписью: Ахилл. Двадцатилетний молодой человек совершает героическое деяние: он женится на красивой девушке; в его честь воздвигают триумфальные арки, на него приходят глазеть из любопытства, его награждают самым высоким орденом, словно на следующий день после сражения; на площадях зажигают фейерверк; люди, у которых могли бы быть седые бороды, надевают парики и, почти коленопреклоненные, произносят приветственные речи; миллионы фунтов стерлингов выбрасываются на ветер в виде ракет и петард при рукоплесканиях толпы, одетой в лохмотья, которой завтра нечего будет есть; что до того, если во время этой свадьбы в Ланкашире свирепствует голод? Все приходят в экстаз, палят из пушек, звонят в колокола… «Rule, Britannia! God save!» [165] Как, этот юноша так добр, что женится? Какая слава для нации! Все в восхищении; великий народ теряет голову; великий народ млеет от счастья; балкон, откуда можно видеть, как будет проезжать юноша, сдается за пятьсот гиней, люди собираются толпами, толкаются, бросаются к колесам его экипажа, в результате этих восторгов раздавлено семь женщин, их маленькие дети растоптаны толпой, сто человек, только слегка придушенных, отправлены в больницу, ликование неописуемо. Пока все это происходит в Лондоне, вместо прорытия Панамского канала начинается война, строительство Суэцкого канала, оказывается, зависит от какого-то Измаил-паши; акционерная компания предпринимает продажу иорданской воды по луидору за бутылку; изобретают стены, сопротивляющиеся любому ядру, а потом ядра, пробивающие любые стены; один выстрел из пушки Армстронга стоит тысячу двести франков; Византия созерцает Абдул-Азиса; Рим идет на исповедь; лягушки, разохотившись после журавля, требуют себе в правители цаплю; Греция после Оттона опять хочет короля; Мексика после Итурбиде опять хочет императора; Китай хочет двоих: повелителя Срединного государства, татарина, и Сына Неба (Тьен Ванга), китайца… О, земля — престол глупости!

III

Слава Шекспира пришла в Англию извне. Можно было бы указать почти точно день и час, когда эта слава высадилась в Дувре.

Понадобилось триста лет, чтобы Англия вникла в смысл тех двух слов, которые весь мир кричит ей в самые уши: Вильям Шекспир.

Что такое Англия? Это Елизавета. Невозможно более полное воплощение. Восхищаясь Елизаветой, Англия любуется своим отражением. Гордая и великодушная, но порой невероятно лицемерная, педантичная в своем величии, обдуманно надменная, смелая недотрога, имевшая фаворитов, но никому не подчинявшаяся даже в постели, всемогущая королева, недоступная женщина, Елизавета — девственница, подобно тому как Англия — остров. Как и Англия, она называет себя владычицей морей, Basilea maris. Опасная глубина, где бушуют гнев, обезглавивший Эссекса, и бури, потопившие армаду, защищает эту девственницу и этот остров, не давая никому приблизиться к ним. Это целомудрие находится под охраной океана. Гений Англии в самом деле заключается в каком-то безбрачии. Связи еще допустимы, но только не брак. Весь мир всегда уходил от Англии ни с чем. Жить одной, идти одной, царствовать одной, быть одной.

В общем, замечательная королева и достойная восхищения нация.

Шекспир, напротив, — гений общительный. То, что он жил и творил на острове, не придает ему силы, а связывает его. Он охотно порвал бы эти узы. Живи он позднее, Шекспир был бы европейцем. Он любит и хвалит Францию; он называет ее «солдатом господа». Кроме того, у этой нации-ханжи он — свободный поэт.

У Англии две книги, одну она создала сама, другая создала ее: Шекспир и библия. Эти две книги не живут в добром согласии. Библия воюет с Шекспиром.

Конечно, как художественное произведение библия, эта неисчерпаемая чаша Востока, еще более, чем Шекспир, переполненная поэзией, могла бы назваться его сестрой; с точки зрения социальной и религиозной она его ненавидит. Шекспир думает, Шекспир мыслит, Шекспир сомневается. В нем есть что-то от Монтеня, которого он любил. То be or not to be [166] восходит к «как знать».

Кроме того, Шекспир сочиняет. Тяжкая провинность. Вера отвергает воображение. В отношении вымыслов вера плохая соседка — она лелеет только свои собственные вымыслы. Вспомним палку Солона, поднятую им на Фесписа. Вспомним горящую головню Омара, которой он потрясал над Александрией. Положение не изменилось. Современный фанатизм унаследовал и эту палку и эту головню. Это верно не только для Испании, но и для Англии. Я слышал, как один англиканский епископ спорил об «Илиаде» и как он пытался уничтожить Гомера одной фразой: «Это неправда». А ведь Шекспир — лжец еще почище Гомера.