Лорен Оливер - Delirium/Делириум

• Название: Delirium/Делириум
• Автор: Лорен Оливер
• Жанр: Современные любовные романы

Роман Лорен Оливер — это ошеломительная история любви, произошедшая в мире, где любовь под запретом. Когда-то любовь была самой важной вещью в мире, люди могли отправиться на другой конец света, чтобы найти её. Они лгали во имя любви, даже убивали ради неё. Но, наконец, был найден способ лечения — его назвали Исцелением. Теперь всё иначе. Учёные в состоянии забрать у любого человека способность любить, и правительство постановило, чтобы каждый, достигший 18 лет, прошёл через процедуру Исцеления.

Лина Хэлоуэй всегда с нетерпением ждала, когда же наступит день ее Исцеления. Жизнь без любви — это жизнь без боли, размеренная, заранее спланированная и счастливая. Но за 95 дней до Процедуры с Линой происходит невероятное — она встречает Алекса. В результате Лине сначала приходится бороться с собственными предрассудками, а потом и в открытую бросить вызов обществу.

Огромная благодарность моему другу и лучшему в мире редактору Linnea. Эва, я тебя люблю! Спасибо olvik за прекрасную обложку!

sonate10

---

— Э-э... да.

Делаю шаг вперёд с таким напрягом, будто воздух загустел и не даёт мне свободно двигаться. Останавливаюсь за несколько шагов до стола, вытягиваюсь как можно дальше и подаю аттестаторам свою планшетку.

Трое мужчин и одна женщина. Обнаруживаю, что не в силах смотреть на их лица слишком долго, поэтому лишь пробегаюсь по ним взглядом — какие-то носы, чьи-то тёмные глаза, у кого-то взблёскивают очки — и делаю быстрый шаг от стола назад.

Планшетка путешествует по ряду аттестаторов. Я стою руки по швам и пытаюсь выглядеть уверенной и спокойной. Нелёгкая задачка.

Позади меня, вдоль стены бежит наблюдательная галерея, приподнятая над уровнем пола футов на двадцать. На неё можно попасть через маленькую красную дверь позади восходящих ярусами рядов белых сидений, которые, по-видимому, предназначены для студентов, докторов, аспирантов и прочих младших научных сотрудников. Учёные, работающие в лабораториях, не только выполняют Процедуру, но и производят последующие проверки и помогают справиться с особо трудными случаями.

Тут до меня доходит, что, должно быть, Исцеление производится прямо в этой комнате. Вот почему здесь операционный стол. Снова мой желудок сжимает холодная лапа страха. Непонятно почему, но, часто думая о том, как же это — быть Исцелённой, я никогда не задумывалась над самой Процедурой: твёрдый металлический стол, сияющие под потолком лампы, трубки, иглы, провода и... боль.

— Лина Хэлоуэй?

— Да, это я.

— О-кей. Почему бы вам не начать с того, чтобы рассказать немного о себе самой? — Аттестатор в очках наклоняется вперёд и улыбается. У него большие квадратные зубы, такие белые, что напоминают кафель в туалете. В его очках отражается свет ламп, поэтому я не могу увидеть его глаз; было бы неплохо, если бы он снял очки. А он продолжает: — Расскажите нам о том, чем вам нравится заниматься. Ваши интересы, хобби, любимые темы для разговора...

Я барабаню наизусть заранее заготовленную речь — о фотографии, о беге, о том, как провожу время с друзьями, — но это всё автоматически, не особенно вникая в то, что тараторю. Вижу, как аттестаторы кивают, что-то записывают; их лица смягчаются, на них появляются улыбки — значит, всё идёт как надо, но я, по сути, даже не слышу слов, вылетающих у меня изо рта. Из головы никак не идёт операционный стол, и я потихоньку уголком глаза всё время кошу в ту сторону. Стол сверкает и сияет на резком свету, как лезвие ножа.

И тут на память приходит моя мать.

Маму так и не удалось вылечить несмотря на три последовательные Процедуры. Болезнь поглотила её, выела изнутри, сделала её глаза пустыми, а щёки бледными, захватила контроль над её ногами, дюйм за дюймом привела её на край песчаного обрыва, а затем бросила вниз, в ясную, прозрачную пустоту.

По крайней мере, это то, что они мне рассказывают. В то время мне было шесть. Помню только тёплое прикосновение её пальцев к моему лицу той ночью и её последние слова, сказанные шёпотом:

«Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать».

Я быстро закрываю глаза, ошеломлённая представившейся картиной: мама корчится от боли, а дюжина учёных в лабораторных робах наблюдают и что-то равнодушно карябают в своих блокнотах. Три раза её распинали на металлическом столе, три раза толпа наблюдателей следила с обзорной галереи и брала на заметку её реакции, когда в неё всаживали сначала иглы, а затем лазеры. Обычно пациентам, проходящим Процедуру, дают анестезию, так что они ничего не чувствуют, но тётушка как-то проговорилась, что при третьей Процедуре маму отказались усыплять, решив, что, возможно, это из-за анестезии её мозг не реагирует как надо и Исцеление не действует.

— Не желаете ли воды? — спрашивает аттестатор номер один, женщина, и кивает на бутылку и стакан, стоящие на столе. Она заметила, что я на мгновение отвлеклась, но это ничего. Моё Персональное Заявление сделано, и по тому, как аттестаторы смотрят на меня — с гордостью и удовлетворением, как на маленького ребёнка, справившегося со сложной задачей — уложить правильные фишки в правильные дырки — я понимаю, что у меня всё идёт как по маслу.

Наливаю себе стакан воды и делаю несколько глотков. Ах, хорошо, можно передохнуть. Чувствую, как на руках, на голове под волосами, на затылке выступил пот, и благодарю Бога, что они его не видят. Пытаюсь смотреть прямо на аттестаторов, но этот дурацкий операционный стол — он так и лезет в глаза и издевательски лыбится.

— Ну, хорошо, Лина. Мы сейчас зададим вам несколько вопросов, постарайтесь ответить на них со всей искренностью. Помните, нам важно узнать вас как человека.

«А как ещё вы могли бы меня узнать? — Вопрос впрыгивает мне в голову прежде, чем я успеваю затолкать его обратно. — Как животное, что ли?»

Делаю глубокий вдох и выдавливаю из себя улыбку.

— Да, пожалуйста.

— У вас есть любимые книги? Как они называются?

— «Любовь, война и насилие» Кристофера Малли, — отвечаю на автомате, — «Граница» Филиппы Хэролд...

Нет никакой возможности избавиться от этих образов, они подступают, как прилив. Одно слово, будто калёным железом, выжжено в моём мозгу: боль. Они хотели, чтобы моя мать добровольно пошла на четвёртую Процедуру. В ту ночь, когда она умерла, они пришли за ней, чтобы отвести её в лабораторию. Но вместо этого она птицей взлетела в воздух и канула во тьму. Она разбудила меня тогда, ночью, теми самыми словами: «Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать» — и, казалось, ветер принёс их обратно ко мне, когда её уже не было в живых, повторил в скрипе высохших деревьев, начертал на листьях, шепчущихся холодным серым утром...

— … и «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира, — заканчиваю я перечисление.

Аттестаторы кивают, делают пометки... «Ромео и Джульетта» — обязательное чтение на уроках здоровья в первый год старшей школы[6].

— А почему? — спрашивает аттестатор номер три.

«Потому что наводит страх», — вот что должна я ответить. Эта пьеса — назидательная история, предупреждение об опасностях, царивших в прежнем мире, до изобретения Исцеления. Но так и кажется, что горло у меня опухло и заскорузло, невозможно выдавить ни слова; они застревают там, цепляются за стенки, как цепляются репьи на нашу одежду, когда мы бежим в районе ферм. И в эти мгновения я, по-моему, даже слышу отдалённый гул океана, слышу его ворчание, воображаю, как его тяжёлые, как камень, воды смыкаются над головой моей матери... И неожиданно выпаливаю: — Она такая красивая.

Мгновенно все четверо вскидывают на меня взгляды, как марионетки, подцепленные к одной ниточке.

— Красивая? — Мадам аттестатор номер один морщит нос. Воздух словно звенит от холодного напряжения, и я соображаю, что сделала огромную ошибку.

Аттестатор в очках наклоняется ко мне:

— Какое интересное определение. Очень интересное. — В этот раз, когда он показывает свои зубы, они напоминают мне изогнутые белые волчьи клыки. — Может быть, вы находите красоту в страдании? Может быть, вы находите наслаждение в насилии?

— Нет-нет, это не так, — тороплюсь я. Пытаюсь собраться с мыслями, но в ушах по-прежнему звучит грохот океана. И с каждой секундой он становится громче и громче. А теперь я могу различить ещё и крики — словно это моя мама докричалась до меня через пространство и время. — Я только хотела сказать... эта история такая печальная... — Я барахтаюсь, мямлю, чувствую, что утопаю — утопаю в этом яростном свете и надвигающемся рёве. Самопожертвование. Хочу сказать что-то про самопожертвование, но слова застревают в глотке.

— Давайте двигаться дальше. — Аттестатор номер один, казавшаяся такой милой, когда предлагала мне воды, сбросила маску дружелюбия. Теперь она разговаривает сугубо по-деловому. — Расскажите-ка нам о чём-нибудь совсем простом. Ну, например, какой цвет вам нравится больше всего.

Одна часть моего мозга — рациональная, рассудочная, логичная часть меня — кричит: «Синий! Скажи синий!». А другая часть меня, прежняя, непокорная прорезает звуковые волны, несётся на гребне всё усиливающегося грохота. — Серый! — вырывается у меня.

— Серый?! — ошеломлённо восклицает четвёртый аттестатор.

Моё сердце падает куда-то в живот. Ну вот, наломала дров. Так и вижу, как цифры моего счёта отматываются обратно, но — поздно, со мной покончено; в ушах стоит шум, он растёт, растёт, словно разревелось бешеное стадо, думать невозможно... Заикаясь, пытаюсь объяснить: — Не серый, нет, не совсем... прямо перед восходом есть такой момент, когда всё небо имеет такой, ну вроде как никакой цвет... не серый, но какой-то такой... беловатый, что ли... и мне он всегда нравился, потому что напоминает... ну, как будто ожидаешь что-то хорошее... вот...

Но они уже не слушают. Они пялятся мимо меня, головы вскинуты, на физиономиях недоумение, словно пытаются выделить знакомые слова из потока иностранной речи. Волна рёва и криков нарастает, и я соображаю, что слышу их наяву. Действительно, люди истошно вопят, и раздается гром, топот, треск, как будто тысячи ног одновременно барабанят в пол. Но есть и ещё что-то во всём этом бедламе — странное не-разбери-поймёшь мычание, вообще не похожее на звуки, которые могут издавать люди.