Ольга Хузе - После победы все дурное забудется...

• Название: После победы все дурное забудется...
• Автор: Ольга Хузе
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009

Блокадный дневник Ольги Федоровны Хузе. Вступительная статья А.Д. Кузьмина.

Напечатано в журнале “История Петербурга” №№ 4-5 (2009).

---

Следующий автор, который меня сейчас как-то особенно, второй раз в жизни, затрагивает - это Н. Тихонов. О нем тоже есть работа, кажется. Коварского. Ее не читала, надо прочесть.

Трудным и одиноким путем идет Федин в советской литературе: в сущности, один тип занимает Федина - Андрей Старцев, Андрей Рогов, Левшин. Это созерцатель, отчасти двойник автора, глазами которого дается мир. Выбор героя - какая-то очень типичная ошибка Федина, но ему не так просто отказаться от нее. Вот историю этого героя. Причину устойчивости этого типа и интересно написать. <...>

Была у мамы и Маруси[7]. Они в печке варят кашу из трех ложек мелкой гречи и пекут из муки по лепешке на воде без масла. Они счастливы. Что получили хоть этот паек. Вовка - серьезный не по-детски, следит, - не едят ли без него, не играет, много лежит. У них нет света, не было несколько дней воды.

2.I.42 г.

Голод стал еще хуже. В нашей столовой два дня не варили супа, т. к. нет воды. У нас в квартире нет воды, уборная не действует и, в довершение всего, радио не работает, мы без газеты и вообще, теперь ничего не знаем, что делается в мире. Чем это лучше какой-нибудь деревни в Молотовской области?

Какие еще лишения и испытания уготованы нам? Вчера у меня не было супа, я съела лишний, сегодняшний, хлеб с кипятком. Сегодня у меня суп, пахнет керосином и нет хлеба. Тяжело, слишком много на одних и тех же людей. Закрадывается сомнение в успехах на Ленинградском фронте, - полно, уж продолжается ли наше наступление? <...>

4.I.42 г.

<. > Были страшные дни в сентябре, когда все передовицы и воззвания начинались словами: «Враг у ворот!» и мы знали, что это буквально: немцы на конечном участке трамвайного маршрута № 28, у больницы Фореля.

Кроме того, очень тяжелое настроение создал разгром наших частей под Кингисеппом: город был наводнен дезертирами (даже в газетах сообщалось о расстреле дезертиров). Говорят, у нас не хватало снарядов, боеприпасов, винтовок. Похоже на правду: Левушка Шнеур говорил, что когда их, добровольцев, послали под Вырицу, им было выдано по три патрона и одной гранате.

И то, что тогда не пали духом, ни на одну минуту не допустили мысли о падении города, - это я считаю самой первой и решающей победой ленинградцев.

С 7 сентября враг начал воевать с городом, с населением, стремясь вывести из строя склады с продовольствием и заводы. <...>

Я не могу думать ни о чем, кроме еды. У меня кружится голова. У нас, как правило, нет на завтрашний день ни грамма пищи. Так еще никогда не жили. Я ложусь спать с мечтой, что завтра пойду за хлебом. Мне рисуется ночью, в часы голодной бессонницы, мой завтрашний кусочек хлеба. Я уже не могу гнать от себя эти видения. Я стремлюсь только к тому, чтобы эти видения не стали доминирующими, не заслоняли все человеческие, духовные интересы. Я уже видела и вижу озверевших людей, - это страшно, это голод сделал их такими. Неужели же нам не помогут? Иногда просто отчаянье подступает.

7. I. 42 года

Голод абсолютный. За третью декаду не можем ничего получить, не говоря о первой декаде января. В столовых сегодня не варили даже супа - нет воды, нет дров, а я подозреваю, что нет даже муки, чтобы заболтать суп. Сегодня я ем завтрашний хлеб, больше не могу, мне очень тяжело брать вперед, но ничего поделать не могу. Видно, приходится готовиться к концу, к смерти. Очень обидно, очень больно помирать теперь, после перенесенных лишений и трудностей, но, видимо, мы больше не заслужили. Горько, что Родина, которой плохо ли, хорошо ли отданы все силы ума и сердца, ничем не может или не хочет поддержать жизнь в нужную минуту.

Не выплачивают зарплаты ни в педучилище, ни во Фрунзенской. Если б я получила деньги, я бы хоть 100 граммов хлеба за 30-40 рублей купила на рынке, но у меня денег нет и вещей нечего менять. Довести такой город до таких страданий!

Нет оправдания тем, которые ведают снабжением Ленинграда вне пределов города. Неужели же сотни мертвецов не вопиют ежедневно? Что еще от нас нужно? Чем мы можем еще помочь фронту? Больше у нас ничего нет, ничего нет. Пусть и тыл понесет кое-какие чувствительные жертвы, нечего им там отсиживаться от трудностей войны. Я начинаю озлобляться. Но больше не могу. Я не уйду из жизни покорной и терпеливой, не умру по-русски и не буду смиренной, - если мне придется умереть теперь, в 32 года, по вине вражеских и собственных прохвостов, - умру, ненавидя. Пять месяцев страданий - и никакого облегчения, наоборот, все возрастающие лишенья! Кто-то злой и равнодушный к людям смеется над нами. Враг - он враг и есть, его клеймить и проклинать просто и естественно, но свои люди, родина, армия, обязаны облегчить нашу жизнь. Сквозь успокоительные сводки я угадываю утаивание, если не ложь. На нашем фронте неладно, это определенно. Больше месяца не могут выбить окопавшихся немцев, а все кричат, что они ослабли, оголодали и обовшивели. Враг продолжает обстреливать город, ежедневно тысячи жертв от голода и снарядов. Что еще нужно от нас?

Я сегодня зла, в отчаянии. Думаю, что это настроение стабилизируется.

10. I. 42 г

Голод абсолютный. По-прежнему ничего нет.

Дорогие мои, вы не представляете наших мук и лишений. Трудно, очень трудно. У меня руки и ноги деревенеют на работе, и дома не могу отогреться. Борюсь с мыслями об еде. Борюсь - это не словесное выражение, а действие. Я думаю, чем занять мысли, отвлечь их. Вчера рисовала для вышивки. Мне Нина Петровна вышьет, если буду жива, блузку и красное шерстяное платье. Рассматривала Р. Мутера «История живописи» конца XIX века. Сегодня нанесла стихов. Была у Кати Кап. Она с Люсей попробует еще раз переправиться в тыл. Все эти сборы, разбросанные вещи, смена надежд и отчаянья, слезы и улыбки, холод, коптилка, времянка целый день, - Боже мой, это страницы настоящего хождения по мукам. Иду вечером по улице: город в морозной мгле, тьма, встречные еле бредут, шаркая ногами, - горд химера, город-призрак.

На днях была у мамы и Маруси с ночевкой. Была рада, что смогла снести в баночке полтарелки супа, иначе невозможно, совестно было бы остаться. Главный интерес в жизни - у печки. Где на лучиках варится жидчайший суп, - т. е. две ложки муки с водой. «Обедаем» на гладильной доске перед печкой в свете костерика из лучинок. Даже уютно, тепло. Пила черный кофе без сладкого с удовольствием. Потом часа два у печки в темноте коротали вечер. Я - в роли Пер Гюнта, - говорила, рассказывала, чтобы заговорить, развлечь, отвлечь, от крымских и кавказских поездок до фабулы «Войны и мира». Легли спать успокоенные, умиротворенные. Спать было тепло, сладко. Этот вечер согрел меня, числю его среди лучших за много-много дней.

Меня смущает предыдущая запись, но недоуменная обида и злость от голода не проходит. Я борюсь с этим злым отчаяньем, но оно приступами нападает на меня ежедневно. Главное, жертвы очень велики, и конца им не видно. Нужно все силы приложить для спасения жизни ленинградцев... В консерватории умер Будяковский, угас тихо, не дождался ни эвакуации, ни лучших дней. Историк Кудрявцев умер в пути, пришла телеграмма. Бернадский ослаб, упал около института. Через ногу переехал автомобиль, но ничего, жив, встал и пошел. Жизнь просто легендарная, я боюсь, что вы не поверите, я описываю только факты. В педучилище занятия почти не идут: замерзли чернила, преподаватели почернели от голода и грязи. Главный интерес и для них - в тарелке супа без карточки. Хочется крикнуть всему тылу: «Встать! Шапки долой, - перед вами беспримерная стойкость ленинградцев, легендарные люди перед вами! Они отдадут свою жизнь, чтобы только держать город». Это уже не литературная фраза, это наш быт, наша повседневность. <...>

12 - 13/ I

Не о дружинницах, не о бойцах групп самозащиты здесь будет речь: о них не забыли и не забудут газетчики и радиорепортеры. Здесь будет написано о ленинградских женщинах, имена которых известны только узкому семейному кругу. Я проведу вас туда, куда не заглядывают бойкие журналисты, где едва ли бывают писатели.

На исходе морозная январская ночь. Но еще далеко до рассвета. Бредут неуклюжие фигуры и жмутся. Переступая с ноги на ногу у дверей булочной. Оттуда беспрерывно выходят такие же, в платках, прижимая крепко к груди драгоценный хлеб - паек на день для мужа, для детей, для себя. Бредет такая женщина, и весь путь до дому тщательно продумывает, как лучше и справедливее разделить этот хлеб между своими.

Вот женщина бойко тянет саночки, а в них сверток, она останавливается отдышаться и перекинуться словом со своим малышом, а заиндевелый-то сверток - веселый мальчик, который думает, что мама играет с ним в лошадки. Мать идет на работу и везет своего малыша в очаг.

Упал мужчина, привалился ничком к панели. Другая женщина с саночками участливо нагнулась над ним: «Не дойти? Далеко ли?» «До поликлиники», - почти беззвучно лепечет обросший бородой рабочий. «Подвезу», - решает она, подзывает прохожих на помощь, они втискивают мужчину в детские саночки. Привязывают веревками. И женщина везет его по темному еще проспекту, и другая, незнакомая им обоим, поддерживает мужчину под спину и помогает тянуть сани.