Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

• Название: Судьба «Нищих сибаритов»
• Автор: Юрий Гастев
• Издательство: Хроника
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Хочу выразить искреннюю благодарность редакции за ее лестное и — в тот момент — неожиданное предложение описать наше дурацкое студенческое «политическое дело» сорок пятого года. Насколько оно было поистине дурацким (точнее эпитета не подберу), хорошо знали мы, тогдашние обвиняемые по нему. Именно в заурядности нашего «дела», в нелепости его фабулы и пошлости деталей и заключалось то самое типическое, о котором мы так наслышаны со школьной скамьи.

Юрий Гастев

***

«Судьба „Нищих сибаритов“» была опубликована в 1978 г. в Нью-Йорке, в историческом сборнике «Память».

---

Не будем, впрочем, забегать вперед. Итак, жизнь шла. И не скупилась на новые впечатления, новый опыт. Он еще раз съездил по уже знакомой Северо-Печорской дороге к брату Леше (Лясе, как его звали с детства дома, ― как не шло ему сейчас это домашнее ласковое имя!). А тут, совсем неожиданно, пришла весть и от старшего ленинградского брата Володи. Не зная ничего о судьбе младших братьев[30], он ухитрился все же через какого-то сердобольного «вольняшку» послать записочку с Краснопресненской пересылки на адрес старых московских друзей семьи Гастевых. Невеселая была записочка. Но дело свое сделала: за несколько дней до конца войны, теплым, по-настоящему праздничным днем 6 мая (пасха в этом году была сразу за «днем международной солидарности трудящихся») Юра нес передачу Володе (запомнились бесконечные железнодорожные пути), еду и курево. В этот день он и сам начал курить… А, потом — сразу и девятое мая, навсегда запомнившийся день. Конца войны уже ждали, конечно, но вот что люди (не какие-то там «представители», а мы, сами, все) способны не «организованно», не по приказу, а по собственной инициативе что бы то ни было праздновать ― это действительно явилось неожиданностью. (Еще не знали тогда, не надеялись даже, что амнистия или смерть любимого вождя дарят минуты не хуже.) Весь вечер бродили пьяные без вина по Моховой, Манежу, Каменному мосту, Якиманке, теряя друг друга в сплошной смеющейся толпе в нелепой уверенности, что все равно через полчаса встретятся снова, и ― такой уж вечер был! ― ничего нелепого, как выяснялось, не было в той уверенности, действительно все находились, и вот все нашлись, и даже гораздо больше нашлось, чем могло вместиться в маленькую квартиру Якова Семеновича Дубнова (тогда еще не космополита, а просто мехматского профессора) в каком-то арбатском переулке, половина не знала друг друга, но не все ли равно, и теперь уже пили и вино, и водку, но зато теперь уже не пьянели, и читали стихи, многие, особенно Алик Вольпин, сначала почему-то «Демона» и Гумилева, а потом уж себя, а под утро всех развозил по домам оказавшийся среди незваных гостей шофер заблудившегося грузовика, и каждому вручался на память большой красный флаг, ночью, оказывается, еще по дороге, кто-то чуть не полкузова накидал этих флагов, с домов поснимал…

Не знал тогда Юра (и не скоро узнал), что мама его тоже не спала всю эту ночь, плакала. Он-то узнает о гибели Пети только во время суда, когда зачитают справку, а она, оказывается, уже в лагере получила «похоронную», но ему не сказала. Почему? ― ну, ему-то, так и не сознавшемуся братьям, что он все видел и все слышал в обе те страшные ночи, когда уводили родителей, нечего было объяснять, что некоторым людям нестерпима сама мысль поделиться своим страшным, непоправимым горем, назвать это горе словами, обычными, существовавшими еще раньше, а не специально созданными для этого страшного случая словами, даже самому близкому человеку ― а может быть, именно близкому-то и нестерпимо. Конечно, далеко не у всех так, но чего ж удивляться, что в этом-то мать и сын похожи…

А вскоре Юра увидел Володю. Тому неслыханно повезло: его «выдернули» с Севпечлага, где он уже «доходил», на «шарашку» (вроде Мавринской, то бишь Марфинской, где Нержин с Рубиным и Сологдиным под началом Яконова[31] «срока тянули») на Матросской Тишине… На свидании Володя оказался неожиданно маленького роста. До тридцать восьмого года Володя помнился по наездам в Москву неправдоподобно взрослым и, как все взрослые, высоким. Это впечатление укрепилось, когда лето тридцать девятого младший брат провел с самым старшим в деревне под Ленинградом, запомнился его очень взрослый, уверенный басок, твердая походка и ощущение на редкость самостоятельной и непреклонной жизненной позиции. «Софью Абрамовну» Володя никогда особенно не жаловал, но и не принимал, можно сказать, всерьез. А вот к отцу у него была претензия посильнее традиционной обиды за мать (между прочим, лишь этим летом Юра узнал, что Анна Ивановна Васильева-Гастева все эти годы была жива и жила в Ленинграде, но теперь арестована — еще раньше своего бывшего мужа…): зачем тот, уже хорошо зная, что представляют собой его бывшие коллеги-большевики, снова в эту компанию попросился, да еще через Джугашвили, хотя бы и ради спасения дела всей своей жизни — Института Труда?! А теперь здесь, в комнате свиданий на Матросской Тишине, перед Юрой стоял очень невысокий, очень тщедушный, очень изможденный, очень седой, бесконечно усталый и печальный человек. Тогда на Шпалерной, в сорок третьем, ему «предъявили» 58-1а, 58-2 и 58–11: участие в организации, ставящей своей целью свержение советской власти. Никого из остальных 38 «членов» этой «организации» Володя не знал ранее даже по имени, но, подобно всем им, на следствии подписал в конце концов все. Потом месяц ждал расстрела (тогда и поседел), заменили «червонцем», на Печоре еле жив остался… Забегая вперед, скажем, что Софья Абрамовна, оставшись после ареста младшего сына без жилья, будет еще почти весь сорок шестой каждую неделю ходить к наконец «признавшему» ее пасынку с передачами, а изредка и на свидания, а потом у того хватит еще сил и на конец срока в Инте, и на «бессрочную» (правда, всего лишь четырехлетнюю) кустанайскую ссылку…

Ну что ж, хотя формально никто из этой семьи не сидел ни «за мужа», ни «за отца» (каждому стряпалось вполне «самостоятельное» дело), связь всех этих печальных событий между собой и влияние их на настроения и взгляды младшего сына достаточно очевидны. Но к этой связи и такому влиянию далеко не сводятся все «внутренние пружины» рассказываемой истории, как и многих тысяч подобных «историй» тех времен. Вполне определенные закономерности во всем этом внешне столь прихотливом кошмаре, безусловно, проявлялись (что мы и постараемся показать), но безнадежно наивно было бы пытаться обнаруживать и формулировать такие закономерности в духе популярного «монистического взгляда на историю», в виде простых «однолинейных» силлогизмов[32].

Отметим тут же, что если семьи остальных героев нашего рассказа и нельзя считать «абсолютно благополучными», то их неблагополучие все же далеко не казалось таким беспросветным и фатальным, как в семье Гастева. Лева Малкин — второй (и последний) сын своих родителей. Его отец Моисей Львович Малкин был инженером-мостовиком. В молодости он учился математике в Новороссийском (Одесском) университете у В.Ф. Кагана и С.О. Шатуновского и, что называется, подавал прекрасные надежды. Впрочем, будучи прекрасным инженером, он отнюдь не имел оснований считать себя неудачником. Математическая же карьера с уверенностью прочилась гордости семьи ― младшему сыну, блестяще и разносторонне одаренному мальчику. Весной 1941 года семиклассник Лева Малкин получил вторую премию на школьной математической олимпиаде МГУ — в те времена это был «смотр молодых дарований» самого высшего класса. (На ту же олимпиаду активно участвовавший в ее организации второкурсник мехмата Петя Гастев привел своего брата-шестиклассника Юру, успехи которого, однако, оказались гораздо более скромными.) В первые же дни войны М.Л. Малкин ушел в народное ополчение и вскоре погиб. От недавнего благополучия семьи остались разве что «роскошные» замашки бывшего вундеркинда: семья жила очень и очень скромно (Клавдия Федоровна Малкина работала машинисткой в каком-то из многочисленных наркоматов, и Лева мог обедать в столовой «повышенного типа»; старшая сестра Вера, до этого окончившая консерваторию по классу фортепиано, вышла замуж, тоже за музыканта, и родила дочку) — но, разумеется, ничего похожего на буквально нищенское житье Гастевых.

Слава Грабарь тоже, как Гастев и Малкин, окончил экстерном школу летом 1943 года (там они и с Гастевым познакомились, точнее, «вычислили» друг друга, зная каждый о существовании другого по рассказам Ольги Грабарь), но, в отличие от них, никогда не ходил в «вундеркиндах», хотя учился всегда хорошо и основательно. Средоточием талантов и всяческого «блеска» в этой семье всегда признавалась старшая сестра Ольга, унаследовавшая, помимо прочих качеств, поразительную работоспособность отца, знаменитого художника и искусствоведа Игоря Эммануиловича Грабаря. Грабарь был, ко всему прочему, академиком и лауреатом всех возможных в то время премий, и семья, по обычным советским меркам, жила прекрасно, хотя и далеко не счастливо. Перед самой войной Ольга порвала с семьей (точнее, с отцом), никак не помогшей ей в дни ее трагической влюбленности в своего школьного учителя. Летом 1941 года она родила мертвого ребенка (с отцом которого они к тому времени расстались; позже тот, кажется, пропал на фронте), долго и тяжко болела, и только, как говорят в таких случаях, любовь и преданность друзей воскресили ее. Однако еще из Ашхабада самый любящий и преданный из них, студент ИФЛИ (к тому времени влившегося в МГУ) Юра Густинчич уехал в свою родную Югославию, где и примкнул к клике Тито. Ольга же из Свердловска ушла в армию (переводчицей), где вышла замуж и вообще обрела гармонию (хотя, надо сказать, алкоголизм майора Епифанова был, пожалуй, самым приятным качеством этого настоящего «простого советского человека»[33]). Еще задолго до войны расстались родители Ольги и Славы: их мать, Валентина Михайловна Мещерина, женщина очень милая и мягкая, ушла от мужа, и все заботы о детях и вообще о «доме» взяла на себя ее сестра Мария Михайловна. Если к тому же добавить, что и Ольга-то появилась на свет, когда Н.Э. Грабарю было уже за пятьдесят, то можно понять, что детство Славы было не столь уж безмятежным (сам он часто говорил друзьям, что рос изрядно «заброшенным»). Но детство было теперь уже позади, и сейчас его друзья (в первую очередь два упомянутых выше) буквально дневали и ночевали в этом приветливом и, несмотря на карточки, хлебосольном доме, а часто все трое (иногда с еще большей компанией) уезжали в Абрамцево, где радостно объедались картошкой и кислой капустой и опивались парным молоком (иногда — не только молоком) на громадной «грабариной» даче.