Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

• Название: Судьба «Нищих сибаритов»
• Автор: Юрий Гастев
• Издательство: Хроника
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Хочу выразить искреннюю благодарность редакции за ее лестное и — в тот момент — неожиданное предложение описать наше дурацкое студенческое «политическое дело» сорок пятого года. Насколько оно было поистине дурацким (точнее эпитета не подберу), хорошо знали мы, тогдашние обвиняемые по нему. Именно в заурядности нашего «дела», в нелепости его фабулы и пошлости деталей и заключалось то самое типическое, о котором мы так наслышаны со школьной скамьи.

Юрий Гастев

***

«Судьба „Нищих сибаритов“» была опубликована в 1978 г. в Нью-Йорке, в историческом сборнике «Память».

---

Но вернемся к 7 апреля. В тот самый день и были произнесены (и, увы, записаны, а впоследствии и найдены на обыске) слова, давшие название всему нашему очерку, а главное — Делу, о котором он повествует: «Братство Нищих Сибаритов». Помнится, первым это остроумное словосочетание произнес Лева Малкин (во всяком случае, ему так помнится; жизнеспособны и другие версии, но великодушные друзья так ни разу и не поспорили всерьез из-за приоритета). Все собравшиеся и образовали, по определению, Братство. Точнее: участники первой (и единственной) тимирязевской акции с умыканием орудий умственного труда были названы Членами-Учредителями Братства, а не случившийся тогда (но случившийся сегодня, а ранее принимавший участие в комиссионных хлопотах) Юра Гастев — кажется, просто Членом (или Почетным Членом? — тут еще возможны уточнения). Чем-то вроде Гека Финна в шайке Тома Сойера. Аналогия, кстати, идет достаточно далеко: «акции» типа вышеописанных (в Тимирязевке, на мехмате и помельче, со взрывами или, на худой конец, с обычным битьем стекол[38]) и были провозглашены, наряду с всепроникающим чувством юмора и античинопочитанием, основными задачами Братства. Нищая Братия не утрудила себя унизительным многословием: в Уставе Братства (и такой был ― впрочем, он-то и был по существу единственной сакраментальной бумагой во всем этом Деле) всячески приветствовались еще дружеские встречи с желательными, но не обязательными возлияниями, вроде сегодняшней, в честь удавшихся акций[39]…

И все. Ничего больше не было написано[40]. И, как ни стыдно сознаться Братьям сегодняшнему читателю ― сделано больше ничего не было. Но — много ли надо для Дела? Надо отдать справедливость лубянским следователям: хотя в подавляющем большинстве Дел того времени не было и такого скудного криминала, как Устав «Братства Нищих Сибаритов», Дела все же, по-видимому, по возможности, стряпались, так сказать, законообразно, точнее, законоподобно. Если было вокруг чего «завертеть» Дело — его и закручивали. Ну, а уж если не было — не обессудьте: план есть план, в случае чего и под ОСО подвести можно, если на «настоящий» суд не тянет… Впрочем, в описываемое время никакого ОСО уже не было, и Дела делались по строгой форме: следствие начиналось, велось и благополучно (для Дела) заканчивалось пресловутой «двести шестой»[41].

Не будем, однако, забегать вперед ― о том, что было на самом следствии и позже, мы расскажем в следующей части нашей правдивой, смешной и печальной повести. Здесь же нам осталось довести рассказ до, как выражаются Аркадий Васильев, Юлиан Семенов и их доблестные коллеги по прославлению Щита и Меча, закономерного и неотвратимого конца преступной ниточки. Попросту говоря ― до ареста героев.

Итак, Устав Братства от 7 апреля[42] предопределил и состав обвиняемых по будущему Делу, и распределение статей Уголовного кодекса между ними! (Членам-Учредителям — весь букет, просто Члену — только пятьдесят восьмую). Сейчас это представляется совершенно очевидным. Но — не тогда.

Дело в том, что Братья в ту пору знали друг друга совсем плохо, и день 7 апреля, сам по себе очень приятный и памятный, тогда, честно говоря, не так уж им и запомнился. Да и кому это «им»? — Ведь «их»-то, собственно, еще вроде и не было. А было несколько, как принято говорить, совсем разных компаний, лишь отчасти знакомых между собой (среди десятков еще совсем других компаний). О первой такой «микрокомпании» уже говорилось: это Грабарь, Малкин и Гастев. У каждого из них и у всех вместе было много друзей и приятелей и опять же общих компаний, так что человек примерно их возраста, проходивший еще в десятом классе по алгебре раздел «Соединения и бином Ньютона»[43], легко подсчитает, по формуле С 5100 (число сочетаний из ста по пяти), какое астрономическое число различных дел с пятью обвиняемыми (порядок во внимание не принимается) могло бы напечь Лубянское ведомство из сотни молодых интеллигентных москвичей (цифры мы берем здесь просто для примера, совершенно наобум: пять — по числу подсудимых Братьев, сто — более чем скромная оценка знакомых по студенческой компании).

Вторая «компания» — это Вильямс и Медведский, люди очень интересные, тогда казавшиеся очень похожими, теперь — очень разные, как и все люди. Похоже, что в то время они просто сходно проявлялись в одних и тех же ситуациях, да и друзья были неразлучные. Подробнее о них мы еще поговорим.

А еще был Цизин — с одной стороны вроде бы самый непохожий на других и знавший их как бы в силу обстоятельств (Малкина — по Казани, Вильямса с Медведским — по институту), а с другой — всех, бедняга, и перезнакомивший!

Но самое существенное ― это то, что каждый член каждой из этих «подкомпаний» жил по существу своей «личной жизнью»: это ведь разве для Юры Гастева (тех лет) существовало устойчивое (и, добавим, не очень ему понятное) словосочетание «Вильямс и Медведский» — вроде Бойля и Мариотта, Минина и Пожарского[44], Шапошникова и Вальцева, так же как, скажем, для мехматского начальства тех лет были не слишком существенны достаточно очевидные различия между Малкиным и Гастевым, Малкиным и Грабарем… Но — поставьте себя, читатель, на их место — сам-то Малкин ни с тем, ни с другим себя никогда не путал, так что у Медведского, конечно, никаких резонов не было «ассоциировать» собственную персону с кем бы то ни было, в том числе и с лучшим своим другом Колей Вильямсом.

… Но какое дело до всей этой интеллигентной метафизики наследникам Железного Феликса? Утром 7-го июля то ли Грабарь, то ли Гастев (вот тут они и вправду «неразличимы» — даже для себя самих) позвонил, как обычно, утром Левке и услышал очень странный голос Веры, его сестры. Тут же приехав, друзья узнали, что ночью за Левой пришли; обыск недавно кончился. И пока потрясенные друзья что-то лепетали псевдоутешителыюе Клавдии Федоровне, и пока все последующие дни пытались отвлечься в подчеркнуто деловых и будничных (ничего себе будни!) заботах о тушенке и сгущенном молоке для передач, каждого из них, надо сознаться, не покидала мысль: «А я как же? А я когда?»…

И на этом фоне для них, как это ни странно может показаться читателю (хотя нет тут ничего странного), известие о том, что той же ночью забрали Колю Вильямса, прозвучало как-то странно, дезориентирующе, что ли: «А он-то причем? Ну, мы — ладно, понятно. А он? — ведь и знакомы совсем недавно… Неужели просто совпадение: двух знакомых взяли одновременно? Конечно, в тридцать седьмом и не такое бывало, но сейчас-то ведь сорок пятый!»[45]… Одним словом, арест мало знакомого (хотя и симпатичного, но далеко не без оговорок — особенно для пуриста Грабаря) даже не малкинского, а скорее цизинского приятеля вообще еще не воспринимался в тот день друзьями, как событие в их жизни: что-то было озадачивающее, по-человечески огорчительное но, пока, не более. А вот с Левкой — это уж, конечно, прямо их касалось — не по стоеросовой лубянской «железной» логике (опять, небось, в честь ихнего Феликса?..) — кто, мол, с кем «в связи состоял», а просто, без дураков, близкий человек был. Очень близкий — даже непонятно, чем взял!… Нечего и говорить, что для Володи Медведского все это расставлялось не совсем так. А тут еще Юра Цизин — и опять же, небось, все по-другому рисовалось? Конечно, конечно. Но это уж они сами могут рассказать…

Потрясение, однако, потрясением, а жизнь, как уже говорилось, шла. Все-таки не их, покамест!

И, надо сказать, жизнь шла вовсю. Начали возвращаться с войны уцелевшие друзья. И какие друзья! Вот и Женя Кожуховский, первокурсник мехмата сорок первого года, с которым Юра так сдружился в первую же «теплушечную» ночь из Мурома в Ашхабад (всем сразу спать тесно было, а как хорошо, как интеллигентно, вневременно как-то у буржуйки разговаривается!). Женя был удивительно красив — в самом прямом, прекрасном, изначальном смысле этого слова. Он ухитрялся оставаться элегантным в насквозь завшивленном эшелоне и потом, на фоне постепенно нарастающего общего голодного психоза, всегда выглядел — даже в очереди за неизбежной серой ашхабадской лапшой — этаким вестником из лучших времен. Неизлечимый ипохондрик (его не покидал образ матери-самоубийцы), Женя аккуратно сдавал каждую сессию на пятерки — кроме последнего экзамена, которым всегда почему-то была алгебра, — и ложился на месяц. Просто ложился — на кровать в общежитии на улице Подвойского. И хандра его была так глубока и органична, что даже, как ни странно, не бросалась почти никому в глаза. Кроме Юры, пожалуй. И еще, увы, деканата, который, естественно, лишал его стипендии. Потом, на грани исключения, Женя сдавал свою алгебру тоже, кстати, на пятерку, и вовсе не потому, что блестящий Александр Геннадиевич Курош любил его, а действительно хорошо сдавал. И — все сначала. В Свердловске жили еще хуже, холоднее, голоднее. И, главное, разъединеннее ― где кто. Женя пристроился тогда (как все, в поисках рабочей карточки) на какой-то оптический завод, где, черт бы его драл, спирту много было… Когда университет возвращался весной сорок третьего года в Москву, Женя уже не был студентом, ехал в купе с Юрой и бывшим Петиным одноклассником Сашей Батем, считалось, что от контроля его спрячут под вещами, но, кажется, не пришлось… В Москве у него уже приняли документы в МАИ, где давали заветную «броню», но, пойдя оформлять ее в военкомат, он неожиданно вернулся к ожидавшему его Юре, смущенно сказав, что на ходу передумал и записался добровольцем: «Так лучше будет!…» Может, и было лучше. Письма от него приходили редкие, но здоровые какие-то. В одном он написал, что «броневичок перевернулся вверх тормашками и сгорел»… И вот Женя вернулся, контузия где-то глубоко, а загар, «опрощение» и всегдашняя элегантность остались снаружи. Теперь они не раз сидели за рюмочкой (хорошо, когда один из троих — сын академика и «лаврета»). Дружбе их, старой и новой, суждено было потом очень и очень невесело кончиться, но не их в том вина, и об этом — потом.