Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Когда я впервые встретилась с тетушкой Еленой, ей было двадцать девять лет. За одиннадцать лет замужества у нее родилось четверо детей, но при всем том ей удалось сохранить гибкую, легкую фигуру танцовщицы. Дядюшка Евригий был много старше супруги — по моим подсчетам выходило, что ему было года этак сорок три, когда мы покинули Эрес, но в глазах ребенка этот длинный, худой, изборожденный морщинами, с редкими волосами и не-разгибающимся горбом человек выглядел древним старцем, из которого сыплется песок. Когда наш корабль подходил к Митилене, оба вышли на набережную встретить нас; никогда не забуду, как на лице моего дядюшки вспыхнул неподдельный ужас, едва он увидел, что моя мать на девятом месяце. Он поспешно сплюнул в складки своего хитона и сделал жест большим и указательным пальцем, который, как я узнала от своей нянюшки, призван отвести дурной глаз.

Тетушка Елена взяла меня на руки и поцеловала. Она показалась мне живой, веселой и к тому же источала тонкий аромат, распознать который мне тогда не удалось, но позже я узнала, что это вербена. В ее жестах и движениях обнаружилась неожиданная порывистость. Я доверчиво прильнула к ее щеке, и она тут же, инстинктивно, потерлась своей щекой о мою. Но вот я снова на земле — и вижу себя в окружении толпы людей. Тут и носильщики, нагруженные корзинами слив и сушеных фиг, и матросы, и хлеботорговцы, и писцы — словом, вся та толпа, которая собирается на набережной к приходу корабля. Весь этот нахлынувший на меня мир нов и странен, но я стараюсь держать себя в руках.

Пахнет дегтем и рыбой. Перед глазами — огромная каменная набережная Митилены и зеленые горы вдали.

Канал с источенными червями деревянными мостами, высокие дома, мачты и снасти бесчисленных кораблей. Всюду спешка и суматоха, запах жарящейся пищи. Барабаны с намотанными на них якорными цепями, грохочущие по каменным плитам повозки, ряды амфор с вином и маслом, каждая из которых запечатана тяжелой свинцовой пломбой. Хлопанье крыльев и квохтанье кур в клетях, мычание недоеных коров в загонах. Все суматошнее, шумнее, напряженнее, чем в оставленном мной мире.

За долгие годы я, конечно, ко всему этому привыкла, но это не затмило того краткого, но яркого впечатления. Закрываю глаза — и передо мной встает не теперешняя благоустроенная гавань с новыми доками, подъемными машинами и блистательными, облицованными мрамором зданиями, а старый порт сорокалетней давности — здесь все хоть и кипит жизнью, но все такое шаткое, латаное-перелатаное, ненадежное. Совсем другой мир. Я пережила переворот — во многих смыслах этого слова, и Алкей — нынешний горький седовласый забулдыга, шатающийся из таверны в таверну и угощавший вином бывших друзей, которым давно-давно наплевать на него, — не единственная его жертва. Возможно, тетушка Елена, удивительным образом сохранившая живость несмотря на то, что ей давно перевалило за семьдесят, поняла правду лучше любого из нас; хотя находились и другие, более жестокие слова — для обозначения того, что она делала, и того, чем она была.

И чем остается и по сей день. Время оставляет зарубки на нашей внешней оболочке, кромсает и корежит ее, но внутреннее «я» остается нетронутым. Закрываю глаза— и передо мной встает эта сцена на набережной: время для меня останавливается, фигуры застывают неподвижно, будто мухи в кусках янтаря, которые предлагают фракийские торговцы, нося из дома в дом. Теперь моей матери нет в живых, тетушка Елена хоть и живет отшельницей, но ее имя и по сей день на устах у всех досужих сплетников; что до чудачеств и предрассудков дядюшки Евригия, то они давным-давно уже отошли в область полузабытых семейных преданий. Сижу теперь за письменным столом, за окном гаснет день; взгляд останавливается на легких изгибах прожилок моей левой руки (правая по-прежнему не выпускает тростникового пера), а затем на блестящем в меркнущих лучах солнца большом золотом кольце в виде переплетенных змей. Ему не дано ни потускнеть, ни заржаветь. Ни сейчас, ни впоследствии.

Когда умерла моя мать, она оставила мне, помимо всего прочего, запаянный железный ларец со своими личными документами. Я порой гадала, не уничтожила ли она перед смертью чего-нибудь, касающегося самых интересных страниц ее личной жизни, но я склонна думать, что нет. Такая посмертная скрытность была бы отнюдь не в ее правилах. Например, есть множество свидетельств (в частности, записи в ее личном дневнике), что в какой-то период времени моя мать была страстно влюблена в Питтака; но нет ничего заставляющего предположить, что она когда-нибудь открылась в своей страсти самому Питтаку, не говоря уже о том, чтобы взойти на его ложе. Таившаяся в ней внутренняя тяга к возвышенному была не менее значимым слагаемым ее души, чем очевидная прямота натуры. Поэтому представляется более близким к истине то, что она лелеяла в себе невысказанное чувство, нежели то, что она вступила в тайную связь и уничтожила все свидетельства о ее прекращении.

Нет! Я склоняюсь к мысли, что завещание мне матерью железного ларца явилось жестом. С одной стороны, это был знак признания того, что при ее жизни мы не смогли понять друг друга, с другой — страстная попытка поправить положение вещей вот этим, единственно доступным ей способом. Видимо, чувство отчуждения, которое я помимо своей воли возбуждала в душе моей матери, делало невозможными нормальные отношения. Всякая попытка достичь взаимопонимания захлебывалась, натолкнувшись на взрыв эмоций, который вызывал любой контакт между нами.

По-видимому, моя мать чувствовала это сердцем. Я также склонна думать, что живущее в ней чувство обиды было в значительной мере обязано сходством основополагающих начал в наших характерах. Одним из самых любопытных открытий, когда я вскрыла железный ларец, оказалось наличие множества свитков… с ее стихами. Стихи, конечно, никуда не годные — банальности на политические темы да пошлый вздор о пылких любовных страстях. Но тем не менее они явили мне ту сторону ее жизни, о которой я никогда прежде не подозревала. Как она, должно быть, завидовала моему дару, ненавидела меня за это — но при всем этом пыталась пропустить свою жизнь сквозь призму моей!

Алкей сказал как-то раз, что гнев — последняя страсть, которая умирает в человеке. В этом он конечно же совершенно прав. Возможно, после стольких лет суровый узел ненависти, которую я, отказываясь себе в том признаться, питала к своей матери, наконец рассосался. Ведь теперь я вижу, что не ошиблась, когда утверждала, что ее безрадостное ко мне отношение во многом обязано обращенному к самой себе упреку, что она породила дочь не только крохотную, чернявую и невзрачную, но и в чем-то физически неполноценную. С чего она это взяла? Когда худоба считалась физическим недостатком? Какая тайная, странная вина скрывалась за этим ее убеждением?

Кажется странным сравнивать впечатления моей матери о первых днях в Митилене со своими собственными детскими воспоминаниями:

«Наконец-то устроились — хотя как долго у меня достанет сил выносить этот сумасшедший дом, я не знаю. Елена просто невозможна — смесь всех наихудших пороков, какие только достались ей от предков. Самолюбивая, высокомерная, властная, а состояние нравственности что у портовой шлюхи. Как она и Драконт могут быть братом и сестрой, выше моего понимания. Надо хорошенько поговорить с ним по поводу сестры. Просто скандал, как в доме летят деньги. Весь способ ведения домашних дел нужно тщательно пересмотреть, и чем скорее, тем лучше!»

Плоды ее расследования были записаны чуть позже:

«Этим утром я отправилась в кухню улаживать дела. Смотрю, повар, точно зверь, прилюдно лупит поваренка. Никто не вступится — звери, что ли, в самом деле, населяют этот дом? Меня едва не стошнило. Доложила обо всем Елене как могла холодно и рассудительно. Она выслушала меня с таким пугающим высокомерием и сказала: «Милочка моя, коль скоро обед у нас всегда подается вовремя, не все ли тебе равно, как там обращаются с мальчишками-рабами?» Когда я дала понять, что не одобряю этого, она высказалась так: «Это мой дом, и мне лучше знать, как его вести. Не нравится тебе, что творится на кухне, ну и не ходи туда». Очевидно, она хочет, пользуясь моими денежными затруднениями, навязать мне собственную волю, вопреки логике и здравому смыслу».

Попытка матери переманить на свою сторону дядюшку Евригия оказалась еще менее успешной:

«Попробовала раз-другой поговорить с глазу на глаз с Е. Он оказался до невозможности толстокожим. Бред предрассудков совершенно застлал ему мозги».

Когда я прочитала эти Строки, то вспомнила одну давно забытую картину. Мне тогда едва-едва исполнилось Семь лет; был тихий летний вечер; я и мои двоюродные сестрицы Мегара и Телесиппа собрались укладываться спать, а спальня у нас была в верхнем этаже. Вдруг слышим шум внизу, распахиваем скрипучие ставни — и видим: моя матушка и дядюшка Евригий ведут о чем-то оживленную беседу. Бедный дядюшка Евригий был буквально загнан в угол. Он стоял опершись тонкой гибкой спиной о балюстраду террасы, как раз там, где находился большой узорчатый цветочный горшок. Перед ним стояла моя матушка и что-то злобно шипела, как гусыня; ни одного слова разобрать было невозможно. Дядюшка Евригий много выше ростом, чем моя матушка, так что он мог спокойно смотреть поверх ее головы — что и делал с величественно-безжизненным видом, кивая время от времени, когда она прерывала свою речь, чтобы взять дыхание.