Пер Лагерквист - Смерть Агасфера

• Название: Смерть Агасфера
• Автор: Пер Лагерквист
• Жанр: История

---

- Я не пришел бы сюда, если бы здесь был другой приют. И когда мы спустимся в какое-нибудь селение, я не собираюсь останавливаться в странноприимном доме для паломников.

- А куда ты идешь?

- Я?.. Я?..

- Да. Ведь ты, верно, не паломник? Поди, не к Голгофе идешь и не к какой другой гробнице? И не к каким другим святым местам?

- Для меня нет святых мест, которым бы я хотел поклониться.

- Нет? Но ведь святые места есть на земле. Ты не веришь в это? Я хочу сказать... святые... для других людей?

- Этого я не знаю.

Человек сидел молча. Смотрел на незнакомца.

- И ты не преклонишь колени ни перед кем?

- Нет.

- И даже перед Богом? Незнакомец не ответил.

- И не коришь себя за то, что не делаешь этого? Как я корю себя... иногда.

- Ни один человек не должен вставать на колени перед Богом.

Человек вздрогнул и резко двинул ногами под столом. Видно, он задел собаку, она жалобно завизжала. Он нагнулся и поглядел на нее.

- Замолчи, - сказал он и толкнул ее ногой. - Скулит и скулит без конца.

Женщина, которую он когда-то называл Дианой, снова подошла к их столу еще более пьяная и села напротив него.

- Эти свиньи опять напились. Я больше не могу их выносить. Даже тот обманщик, что продает им фальшивые талисманы и распятия, тоже пьян, а еще выдает себя за монаха, может, он в самом деле монах, не знаю. А этот Хуберт, который вечно не дает мне покоя, да и все они! Вся их банда, все напились! И на что они будут годиться завтра, если подвернется подходящая работа, просто не знаю. Ведь надо протрезветь, чтобы делать работу как следует, не правда ли? Чудотворное распятие, ты слыхал? Это он их так надувает! И отпущение дает за все грехи, он сам их сочиняет, пишет и продает. А жулить в игре он умеет почти что не хуже меня... Это ты свел меня с этим сбродом, твоя вина, что я спозналась с ними, может, нет? А теперь удираешь, паломником стать собираешься, мол, тебе надо идти ко гробу Спасителя, в Святую землю, меня оставляешь с мошенниками и бандитами, с теми, что грабят паломников и всех, кто собрался туда! Ну и герой, не пойму, почему я связалась тогда с тобой. Даже Хуберт и тот куда лучше тебя, он хотя бы честный мошенник, просто мошенник, не то что ты - полунегодяй, полусвятой обманщик. А он любит меня, если хочешь знать, любит меня в самом деле, хотя меня от него тошнит, как только может тошнить женщину от большого жирного мужика. Тьфу! А ты кто такой? - Она вдруг внезапно обернулась к незнакомцу. - Ах да, ты и раньше тут сидел, теперь я припоминаю. До чего же чудно ты выглядишь, будто умер давным-давно, а почему ты тогда не умер? Правда, мне до этого дела нет. До чего же чудные у тебя глаза, просто страх берет.

Ты все больше молчишь, но, видно, человек бывалый. Глаза у тебя умные, и до чего же старые у тебя глаза, но мне-то все равно, говорю тебе, все равно, какая мне разница, мне на все наплевать. На все!

Что ты сидишь здесь и пялишься, собственно говоря? Что? И не пьешь ничего. Для чего тут сидеть без дела? Да вот уже старая Елизавета идет, сейчас светильники гасить станет. Этим свиньям она пить больше не позволит, глядите, вот она уже не велит им... Так им и надо! Она наводит в свинарнике порядок. Чистоту и порядок, а если и потом большого порядка не будет, так это уж не ее вина. Разве может она справиться с ними, а? С такими-то людьми? Кто мы такие, что притащились сюда к ней? А? Ее ли вина, что к паломникам прилипает всякая сволочь? Ясное дело, не ее. К паломникам так и липнет всякий сброд. А здесь паломников полон дом. Потому, ясное дело, и всякий сброд сюда тащится. А худший сброд - паломники! Виновата ли она в том? Скажи?

Нет, Елизавета хорошая, ничего плохого в ней нет. Ее я люблю. Правду говорю! Она, скажу я тебе, самый лучший человек из всех, кого я знаю, она одна-единственная такая, каким должен быть человек. Такой вот и я хотела быть, если бы сама решала свою судьбу! Но кому дано решать самому... Кто может сам... решать... как...

Она всхлипнула и утерла нос.

- Вы и представить себе не можете, сколько добрых дел творит она в этом доме уже десятки лет, не делая разницы, богат ты или беден, паломник или грешник, как все мы. Может, даже Господь Бог не успел записать в свою книгу ее добрые дела, все ее добрые дела, понимаешь? Она прожила здесь всю свою жизнь, с того дня, когда ее, запеленутую в лохмотья, швырнули в дверь, вот в ту самую дверь, видишь? Бросила ее женщина, которую потом нашли мертвой на перевале, было то зимней ночью, а может, стояла еще поздняя осень, и с тех пор она день-деньской работала надрываясь, пока не стала здесь хозяйкой всему, да ведь она уже хозяйкой стала давным-давно, насколько я помню. Чего она только не повидала, чего только не пережила за это время, за всю свою долгую жизнь со всем этим разношерстным народом, что перебывал в этом доме, можешь себе представить, коли захочешь. Чего только не случалось на ее глазах, а? Никому не доводилось повидать столько всякого всего, как ей. Можешь ли ты понять, что я имею в виду, говоря столько всякого всего? Можешь?

К их столу неторопливо подошла тяжелой походкой, прихрамывая, пожилая женщина, она сказала им, что пора отдыхать, гасить светильники. Ее лицо, изможденное и усталое, говорило о том, что она утомилась за день, что ей тоже пора отдохнуть. Она была мала ростом, по-старушечьи располневшая в бедрах.

- Я вижу, ты опять выпила лишнего, - сказала она женщине, сидевшей за столом, поглядела на нее потускневшими серыми глазами и оперлась на стол, словно ей было тяжело стоять.

- Да, милая матушка, твоя правда. Ты сердишься на меня?.. Подумать только, я вечно тебя огорчаю. - И она погладила ее морщинистую руку с синими жилами.

- Да нет, неужто я буду сердиться из-за такой малости. Не стоит из-за этого огорчаться.

- Знаю, ты добрая, простишь меня, а?

- Прощу, прощу.

- Ты всем все прощаешь.

- Вовсе нет. Не всё. Хотя люди так думают обо мне. Но где мне судить, пусть Он судит. Может, Он и строже, чем я, но ведь Он знает намного больше. Я же знаю слишком мало, чтобы судить.

- Это ты-то? Да ты знаешь намного больше, чем Бог Отец!

- Не смей так говорить! Не то я в самом деле рассержусь на тебя.

- Но ведь это правда, пусть Он говорит что угодно. И судит сколько хочет. Мне важно лишь, что ты думаешь, а с Ним у меня мало охоты иметь дело.

- Однако однажды тебе придется иметь с Ним дело, под конец. Остается лишь надеяться, что Он будет милостив к тебе. Может, Он увидит в тебе что-нибудь, что Ему понравится, кто знает.

- Не знаю, что бы это могло быть. Ну да это Его дело.

- Да, это Ему судить.

Она выпрямилась. Поглядела серьезно и испытующе на странного незнакомца, но, видно, ничто ее в нем не удивило. Ведь она привыкла ничему не удивляться.

- Да, дети мои, время ложиться спать, и свет погасите; ты, Товий, проследи, чтобы погасили.

Она слегка кивнула на прощание и ушла в темноту, откуда пришла.

Когда они поднялись от стола, женщина подошла к Товию, погладила его заросшую бородой щеку и сказала:

- Ты не сердишься на меня? - и, почти касаясь губами его лица, прошептала: - Если надумаешь что... ночью, ты знаешь, где я сплю.

Мужчина не отвечал, он нагнулся и задул пламя маленького масляного светильника, стоявшего на столе. Потом пошел, и собака пошла за ним. Незнакомец последовал за ними, они нашли место на соломе у самой двери, где никто не хотел лежать. Растянулись в темноте рядом, почти вплотную. У ног Товия свернулась клубком собака. Спал он беспокойно, часто ворочался, с ним ворочалась и собака, каждый раз придвигаясь к нему ближе и тихонько повизгивая.

А незнакомец лежал не шевелясь, глядя в темноту широко открытыми глазами.

На следующее утро обитатели постоялого двора поднялись, паломники приникли к тусклым окнам и увидали' что непогода наконец стихла и день обещает быть хорошим. Радостная весть о том, что можно собираться в путь, облетела всех, и каждый захотел глянуть в окно. Кто-то распахнул наружную дверь, и солнечный свет залил комнату. Люди поспешили выйти на свежий воздух, да, утро в самом деле было чудесное! Все тут же заторопились назад собирать пожитки. Нужно было отправляться как можно скорее, и каждый торопился укладываться.

Большая комната была битком набита людьми, они связывали узлы, запихивали свои вещи в мешки и торбы - одним словом, готовились продолжать путь. Одни переодевались, надевали дорожное платье, другие умывались кое-как водой из ушата, женщины расчесывали волосы после сна, наспех заплетали косы, прятали их под капюшон. Кое-кто обихаживал свои натруженные, стертые ноги перед долгой дорогой, смазывал их мазью, купленной у торговца вразнос, который все еще ходил здесь, пытаясь сбыть остальной товар. Другие торговцы раскрыли свои лотки с талисманами, четками, иконами, надеясь снова открыть торговлю, но времени для покупок уже не оставалось. Мошенники пытались в последний момент выменять у какого-нибудь простачка что-нибудь ценное, менялы с мошной, набитой фальшивыми деньгами, предлагали свои услуги, обещая каждому снабдить его монетой той страны, куда он направляется. Один старик кричал, что его обокрали ночью, он обнаружил это лишь сейчас, собираясь за что-то заплатить, но никто не обращал на него внимания, всем было не до него. В этой суматохе люди носились взад и вперед. Но некоторые из них ходили с бледными, исхудавшими лицами и горящими глазами, не замечая, что творится вокруг; они шептали молитвы, перебирая четки, которые скользили у них между пальцами. Иногда они останавливались и стояли с закрытыми глазами и неподвижным ртом, страстно сжимая распятие. Странный незнакомец, которого никто не замечал, смотрел на все это внимательно и удивленно, - на то, как они сжимали в руках маленькое изображение Человека, распятого однажды на Голгофе, сжимали так сильно, что крест, должно быть, врезался им в руки. Он отвернулся, но мысль об этом не оставляла его.