Григорий Канович - По эту сторону Иордана

• Название: По эту сторону Иордана
• Автор: Григорий Канович
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

От издателя

Семь рассказов современных русских писателей, живущих в Израиле. Они разнообразны по стилю и содержанию, но у них есть одна общая черта. Составитель сборника Давид Маркиш верно замечает, что «первое поколение вернувшихся сохраняет, как правило, русский язык и русскую культуру…» А библейские реминисценции и ощущение живой принадлежности к историческим корням связывают русских писателей, живущих в Израиле, с авторами, пишущими на иврите.

---

— Ты слышишь меня, Нелли? Чаю! Нелли!

Лучше не отвечать. Чайник давно закипел, надо подогреть, Циля кипятка требует, все холодно ей. Это здесь-то! Глотку надо луженую иметь, чтобы таким чаем накачиваться, и в такую жару. Да она и вся луженая.

Суп пахнет вроде бы и ничего, но как-то странно. Ну, мое дело маленькое, не нравится — не ешьте. «Бабуля, котлеток хочется! Бабуля, сделай блинчики с мясом! Бабуля, никогда колбаски в доме нет!» Прислугу себе нашли. Баба Неля в сердцах шмякнула крышку на кастрюлю, крышка соскочила, баба Неля хотела подхватить ее половником, суп из половника выплеснулся на стену, крышка и половник шмякнулись на пол. Баба Неля хотела присесть на корточки, поднять, свалилась на четвереньки и немного повыла, отдыхая. Девки, паршивки, куда завезли. «Ради ребенка, бабуленька, ради ребенка, ребенку там будет хорошо!» Да начхать мне на вашего ребенка, сами заботьтесь о своем ребенке, что же мне, так до седьмого колена обо всех и думать? Кто обо мне подумает? Баба Неля подцепила крышку, с размаху грохнула ею об пол, в этом была даже приятность, на четвереньках очень сподручно. А о Циле кто подумает? Цилю-то куда? Уж говорили бы прямо: на свалку вас, на свалку, старье проклятое, не заедайте чужие жизни! Ну, я-то хоть завтра бы сдохла, с радостью, да Цилю-то куда?

— Нелли! Ча-аю!

Повыла, погрохала крышкой — и как будто легче.

Циля, когда лежит, такая маленькая кажется, а ведь была крупная женщина, выше отца. Теперь только голова, лицо большие стали, угловатые, тяжелые. Что это, кости к старости разрастаются или оттого, что щеки вниз сползли? Вот она черепушку свою лысую прячет под простыней и выглядывает одним глазом, играет с бабой Нелей, кокетничает. Не к добру это, плохой знак. Баба Неля откидывает простыню. Так и есть.

— Да что ж ты не сказала? Сколько можно? Почему не позвала?

— Я звала, — Циля смотрит виновато.

— Где ты звала? «Чаю, чаю», а что нужно, никогда не скажешь. Вставай давай.

Заново прибранная, сухая Циля не хочет больше лежать. И ладно бы, лишний раз подстилку не менять, но она хочет общаться, хочет быть с бабой Нелей в кухне. Двенадцатый час всего, а у бабы Нели уже нет сил.

— Сиди здесь, нa тебе гребень, причешись хотя бы.

Циля послушно водит гребнем по остаткам волос, обратной стороной, правда, но пусть. Шепчет просительно:

— А чай совсем остыл, Нелечка…

Пока возилась с Цилей, суп выкипел, залил газовую конфорку. Жаль, что скоро заметила, — а то как раз бы один конец. Баба Неля принюхалась — совсем не страшно пахнет, здесь и газ не такой, едва-едва приванивает. Интересно, а действие свое оказывает или слаб?

Отнесла Циле подогретого чаю. Циля тем временем прихорошилась, заправила ночную рубаху в штаны, на голову напялила Юлькину скаутскую пилотку, и откуда она ее вытащила? Сидит на кровати, сложив на коленях деревянные руки, поднимает на бабу Нелю спокойные, глухие глаза, говорит разумно и настойчиво:

— Мир фурн!

— На, горячий.

— Мир фурн, мейн кинд![2]

— Не пролей смотри.

— Мир фурн!

— Ладно, ладно, пей. А я тебя спросить хочу.

— Спроси, — так же разумно отвечает Циля, держа обеими руками обжигающий стакан.

— Тебе, Циля, как жить? Совсем нестерпимо или ничего еще?

Циля не отвечает, глотает чай, жмурится.

— Вот я бы, например, умереть хотела. Никакого мне интереса жить. А тебе как?

— Мне интерес, — твердо отвечает Циля.

— Какой, скажи?

— Жить интерес.

— Какой, какой, скажи!

Циля растягивает рот в обиженной гримасе, изо рта капает чай. Баба Неля вытирает ей кухонным полотенцем подбородок, Циля мотает головой, плаксиво гудит сквозь полотенце:

— Ма-мочка, ну чего ты…

— Да не мамочка я тебе, Циля, сколько говорено, это ты моя мамочка маразменная. Так не скажешь, какой тебе в жизни интерес?

Циля не хочет сейчас говорить, хочет пить чай, пока горячий, перекатывает его во рту, как конфету.

— Значит, не хочешь помирать?

Циля поспешно проглатывает чай, бормочет:

— Хас, хас, хас[3]! Только жить, жить, жить!

— Эх, завела! А зачем, какое тебе в этом удовольствие?

— … в этом удовольствие… — эхом отзывается Циля. И поясняет, опять твердо и разумно: — Помирать скучно.

Суп сварился, теперь начистить картошки — и за стирку. Подгузников магазинных, которые на выброс, давно не осталось, на новые денег жаль, а тряпки Цилины не в стиралку же класть.

Это я родную мать подбиваю умереть поскорее, думает баба Неля. Думается вяло, без ужаса, мысли привычные, еще оттуда. Раз ведь уже и начала умирать, и, кажется, без особых страданий. Нет, вытащили обратно. Девяносто шестой год, дважды вспыхивал и пригасал вырезанный и залеченный рак желудка, отказывали почки, наполнялись водой легкие, заволакивало густой глаукомой глаза. Свезли в больницу, к отжившему телу сошлись белые халаты, обмотали тело проводами и трубочками, булькало и переливалось, сновали по экранам зеленые зигзаги, лениво растекаясь в прямую линию. Не хочет больше сжиматься и растягиваться мускульный мешок в груди? Скорее катите машину, шибанем его током, и пойдет! — врачебная наука с угрюмым упорством делала свое святое дело. И снова начали видеть неизвестно что глаза, рак поджал клешни, увядшие было почки снова стали процеживать чай, чай, чай, бесконечный чай. Иногда соки, но редко, соков Циля не любит, да и дорого.

Не помешали бы — она бы, может, и не заметила. «Только жить, жить» — да так незаметно бы и перешла.

А тогда и мне бы можно. Мне, пожалуй, потрудней придется. Раньше сказали

бы — древняя старуха, а по нынешним временам молодая совсем, ухмыльнулась баба Неля, всего семьдесят пять. Болезней, правда, хватает. В груди иногда так сдавит — в глазах темно. Баба Неля скрывает свои хвори, не хочет, чтоб лечили. Впрочем, никто особо и не спрашивает, знают только, что ноги сильно болят, ну, это у многих пожилых. Ноги эти, колоды, так гудят, и так клонит в сон, что бабе Неле кажется: вот лягу, закрою глаза — и уйду глубоко-глубоко, на самое дно, и не вынырну.

Баба Неля читала и по телевизору слышала о стариках, даже не всегда одиноких, иногда и парами, которые сами себе помогали уйти. Ни от чего особенного, просто от старости. Идея бабе Неле кажется разумной и простой — у девок сонных таблеток полно, но сама она этого не сделает. Слишком уж красиво получается, как в кино, а на самом деле ничего красивого нет. Да еще не дай бог откачают, позору сколько.

И хватит, обрывает себя баба Неля.

Что, нельзя уж и о будущем помечтать, возражает она сама себе с ухмылкой.

Мечтай да не замечтывайся. Циля живехонька, и девки.

А девки — не знаешь, что ли? — спят и видят, чтобы вас с Цилей не стало вдруг. Вот чтоб встать утром — а вас нету, просто исчезли, испарились — и никто не виноват. В доме тихо, чисто, просторно, не воняет, никто не стонет, не охает, чаю не просит, глупостей не плетет. И обеды им твои не нужны, и без стирки-глажки твоей обошлись бы, только виноватости боятся, не признаются. Да уж почти и признаются. Леночка едва разговором удостаивает, и Юлька тоже, только махнет рукой, не болтай, бабуля, ерунды, а Цилю вообще как не слышат, не видят, обходят стороной.

Но ведь, что греха таить, и у самой бабы Нели все меньше в душе заботы о них и тревоги. Случится что у какой-нибудь из них — вроде бы и заволнуется баба Неля, вроде бы и захочется ей чем-нибудь помочь, утешить, посоветовать, а чуть времени пройдет — и притупляются, затягиваются мутью безразличия эти прежде нестерпимо острые чувства. Они словно давно засевшая заноза, от которой лишь порой, при неловком движении, бьет током по всему телу. Баба Неля быстро-быстро эту боль гасит, придавливает, не хочет больше. Да и советов для них у бабы Нели никаких не осталось, особенно в этой новой жизни. Циля, та и вовсе с недоумением смотрит на вытянувшуюся из нее цепочку живых существ и считает, кажется, что все они, включая и ее самое, дети одной матери, бабы Нели. Она уже редко помнит, кто — кто. Сама же баба Неля на память не жалуется, что надо, все помнит хорошо, неизвестно только, что именно надо. И картинки, которые показывает ей память, не стираются, но тускнеют и не вызывают у нее особого интереса, а только тягучую тоску по той, не бабе Неле, а Нелли, Нелечке, к которой это имело будто бы прямое отношение. Что толку, Нелли-Нелечки давно нет, ни одна из девок тоже никогда этими картинками не интересуется — не для кого их и вызывать, и баба Неля воспоминаниям предается редко.

Такое это занятие, стирка — задумаешься-задумаешься, не знаешь, про что и думаешь. Баба Неля стоит на коленях около ванны, руки в теплой мыльной воде, не стирает, ищет в мыслях, о чем начала думать. Ступни сзади лежат на каменном полу как не свои, как-то вставать придется.

— Ча-аю!

Скорей достирать, покою ведь не даст. Вот про нее и думала, про Цилю, что бросить ее нельзя, не на кого, не на девок же. А за самих девок особо страдать нечего, все как-то устраиваются в жизни, устроятся и они, так или иначе.