Станислав Куняев - Стихи

• Название: Стихи
• Автор: Станислав Куняев
• Жанр: Поэзия

КУНЯЕВ, СТАНИСЛАВ ЮРЬЕВИЧ (р. 1932), русский советский поэт, литературный критик. Родился в Калуге. Мать — из семьи калужских крестьян, в советское время окончила два высших учебных заведения — институт физкультуры и медицинский, стала известным врачом в своем городе.

Предки по отцовской линии из Петрозаводска и Н. Новгорода — русские офицеры, губернские чиновники, земские врачи.

Имя деда по отцу — А. Н. Куняева, профессора медицины, увековечено на двух мемориальных досках в нижегородском краю: на здании больницы Красного Креста в центре города и на стене земской Карамзинской больницы в Арзамасском у., вблизи Дивеевского монастыря и Серафимо-Саровской пустыни, где дед и бабушка Куняева работали врачами в начале века.

Там же родился его отец, который впоследствии стал преподавателем истории и погиб в н. 1942 во время ленинградской блокады. Похоронен на Пискаревском кладбище. А дед с бабушкой умерли во время гражданской войны от тифа — их нижегородская больница в те годы была военным тифозным госпиталем для красноармейцев. Похоронены были, как известные нижегородские граждане, на кладбище Печерского монастыря. Когда монастырь в н. 30-х закрыли, то монастырское кладбище сравняли с землей, и могилы предков поэта были утеряны.

Сам Куняев закончил в 1951 в Калуге среднюю школу с золотой медалью, отучился на филологическом факультете МГУ и по своей воле уехал работать в Тайшет Иркутской обл. в районную газету «Сталинский путь». В Сибири проработал с 1957 по 1960. Сначала заведующим сельхозотделом местной газеты, а потом собственным корреспондентом областной иркутской газеты «Восточно-Сибирская правда». Стихи начал серьезно писать в университете, первые публикации в Иркутске и в Новосибирске (журнал «Сибирские огни») появились у Куняева во время сибирского периода его жизни.

Тогда же он познакомился с молодыми иркутскими писателями В. Распутиным, А. Вампиловым, В. Шугаевым.

Первую книгу стихотворений «Землепроходцы» издал по возвращении из Сибири в своем родном городе Калуге в 1960. По этой своей первой книге Куняев в том же году был принят в Союз писателей СССР.

С тех пор у него вышло более 30 книг — стихотворных сборников, книги критики и публицистики, за одну из которых — «Огонь, мерцающий в сосуде» поэт был удостоен звания Лауреата Государственной премии России.

Куняев не без оснований считается одним из самых значительных поэтов своего поколения. Некоторые его стихотворения стали широко известными — даже знаменитыми («Добро должно быть с кулаками», «Размышления на Старом Арбате», «Карл Двенадцатый» и др.).

В 60—90-х он вместе с Н. Рубцовым, А. Передреевым, А. Жигулиным, Ю. Кузнецовым неизменно входил в перечень поэтов, определяющих патриотическое, почвенное, русское начало в современной поэзии с большой «присадкой» имперской государственной идеи.

Именно в этот период его поэзия постоянно присутствовала в идейных схватках и спорах, которые велись в печати и устных дискуссиях самыми разными, порой враждующими между собой группками критиков и поэтов (В. Кожинов, А. Анинский, Т. Глушкова, С. Чупринин, Ю. Селезнев, О. Михайлов, Е. Евтушенко и др.).

Но если в поэзии Куняева властвует чувственная многоликая, противоречивая стихия жизни и даже культ свободы творчества («Отдам всю душу Октябрю и Маю, но только лиры милой не отдам»), то в своих гражданских деяниях, поступках и заявлениях он крайне резок, целеустремлен и пристрастен.

Будучи уверен в значительности и неколебимости своего поэтического мира, Куняев весьма рискованно несколько раз в жизни и в советское и в постсоветское время ставил на карту и свою литературную репутацию, и карьеру, и житейское благополучие.

В 1977 он один из главных участников знаменитой дискуссии «Классика и мы», ознаменовавшей собой первое крупное восстание русских национальных сил, борющихся за влияние на общество с силами советского еврейского культурного истэблишмента, поддерживаемого прозападной частью партийной верхушки. Продолжая эту борьбу, в 1978 Куняев написал известное подцензурное письмо в ЦК КПСС (поводом было издание группой советских писателей диссидентского склада альманаха «Метрополь»), где прямо обвинил высших партийных чиновников в политическом двурушничестве, в потворстве антирусским и антигосударственным группам писателей, процветающим в те времена в литературной жизни страны. В результате этих двух акций он в 1980 был освобожден от должности рабочего секретаря Московской писательской организации, где работал с 1976.

Все последующее десятилетие поэт жил жизнью свободного художника, много ездил по России — подолгу жил в Сибири, на русском Севере, писал стихи, рассказы, очерки, жил одной жизнью с геологами, рыбаками, охотниками, что впоследствии помогло ему в создании двухтомника своих воспоминаний и размышлений «Поэзия. Судьба. Россия».

В 1989 благодаря настойчивым требованиям писателей С. Викулова, Ю. Бондарева, В. Распутина, В. Белова ЦК КПСС соглашается с тем, чтобы Куняев стал гл. редактором популярного литературного журнала «Наш современник». На этом посту в течение последующего десятилетия в полной мере он показал себя, как русский человек и продолжавший лучшие национальные традиции государственного патриотического крыла «шестидесятников». Журнал «Наш современник» за эти годы становится поистине духовным центром, объединившим все лучшие духовные силы России.

В условиях жесточайшей борьбы за существование, открыто борясь с масонским прозападным горбачевско-ельцинским режимом, журнал искал и ищет пути возрождения России и спасения русской цивилизации.

Куняев, будучи на острие этой борьбы, как и в прежние времена принимал страстное участие в событиях авг. 1991, открыто поддержав попытку ГКЧП спасти страну от разрушения, в спасении Союза писателей России от погрома «демократов» (именно он разорвал бумажку Музыкантского, в которой было требование закрыть Союз писателей России за его поддержку антигорбачевского ГКЧП), в событиях окт. 1993 у Белого дома и в Останкино. К 100-летию со дня рождения С. Есенина Куняев вместе с сыном выпускает книгу «Сергей Есенин», выдержавшую 4 издания.

Опубликованы воспоминания Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» (кн. 1–3).

---

" Собаку переехала полуторка. "

Собаку переехала полуторка.
Собака терпеливо умирала.
Играли дети. Люди шли по улице.
Шли мимо, а собака умирала.
Я взял полураздавленного пса.
Я удивился на жестокость эту,
с проезжей части оттащил к кювету,
где пёс скончался через полчаса.

Я прибыл в этот городок вчера.
Гремели поезда. Мели метели.
Здесь рано наступали вечера.
Здесь на столбах плафоны не горели.
Здесь рано наступали вечера…
Заигранно, как старая пластинка,
скрипели ставни, пели флюгера,
в помойках возле каждого двора
хрипели доморощенные динго.
Им объявили смертную борьбу —
придумали отстрелы и облавы.
Здесь дети часто слышали стрельбу
и знали, что она не для забавы,
что будет безопаснее играть,
ходить из школы, ездить на салазках…
Естественно, кто думал о собаках,
когда им приходилось умирать?!
Я выглядел изрядным чудаком
на местном фоне всей охоты псовой.
Простительно. Я человек был новый,
поскольку не был с городом знаком
и с этой жизнью, зимней и суровой.

1963

ФЛАМИНГО

Л. Мартынову

Может быть, с Ганга, а может быть, с Инда
к Курьгальджинскому озеру прилетают фламинго.
Не белые лебеди, не серые гуси —
фламинго,
единственные в Союзе.
Может быть, с Инда, а может быть, с Ганга
прилетают.
Но странно, какая приманка,
что привлекает их в этом озере дальнем,
в этом климате, резко континентальном?
А чудес в Кургальджинском районе немало,
там шныряют ондатры, кричат пеликаны,
словно угли под ветром, расцветают тюльпаны,
и несутся полынною степью сайгаки,
быстроногие, словно борзые собаки.
Много редкостных тварей, много всяких диковин,
только вот до фламинго — куда далеко им!
Так хотел я увидеть в зарослях камышиных
этих птиц, бело&розовых, длинноногих.
Только очень нужны в Казахстане машины,
только очень длинны в Казахстане дороги.
Мне усталые говорили мужчины:
— Нет, не можем никак предоставить машины.
Вот отсеемся, свалим такую заботу,
вот тогда приезжайте, устроим охоту.
А покамест у нас установка иная,
а пока не мешайте — у нас посевная.
Я вздыхал, огорчённо фуражку снимая:
— Да, конечно… конечно… Важней посевная! —
Я случайно подумал: вдруг это несложно
посмотреть на фламинго.
Вдруг это возможно…
И ходил я по пашне за тракторами
и в хозяйственные вопросы совался,
всякими данными интересовался —
весновспашкою, зябью, занятыми парами.
И, сказать откровенно, в заботах серьёзных —
в бытовых,
в культмассовых,
в хлеборобных
забывал я этих красавиц сезонных,
забывал я об этих телах инородных,
Но ложился я спать — начинали мне сниться
в тишине щитовых совхозных гостиниц
элегантные, розовокрылые птицы,
танцевавшие медленный&медленный танец…
Вот и всё. Всё, что было. А я улетаю.
Что не видел фламинго — не сокрушаюсь..
Только жаль одного — насовсем улетаю.
— Вы вернётесь? — Вернусь! (Просто
так соглашаюсь.) —
Пассажиры несут рюкзаки, чемоданы,
и перед тем, как оставить земные заботы,
все работы, райцентры и аэропорты, —
поднимают в буфете литые стаканы.
Самолёт пролетел над полтысячью речек,
самолёт приземлился, подскочил, как кузнечик,
а над ним проплывают всё мимо и мимо
облака, бело-розовые, словно фламинго.
Вот уже разбежались, взлетели. Качаюсь
и в окошко гляжу. И с посёлком прощаюсь.
До свиданья! Едва ли уже я увижу
эту башню пожарную, ту саманную крышу.
Дело в том, что сюда я уже не успею.
Ну, а если успею, то всё это значит,
что куда-то ещё я тогда не успею.
Вот какая задача. А как же иначе?
И поэтому, видимо, я оглянулся.
И поэтому всем, тем, кто пашет, кто сеет,
кто встречает кого-то,
провожает кого-то,
тем, кто просто стоит или просто глазеет,
помахал я рукою
с борта самолёта.

1961

" От имени народа говорить — "

От имени народа говорить —
великий дар, особая заслуга.
Быть в центре осязанья, зренья, слуха,
сказать слова — и страсти утолить.
Но где найти тот высочайший слог,
чтоб выразить такую монолитность,
собрать в единый фокус многоликость?..
Тут нужен гений или демагог.
Мои друзья, вы все одарены.
Товарищи, у вас ума палата,
но отблеском подобного таланта
лбы ваши — явно — не озарены.
Пускай читает приговор судья
от имени народа.
Это право
имеет он. А нам полезней, право,
поговорить
от имени себя.

1963

" Пишу не чью-нибудь судьбу — "

Пишу не чью-нибудь судьбу —
свою от точки и до точки,
пускай я буду в каждой строчке
подвластен вашему суду.

Ну что ж, я просто человек,
живу, как все на белом свете.
Люблю, когда смеются дети,
шумят ветра, кружится снег.

Моё хмельное забытьё,
мои дожди, мои деревья,
любовь и жалость — всё моё,
и ничему нет повторенья.

А всё же кто-нибудь поймёт,
где грохот времени, где проза,
где боль,
где страсть,
где просто поза,
а где свобода и полёт.

1963

" С утра болела голова. "

С утра болела голова.
Но хуже то, что надоела
старинная игра в слова,
а я не знал другого дела.
Не знал… Но к середине дня,
к периоду полураспада,
настала, к счастью для меня,
пора большого снегопада.
Снег возникал из ничего.
Он падал. Нет, не то — не падал,
но опускался на чело,
но медленно и плавно плавал.
И продолжением тропы
был каждый шаг. И я поверил,
что снег прекраснее травы
и совершеннее деревьев.
Был белый день. Был белым свет.
Слетали хлопья с белых веток.
Какое это чудо — след,
твоей ноги неровный слепок!
Снежок ладонями сожми.
Коснись горячими губами.
Возьми и поиграй в снежки,
умойся белыми снегами.

1962

" Метель заходит в город "

Метель заходит в город
как запоздалый гость.
Но чтоб пройти сквозь город,
необходима злость.
Многоэтажный ярус
домов. Углы, мосты…
Метель приходит в ярость
от этой тесноты.
Нахлестывает хлестко
закутанных людей
в квадратах перекрестков,
в овалах площадей.
Ей негде разогнаться
на этих площадях,
немного разгуляться
на белых лошадях.
Раскачивает знаки
над черной мостовой,
закручивает флаги,
кружит над головой.
Обламывает ветви,
несется под уклон…
Свистит на белом свете
арктический циклон…
Проигрывает в споре —
и вот уже на спад
выходит в чисто поле,
где никаких преград.
Ни голоса, ни звука.
Окончено вытье.
И пропадает вьюга,
как не было ее.

1962

" Среди декоративных насаждений "

Среди декоративных насаждений
мной овладела жажда наслаждений.

Шагали по бульвару моряки.
Акаций потемневшие стручки
гремели на ветру, как погремушки.
Толпа лениво берегом плыла.
Гудели накрахмаленные юбки,
как корабельные колокола.
Казалось мне — я что-то потерял.

Без устали толкаясь и толпясь,
сопя и деловито торопясь,
на тесной танцплощадке танцевали
курортники.
Как будто тасовали
Друг друга.
«Очи чёрные» играл
оркестр.
А было очень жарко.
Ладони тяжелели на плечах.
Неутолённая светилась жажда
в зелёных,
чёрных
и в иных очах.
Но, не найдя здесь ничего другого,
я вскоре отошёл от частокола.
Планеты поднялись на небосвод,
планеты начинали свой обход.

У тяжкой железобетонной урны
два парня в окружении подруг
стояли.
Чуть пощипывая струны,
один из них привычным жестом рук
наигрывал уныло и устало.
В ответ ему звучал ленивый смех.
Потом одна плясала под гитару,
трясла плечами и кричала «й-эх!».
Неподалёку лаяла собака.
Клубился крик. Там вызревала драка.

Я бесполезно в поисках ходил.
Мне не было в тот вечер утоленья,
и всё равно нигде не находил
спокойствия и умиротворенья.
Я вышел к океану.
На пески
бросали тень фанерные грибки.
Гудела бухта.
В темноте на ней
качались отражения огней.
Мелькали рыбьи морды в глубине,
топорщились решётчатые жабры,
и в рыбьих мордах отраженье жажды
я увидал. Так показалось мне.
Я сбросил куртку. Развязал шнурки.
Гремели перезревшие стручки.
А под моей ногой шипела пена,
холодная и хрусткая, как снег.
Волна откатывала постепенно,
и угасал её нескорый бег.
Я плюхнулся в волну.
И стилем «брасс»
поплыл…
Я плыл, покуда глаз
ловил огни.
Покуда утомленье
пришло ко мне — и умиротворенье.
Я возвратился.
Берегом плыла
толпа.
Пел громкоговоритель.
Кругом торжествовала добродетель.
Гармония царила и цвела,
кустарники в ночи благоухали.
Сограждане культурно отдыхали.
Весь мир, освобождённый от страстей,
был полон тишины и пониманья
простых вещей, приятных новостей
умеренного сосуществованья.
Он пиво пил. Он не топтал газоны.
Ходил в кино и соблюдал законы.
Миролюбивы, благостны, нежны,
слонялись кротко милиционеры.
Их полномочья, функции и меры
в тот тихий вечер были не нужны.

1963