Лидия Чуковская - Из дневника. Воспоминания

• Название: Из дневника. Воспоминания
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9691-0495-2

Отрывки из дневника включают записи о Т. Г. Габбе, о К. Симонове («Полгода в «Новом мире»), Борисе Пастернаке, Иосифе Бродском и Александре Солженицыне. Прочитанные вместе эти заметки, сделанные в разные годы, показывают, что С. Маршак был прав, сказав о первой работе Лидии Чуковской («Памяти Т. Г. Габбе) – «это и есть ваш жанр». Записи о Борисе Пастернаке и «Памяти Т. Г. Габбе» подготовлены к печати автором, а остальные – отобраны посмертно на основе дневника Лидии Чуковской.

К «Отрывкам из дневника» примыкает очерк «Предсмертие» – о последних днях Марины Цветаевой, тоже написанный автором на основе своего дневника. В книгу вошли также воспоминания о Фриде Вигдоровой и об академике А. Д. Сахарове.

---

Я имею основания полагать, что подобных документов сегодня десятки в редакциях советских газет. Я счастлива этим не менее, чем Нобелевской премией мира, которой удостоен Андрей Дмитриевич Сахаров. Торжество справедливости – праздник редкий. И хотя дальнейшая судьба Сахарова внушает тревогу, праздник справедливости не отымаем ничем. Будем же достойны его.

3. 10. 75 г.

Телеграмма4

[21 мая 1981]

Дорогой Андрей Дмитриевич! День Вашего шестидесятилетия омрачен тяжкими судьбами друзей, беззаконностью Вашей ссылки, бессменностью стражи у Вашей двери. Вас лишили правительственных наград, лишили научного и человеческого общения, у Вас отняли то, что составляет жизнь Вашей жизни: дневники, память о прошлом и будущем, научные замыслы. Никто, однако, не властен лишить Вас несравненной Вашей правоты и нашей неправительственной любви к Вам. День 21 мая входит в душу как праздник – праздник разума, добра, духовного величия. Вашим повседневным подвигом Россия снова явила миру свою подспудную силу. По словам Льва Толстого, сила духовная бывает подавлена только до тех пор, пока она «не достигла высшей ступени, на которой она могущественней всего». Излучаемая Вами духовная мощь растет и не может быть отнята вместе с бумагами. Словом своим Вы побуждаете людей к деятельному добру. Мысль ваша бередит и тревожит сердца, овладевает тысячами на свободе и за решеткой, учит думать и ведет с одной ступени сознания на последующую. В праздничный день Вашего шестидесятилетия хочу пожелать Вам, чтобы нравственная мощь взяла верх над грубым насилием, чтобы отнятые у Вас сокровища были возвращены Вам, чтобы Вы и все неправо гонимые скорее вернулись домой. Лидия Чуковская

Каким он запомнился5

Андрея Дмитриевича Сахарова я впервые увидела летом 1971 года в гостях у друзей. Я была уже наслышана о нем, но еще никогда не видала. Случилась наша первая встреча в Переделкине, где друзья мои снимали две комнаты на небольшом участке. Я была у них, когда к ним зашли ненадолго Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна Боннэр. Знакомство оказалось беглым, мы пробыли вместе не более 10–15 минут. Уже тогда, в эту недолгую встречу, меня привлекло красивое лицо Андрея Дмитриевича, малоподвижное, изнутри освещенное. Он прислушивался к нашей беседе, но сам говорил мало. Участвуя в беседе, он как бы и не участвовал в ней.

Вторая встреча тоже была короткая, но для меня оказалась значительной. Напоминаю, что в ноябре 1970 года Сахаров вместе с друзьями основал Комитет прав человека. А мне к тому времени уже случилось выступать с открытым письмом в защиту Даниэля и Синявского; с письмом в защиту Солженицына; с письмом к 15-летию смерти Сталина (в ту пору наметился уже поворот от разоблачений сталинских зверств к оправданию и забвению). Мои открытые письма уже распространялись в Самиздате и передавались по западным радиостанциям6.

Андрей Дмитриевич пришел с лестным для меня предложением: стать членом этого Комитета.

Вполне понимая оказанную мне высокую честь, я тем не менее от нее отказалась. Я занята была тогда многолетним литературным трудом – это раз, и, кроме того, не чувствовала в себе никаких способностей к организационной работе.

Однако, не становясь членом Комитета, я обещала содействовать, чем могу, этой спасательной экспедиции. Не помню, тогда же или чуть позднее я подписала требование освободить всех политических заключенных.

С тех пор и начались мои нередкие посещения квартиры на улице Чкалова. Бывало, что и Андрей Дмитриевич с Еленой Георгиевной заходили к нам на улицу Горького или приезжали в Переделкино.

По вторникам я часто бывала у Сахаровых в так называемый «День открытых дверей», когда там в тесноте да не в обиде собирались друзья Андрея Дмитриевича или сподвижники его общественной деятельности, или попросту поклонники. Впрочем, каждый день недели можно было назвать «Днем открытых дверей». Дом всегда был открыт для тех, кто просил у Сахарова защиты и помощи, для родственников и друзей заключенных. Случалось и мне, не состоя членом Комитета, подписывать правозащитные документы.

И тут мне хочется рассказать об Андрее Дмитриевиче – каким он запомнился мне во время наших встреч среди семьи, у нас дома или на сборище друзей.

Говорил он с некоторой суховатостью, сродни академической, и в то же время в речи его слышалось нечто старинное, народное, старомосковское. Произносил «удивилися», «испугалися», «раздевайтеся»… Говорил чуть замедленно, как бы подыскивая более точное слово. Перебивать его было легко, каждый поспевал высказаться быстрее, чем он, каждый говорил быстрее, чем он, да и сам Андрей Дмитриевич легко уступал нить разговора другим, но перебивший, безусловно, оставался в проигрыше.

Другое мое впечатление: Андрей Дмитриевич всегда пребывал в одиночестве, внутри себя. Да, да – жена, любимая семья, друзья, ученики, последователи, совместный правозащитный труд, треск машинки, встречи с корреспондентами, телефонные звонки из разных городов – звонки, которые поднимали его с шести часов утра. В каком же это смысле я упоминаю об его одиночестве? А вот в каком. Ахматова говорила, что иногда, продолжая вести беседу, продолжает писать стихи. Иногда я и сама слышала в общем разговоре ее невнятное гудение. Расслышать мысли Андрея Дмитриевича сквозь его одинокость я, разумеется, не могла. Но я уверена, глядя на него среди шумного общего разговора, что в нем совершается даже и в общем хоре глубокая и одинокая духовная работа. Окруженный людьми, он наедине с самим собой, решает некую математическую, философскую, нравственную или общемировую задачу и, размышляя, задумывается глубже всего о судьбе каждого конкретного, отдельного человека. И тут мне представляется уместным вспомнить один из рассказов Зощенко. На поминках грубо обошлись с человеком. Автор говорит, раздумывая о случившемся, что при перевозке стекла или машины владельцы чертят на них «Не бросать» или «Осторожнее». Далее Зощенко рассуждает так: «Не худо бы и на человечке что-нибудь мелом выводить, какое-нибудь там петушиное слово – «Фарфор» или «Легче», поскольку человек – это человек».

Мне кажется, Андрей Дмитриевич в разные периоды своей жизни и очень по-разному, но всегда искал «петушиное слово» для всего человечества и для каждого человека: «Осторожнее! Бьется!»

Подумать только, в стране, где любой человек ценился не дороже мухи! Да еще хорошо, если как муху – хлоп и нету! А то еще попадется в руки мальчишке, которому доставляет удовольствие, прежде чем хлопнуть, оборвать ей крылышки и лапки – в этой стране и во всех странах мира потребовать отмены смертной казни и напомнить о каждом человеке: осторожнее! бьется! Сомневаюсь, чтобы Андрей Дмитриевич читал рассказ Зощенко, но при всяком неправедном насилии над человеком взывал к властям и миру: осторожнее! бьется!

Из этих поисков и выросла его, уже много раз описанная – им самим и другими – незабываемая громогласная правозащитная деятельность. Деятельность эта притягивала людей. У него за столом я встречалась с его последователями и сподвижниками: Софьей Васильевной Калистратовой, Татьяной Михайловной Великановой, Марией Гавриловной Подъяпольской, Татьяной и Сергеем Ходоровичами, Юрием Шихановичем, Ларисой Богораз, Саррой Бабенышевой, с матерью Щаранского – пожилой женщиной, чье лицо могло бы служить изваянием неколебимого достоинства и несокрушимого материнского горя, с Борисом Альтшуллером и, всего один раз, на ходу, мельком – с физиком Юрием Федоровичем Орловым, основавшим в 1976 году первую Хельсинкскую группу. (В следующем году, даже после ареста Орлова, группа продолжала работать.) Встречалась я там часто с давно мне знакомыми писателями Владимиром Корниловым, Владимиром Войновичем, Львом Копелевым. Всех не упомнишь и не назовешь.

Судьбы этих людей были круто и разнообразно неблагополучны. От тюрьмы, психиатрической лечебницы, лагеря, вынужденной эмиграции до таких сравнительно легких, но вовсе нелегких наказаний, как утрата работы – превратить ученого в дворника или исключить профессионального писателя из Союза писателей с запрещением печататься.

Вокруг Сахарова было – стараниями КГБ – образовано некое минное поле: ступишь на него – и так или иначе подорвешься. Постоянная, наглая, демонстративная перлюстрация писем – к нему, от него и ко всем окружающим; вечное подслушивание телефонных разговоров; регистрация встреч с иностранцами, да и вообще – с кем угодно; анонимные угрожающие письма. Проникая в квартиру в отсутствие хозяев, ничего не унести, но испортить холодильник или пишущую машинку или растоптать сапогами выдернутое из шкафа платье. Знай, мол, помни каждую минуту, что мы здесь хозяева!

Неотступная, постоянная слежка. Приведу такой случай. Я написала тогда – в 1973 году – статью «Гнев народа» о фиктивном, подстроенном властями, будто бы всенародном бурном негодовании против Пастернака, Солженицына и Сахарова. Прежде чем распространить статью в Самиздате и переправить на Запад, я хотела прочитать ее Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне. Оба приехали к нам в Переделкино. Я читала, а моя дочь пекла на кухне пирог и готовила салат. И вдруг в кухне потемнело. Тьма в ясный день. Против окна на улице остановился большой фургон с надписью «Доставка мебели населению». Он стоял против нашего дома все то время, пока супруги Сахаровы были у нас. Мы потом, и не сразу, догадались, что это был фургон с подслушивающим устройством… такие устройства, только крохотные, работали, разумеется, и в квартире на улице Чкалова.