Лидия Чуковская - Из дневника. Воспоминания

• Название: Из дневника. Воспоминания
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9691-0495-2

Отрывки из дневника включают записи о Т. Г. Габбе, о К. Симонове («Полгода в «Новом мире»), Борисе Пастернаке, Иосифе Бродском и Александре Солженицыне. Прочитанные вместе эти заметки, сделанные в разные годы, показывают, что С. Маршак был прав, сказав о первой работе Лидии Чуковской («Памяти Т. Г. Габбе) – «это и есть ваш жанр». Записи о Борисе Пастернаке и «Памяти Т. Г. Габбе» подготовлены к печати автором, а остальные – отобраны посмертно на основе дневника Лидии Чуковской.

К «Отрывкам из дневника» примыкает очерк «Предсмертие» – о последних днях Марины Цветаевой, тоже написанный автором на основе своего дневника. В книгу вошли также воспоминания о Фриде Вигдоровой и об академике А. Д. Сахарове.

---

Судьбы этих людей были круто и разнообразно неблагополучны. От тюрьмы, психиатрической лечебницы, лагеря, вынужденной эмиграции до таких сравнительно легких, но вовсе нелегких наказаний, как утрата работы – превратить ученого в дворника или исключить профессионального писателя из Союза писателей с запрещением печататься.

Вокруг Сахарова было – стараниями КГБ – образовано некое минное поле: ступишь на него – и так или иначе подорвешься. Постоянная, наглая, демонстративная перлюстрация писем – к нему, от него и ко всем окружающим; вечное подслушивание телефонных разговоров; регистрация встреч с иностранцами, да и вообще – с кем угодно; анонимные угрожающие письма. Проникая в квартиру в отсутствие хозяев, ничего не унести, но испортить холодильник или пишущую машинку или растоптать сапогами выдернутое из шкафа платье. Знай, мол, помни каждую минуту, что мы здесь хозяева!

Неотступная, постоянная слежка. Приведу такой случай. Я написала тогда – в 1973 году – статью «Гнев народа» о фиктивном, подстроенном властями, будто бы всенародном бурном негодовании против Пастернака, Солженицына и Сахарова. Прежде чем распространить статью в Самиздате и переправить на Запад, я хотела прочитать ее Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне. Оба приехали к нам в Переделкино. Я читала, а моя дочь пекла на кухне пирог и готовила салат. И вдруг в кухне потемнело. Тьма в ясный день. Против окна на улице остановился большой фургон с надписью «Доставка мебели населению». Он стоял против нашего дома все то время, пока супруги Сахаровы были у нас. Мы потом, и не сразу, догадались, что это был фургон с подслушивающим устройством… такие устройства, только крохотные, работали, разумеется, и в квартире на улице Чкалова.

Однако упорная правозащитная деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова бесстрашно продолжалась.

«…Я вижу и слышу Андрея Дмитриевича Сахарова, – писала я в одном из своих открытых писем, – упорно стоящего перед закрытыми дверьми открытого суда, где подбирают уголовные статьи наказания за мысль, и с кроткой настойчивостью повторяющего в лицо охраннику одни и те же слова:

– Я академик Сахаров… Член Комитета прав человека… Я прошу допустить меня в зал.

Его не пускают. Ведь он не только физик; он и его друзья – знатоки советских законов; он может, выйдя из зала суда, рассказать людям, как законы эти нарушаются. Он может нарушить главный закон нашей жизни; не тот, который записан в Конституции, а главный – «закон сохранения немоты»».

В зал суда пускали только родных, да и то не всегда. И почти всегда вокруг судебного помещения сталкивались демонстрации. Это были, во-первых, сочувствующие подсудимым, во-вторых, искренние ненавистники их и, главное, подосланные провокаторы. Начиналась свалка, милиция тащила сочувствующих в милицейские автобусы, волочила грубо, иногда по земле, заталкивала их в машины, избивала – случалось это и с Еленой Георгиевной, и с ним самим.

Сильнейшим орудием Сахарова в осуществляемых им протестах были голодовки. Он голодал за освобождение Буковского, пытаясь привлечь внимание мира ко всем политическим заключенным в Советском Союзе, без различия убеждений, – всех, кто позволял себе самостоятельно мыслить и не скрывать своих мыслей, всех творцов Самиздата или Тамиздата, всех хранителей запретного. Он хотел привлечь внимание мировой общественности к ужасам, творящимся в наших тюрьмах, лагерях, психиатрических лечебницах. Между тем у Андрея Дмитриевича смолоду было тяжко больное сердце. Каждая голодовка вредила и без того подорванному здоровью. Но он сознательно отдавал разрушению собственное сердце, спасая сердца других. Спрашиваешь его бывало: «Андрей Дмитриевич, как вы себя чувствуете?» – «Отлично, – неизменно отвечал он. – Я здоров, а у такого-то в лагере сотрясение мозга, а у Люси болят глаза».

О нем вполне можно сказать, чуть переиначив строки из поэмы Пастернака:

Жребий завиден. Он жил и отдал
Душу свою за други своя7.

Александр Исаевич Солженицын и Андрей Дмитриевич Сахаров расходились в своих философских, исторических и политических воззрениях. Но оба глубоко уважали друг друга. И, разумеется, Александр Исаевич не раз публично выступал в защиту Сахарова. И, разумеется, Сахаров сразу вступился за своего инакомыслящего современника, чуть только под вечер 12 февраля 1974 года в городе разнесся невнятный слух об аресте Александра Исаевича. О том, что случилась беда, я узнала очень быстро из одного полуконспиративного телефонного звонка и сразу отправилась в Козицкий переулок на квартиру жены Солженицына, Натальи Дмитриевны. Приблизительно около часу назад в квартиру вошли 8 человек милиционеров и увели Александра Исаевича. Куда? И что с ним будет дальше? Тюрьма? Лагерь? Ссылка? Квартира постепенно наполнялась друзьями, тревога росла. Вскоре приехали Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич. Все мы собрались на большой просторной кухне, и я, сидя неподалеку от Сахарова, была свидетельницей или, точнее, невольной слушательницей телефонных звонков. (Андрей Дмитриевич, уходя из дому, имел обыкновение оставлять телефон того, к кому шел. На этот раз это был телефон Солженицыных.) Андрей Дмитриевич брал трубку. Спрашивали его. Я слышала вполуха.

– Доктор Сахаров, – говорили ему на ломаном русском или английском языке, – мы приглашаем вас прочесть доклад на…

Андрей Дмитриевич не дослушивал.

– У нас несчастье… Арестован Солженицын… Передайте миру, – громко говорил он и клал трубку.

А через несколько минут опять звонок. И снова – предложение Сахарову куда-то приехать и где-то выступить с научным докладом. И снова недослушивающий ответ:

– У нас беда… Арестован Солженицын… Известите мир.

Потом он присел к столу и написал краткий и гневный

протест. Многие подписывались вослед ему, в том числе и я.

2

Солженицына не отправили в лагерь, а изгнали из страны. Сахарова из Москвы отправили в город Горький.

От тюрьмы и лагеря их обоих спасло нобелевское лауреатство.

Расправа с Сахаровым началась, когда в конце 1979 года советские войска безо всяких на то оснований и поводов вторглись в Афганистан. Тогда Сахаров поднялся во весь свой высокий рост и громогласно, на весь мир, объявил вторжение преступным.

22 января 1980 года машина, в которой Андрей Дмитриевич ехал на свою постоянную работу в ФИАН, была остановлена, Сахаров задержан и отвезен в прокуратуру. Оттуда ему позволили позвонить жене. Он сказал ей: «Тебе разрешено остаться в Москве или по собственному желанию ехать со мной. На выбор». Елена Георгиевна наскоро собрала необходимые вещи и присоединилась к мужу.

Владимир Николаевич Корнилов, услыхав черную весть по радио, позвонил мне и предложил поехать на Чкаловскую, проведать Руфь Григорьевну, мать Елены Георгиевны. (В свое время сама она отсидела 20 лет в сталинских лагерях.)

Минут через двадцать мы были уже там. Руфь Григорьевна и невеста Алеши Семенова, Лиза Алексеева, жившая у них, только что вернулись с аэродрома. Пусто. Кроме нас, из друзей пока никого. Обе женщины еще не опомнились от совершившегося. В квартире после срочного отъезда хозяев не прибрано. Мы не понимали, о чем спрашивать, что говорить и чем утешить. Шепотом советовалась с нами Руфь Григорьевна: что делать с бумагами Андрея Дмитриевича? Ждала обыска. Не унести ли их нам? Но проект этот был единогласно отвергнут: если бы мы взяли бумаги, у нас отняли бы их тут же на улице. Дом окружен шпиками. Скоро обеих женщин, еще не опомнившихся, начали осаждать иностранные корреспонденты… А мы ушли подавленные и потрясенные.

Через несколько дней (а может быть, уже в тот же?) девять человек – из них помню Владимова, Войновича, Корнилова и себя (остальные имена позабыла, но помню: всех нас было девять) – написали протест против беззаконной высылки Сахарова, написали для Самиздата и западной прессы. Разумеется, это не привело ни к чему.

В Горьком Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне предоставлена была на первом этаже четырехкомнатная квартира со всеми удобствами, даже с балконом. Но при этом два неудобства: отсутствие телефона и постоянное присутствие дежурного милиционера у самой двери. В сущности, жили они не под надзором, а попросту под домашним арестом. Выходить, впрочем, из благоустроенной тюрьмы разрешалось, но под неотступною слежкой.

Думаю, основным бедствием в сосланной жизни Андрея Дмитриевича была охота за его рукописями. Рукописи изымали из квартиры, устраивали обыски, а когда Андрей Дмитриевич, уходя из дому, стал брать их с собой в сумке, чтобы с ними не разлучаться, – тогда разбойничьими средствами все равно уворовывали. Отнимали прожитую жизнь.

Официально было объявлено: «Академик Сахаров сослан в город Горький, закрытый для иностранцев». Не добавлялось: закрытый для друзей и знакомых. Изредка разрешалось навещать Сахарова его родным и еще реже – физикам из ФИАНа. Для остальных – запрет… Помню, как попыталась съездить в Горький Мария Гавриловна Подъяпольская. На вокзале в Москве, узнав ее, ей попросту отказались продать билет.