Йозеф Шкворецкий - Необъяснимая история

• Название: Необъяснимая история
• Автор: Йозеф Шкворецкий
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, Харвест
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-17-035461-4, 5-9713-3843-9, 5-9762-0153-9, 978-985-13-9483-4

Головокружительная литературная мистификация…

Неприлично правдоподобная история таинственной латинской рукописи I в. н. э., обнаруженной в гробнице индейцев майя, снабженная комментариями и дополнениями…

Завораживающая игра с творческим наследием Овидия, Жюля Верна, Эдгара По и Говарда Лавкрафта!

Книга, которую поначалу восприняли всерьез многие знаменитые литературные критики!..

---

— Значит, он преувеличивает? Выходит, и битвы-то особой не было? — спросил я.

— Единственное, что в этой поэме точно, так это блеск моих доспехов. Я взял себе за правило начищать их, и от моих людей требую того же. Это обычно пугает варваров. В Эгиссе они пришли в такой ужас, что даже раненый у нас был только один: Тарн из первой когорты вывихнул колено, когда прыгнул с крепостной стены. — Он помедлил. — Может, он описывал всю сцену с чужих слов? Ты ведь участвовал в нескольких битвах, ты…

— Только в одной, — перебил я.

— Ты своими глазами видел горы трупов?

— Со мной в самом начале произошел несчастный случай. Но там пало довольно много людей.

— А вот если верить ему, горы трупов — исключительно моих рук дело, — сказал Весталис.

Агрикола одобрительно хмыкнул.

— Дай его сюда.

Я протянул свиток Весталису. Найдя искомое, он процитировал:

— «Груды порубленных гетов, всех, кого попирал в битве победной стопой».[61] — Он вернул мне свиток. — Как будто я Персей![62] И мне даже не понадобилась голова Медузы. Он выставляет меня… Он выставляет меня… — Весталис поискал подходящее сравнение и наконец воскликнул: — Плавтом![63] Такое впечатление, что я выпрыгнул прямо из пьесы Плавта!

В этот момент в таверну ворвалась ватага буянов и с перебранкой и криками заняла соседний стол. Очевидно, это было уже не первое и не второе место, куда они заглянули выпить.

— Он тебе родственник, верно? — спросил Весталис.

— Можно сказать — дядя. Очень дальний.

— Тогда скажи ему, пусть пишет про героев, которые заслуживают таких похвал! Про Ахилла, Геркулеса, Энея. Впрочем, Вергилия ему не переплюнуть. Скажи, пусть оставит меня в покое. Как только это прочтут в «Фульминате»,[64] конца этому никогда не будет: его уже и так к месту и не к месту цитируют за игрой в кости. Спорят, кто она была. Большинство считает, что Юлия.

— Выходит, Овидий — не единственный, кто распространяет такие сплетни. Так почему же император именно на него решил обозлиться? — удивился Агрикола.

— Ты не у того спрашиваешь. — Весталис повернулся ко мне: — Пожалуйста, напиши ему и спроси, собирался ли он этой батрахомиомахией[65] заставить меня покончить жизнь самоубийством, бросившись на собственный меч? Почему он со мной так поступил? Я же не сделал ему ничего дурного.

Поэт жестоко ошибся в Весталисе. Это был отличный человек, который, хотя и был сыном лигурийского царька, жизнь вел столь же опасную и непритязательную, как и его легионеры. Такая жизнь была полнейшей загадкой для Овидия, который не испытал ничего хотя бы отдаленно похожего. Весталис нисколько не напоминал себялюбцев из круга поэтов Мессалы, которым польстила бы подобная поэтическая гипербола. Овидий, наверное, был в отчаянии

8

что она лишилась рассудка. Говорили, что она перестала есть и только сидела, глядя в пространство и бормоча себе под нос. Я ничуть не удивился. Марк Весаний[66] был все равно что таракан. Он не смягчится, даже осрамленный в поэме, написанной

9

из-за чего также Цельс[67] хотел поехать в Томы. — Котта[68] вытер со лба пот. — Он описывает Понт как Стикс, а Томы — как Аид.[69] Флак[70] говорит, что это очень приятный гетский городок, хотя зимой иногда бывают неприятности с варварами-степняками. Ничего серьезного. На деле степные кочевники ни разу не брали город. По словам Флака, он похож на Байи.

— Верно, — отозвался Куртий. — Флак мне рассказывал, что летом там чудесно.

— А почитаешь его, так можно подумать, что в Томах всегда зима. Ну, предположим, это поэтическая вольность, но все равно там происходит что-то странное. Они награждают его лавровым венком,[71] но, по тому, что он пишет, они сущие рутулиане[72] Вергилия: живут взятками и разбоем, вечно жаждут драки, поля обрабатывают в шлемах гладиаторов и так далее. Слыхано ли дело, чтобы варвары пользовались колчанами? Только у Гомера.[73]

— Это тоже поэтическая вольность? — улыбнулся Фабий. — Цепляться за древних и не обращать внимания на неумытую реальность?

Я перестал их слушать. Я достаточно насиделся в парильне. Встав, я вышел из лаконика[74] и прыгнул в холодный бассейн.[75] Я устал слушать, как они разговаривают и разговаривают, преуменьшая страдания Овидия. Верно, его не интересовали удовольствия, которые, без сомнения, мог предложить в летние месяцы город, но эти болтуны не в состоянии постичь, как его терзает тоска по Риму. Прозябание вдали от него приносило столько же мук его духу, сколько жестокие зимние холода Том телу. И если он преувеличивал свои страдания, то что с того? Когда больно душе, больно и телу. Томы стали для него Ультима Туле.[76] Не будь его тоска по дому столь неистовой, он относился бы ко всему с юмором, посмеялся бы над собственными злоключениями с той же легкостью, как и его так называемые друзья. Я решил, что там, где потерпел неудачу Цельс

10

— Да, я говорю про Тиберия, — сказал Цецина. — Наместник — давний его собутыльник. Солдаты называют Тиберия «Биберий Калид Мерон».[77] Но ты ведь это знал, правда?

— Нет, — отозвался я. — Этого я никогда не слышал, даже в армии.

— Мне рассказал двоюродный брат. Авл был наместником Мезии,[78] когда Бревсиец Батон[79] попытался прибрать к рукам Далматию. Я знаю Флака, и это прозвище ему тоже прекрасно бы подошло. То есть, если бы можно было бы и его имя превратить в столь удачный каламбур. Хотя шутка не моя, я такого не умею. Но знаю, что Луций много ночей провел с императором, воздавая дань Бахусу.[80] И не только Бахусу. Венере[81] тоже, и иногда развлекался с мальчиками.

— Но зачем Прокулея к нему ходила? — спросил я. — И зачем она ходила к Августу?

Цецина удрученно поник в кресле. Поглядев на посмертную маску отца на стене, он вздохнул:

— К обоим она ходила по одной и той же причине. Но с Тиберием шансов у нее было больше. Я в хороших отношениях с Флаком, хотя и иначе, чем с Тиберием. Флак — отличный малый. И Овидий тоже его любит. Ты же знаешь, что несколько своих писем с Понта он посвятил ему. Если бы кто-то сумел уговорить императора, то скорее всего Флак.

Вероятно, он был прав. Мы сидели молча. Неслышно подошла Эрия и долила нам в чаши вина. За те несколько лет, что Цецина был женат на моей матери, мы с ним стали близки. Он больше не казался мне нелепым, и я начал воспринимать его отношения с Прокулеей всерьез. Он был никудышным сенатором, более озабоченным собственными поместьями и каменоломнями, нежели общественным благом, но в этом не отличался от многих других. Я не знал, каким был сенат до Цезаря,[82] но сейчас он был таким, и Цецина являлся скорее правилом, чем исключением. Лишь несколько державшихся за минувшее аристократов еще мечтали о былых добродетелях. Цецина восхвалял славу нового Рима. И вносил в нее лепту своим мрамором.

Вечерние лучи падали на мраморную копию Дискобола, которую он подарил мне, когда я вернулся из армии. Да, его мрамор воистину преобразил Рим в сверкающий белый город храмов, колоннад и терм.

— Но почему? — Мой вопрос был формальностью, призванной подтолкнуть Цецину подтвердить истину, о которой я давно уже догадался. Он покраснел, и мне стало жаль, что я заставляю его все это переживать заново.

— Знаешь, дружок, Прокулея очень к нему привязана. Было время, когда она… — Он помешкал, потом как будто собрался с духом сказать, что нужно: — Она его любила. Но я не ревную к ее прошлому, Квест. Я уже столько лет ее любил, что теперь, когда она… — Он замолчал, когда подошла Эрия, чтобы снова наполнить нам чаши, затем с тенью улыбки ушла снова. — Знаешь, Квест, мне уже не восемнадцать. И сама Прокулея давно не девочка. Любовь в нашем возрасте

11

(когда я) заглянул в спальню родителей. И одновременно это были радость и нежность, словно я знал Прокулею, когда мне, нет, когда ей было семнадцать, словно очарование давало ей право обращаться со мной как с грязью, а я все равно был бы благодарен за возможность вытереть ее сандалии.

Я лежал на кушетке, один в атриуме. В имплувии уже отразился свет Авроры. Я давным-давно отправил слуг спать. Вот что, наверное, чувствовал Эдип, только он не знал. А я знал. Нет, тут было что-то еще. Я мельком увидел живую переменчивую юность Прокулеи до того, как ее красота достигла совершенства, которому я был свидетелем. Расимах обессмертил эту красоту, но мне вспомнилась строка из банального стихотворения его товарища: «Я памятник себе воздвиг…».[83]

Но он… Я снова взял книгу и в слабом свете Авроры читал его горестные раздумья. Не превратил ли он свою возлюбленную в гулящую девку, всем напоказ выставив ее прелести? «Нравилась, видно, ты всем: недаром ты мною воспета / Ты через нашу любовь многих любовь обрела».[84] Мне пришла на ум строка «В одну короткую ночь…»,[85] а на смену ей в памяти всплыла сцена в Байях, как Квинт облизывал губы, пока я читал ему стихи вслух. Разумеется, тогда я понятия не имел, что эта возлюбленная, способная вдохновить мужчину на столь поистине олимпийские подвиги, была моей матерью. Я снова перечел: «Как сводня, я восхвалял ее прелести, путь проложил другим в храм…» Мне казалось, я иду по пути, который он наметил, и под светом Авроры меня осенило, что когда-нибудь эти стихи будут единственным, что останется от Прокулеи. Непогода и время превратят в пыль изысканную скульптуру Расимаха. Какой-нибудь неизвестный купит дом Цецины, и атриум украсят другие изваяния, а бюст Прокулеи изгонят в сад. По Риму прокатятся войны, какой-нибудь Ганнибал[86] не остановится перед воротами города, какой-нибудь солдат-иноземец увезет бюст в Африку, в Персию или в Британию, корабль тонет, и статуя упокоится в иле на морском дне. Я вздохнул. «Как сводня, я восхвалял ее прелести…» Гораций, Проперций, Тибулл, Катулл,[87] хвала богам, что у Рима достаточно таких сводней. Опустив свиток, я отмел эротические мысли о юной Прокулее, даже если никогда не считал их преступными. Он увековечил ее в стихах, превратив в блудницу-невинницу, доступную одному и всем.