Василий Жуковский - Том 2. Баллады, поэмы и повести

• Название: Том 2. Баллады, поэмы и повести
• Автор: Василий Жуковский
• Жанр: Поэзия
• Год: 1959

Второй том составляют баллады, поэмы и повести Жуковского.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Адельстан*

День багрянил, померкая,
  Скат лесистых берегов;
Реин, в зареве сияя,
  Пышен тек между холмов.

Он летучей влагой пены
  Замок Аллен орошал;
Терема зубчаты стены
  Он в потоке отражал.

Девы красные толпою
  Из растворчатых ворот
Вышли на́ берег — игрою
  Встретить месяца восход.

Вдруг плывет, к ладье прикован,
  Белый лебедь по реке;
Спит, как будто очарован,
  Юный рыцарь в челноке.

Алым парусом играет
  Легкокрылый ветерок,
И ко брегу приплывает
  С спящим рыцарем челнок.

Белый лебедь встрепенулся,
  Распустил криле свои;
Дивный плаватель проснулся —
  И выходит из ладьи.

И по Реину обратно
  С очарованной ладьей
Поплыл тихо лебедь статный
  И сокрылся из очей.

Рыцарь в замок Аллен входит:
  Все в нем прелесть — взор и стан;
В изумленье всех приводит
  Красотою Адельстан.

Меж красавицами Лора
  В замке Аллене была
Видом ангельским для взора,
  Для души душой мила.

Графы, герцоги толпою
  К ней стеклись из дальних стран —
Но умом и красотою
  Всех был краше Адельстан.

Он у всех залог победы
  На турнирах похищал;
Он вечерние беседы
  Всех милее оживлял.

И приветны разговоры
  И приятный блеск очей
Влили нежность в сердце Лоры —
  Милый стал супругом ей.

Исчезает сновиденье —
  Вслед за днями мчатся дни:
Их в сердечном упоенье
  И не чувствуют они.

Лишь случается порою,
  Что, на воды взор склонив,
Рыцарь бродит над рекою,
  Одинок и молчалив.

Но при взгляде нежной Лоры
  Возвращается покой;
Оживают тусклы взоры
  С оживленною душой.

Невидимкой пролетает
  Быстро время — наконец,
Улыбаясь, возвещает
  Другу Лора: «Ты отец!»

Но безмолвно и уныло
  На младенца смотрит он,
«Ах! — он мыслит, — ангел милый,
  Для чего ты в свет рожден?»

И когда обряд крещенья
  Патер должен был свершить,
Чтоб водою искупленья
  Душу юную омыть:

Как преступник перед казнью,
  Адельстан затрепетал;
Взор наполнился боязнью;
  Хлад по членам пробежал.

Запинаясь, умоляет
  День обряда отложить.
«Сил недуг меня лишает
  С вами радость разделить!»

Солнце спряталось за гору;
  Окропился луг росой;
Он зовет с собою Лору
  Встретить месяц над рекой.

«Наш младенец будет с нами:
  При дыханье ветерка
Тихоструйными волнами
  Усыпит его река».

И пошли рука с рукою…
  День на холмах догорал;
Молча, сумрачен душою,
  Рыцарь сына лобызал.

Вот уж поздно; солнце село;
  Отуманился поток;
Черен берег опустелый;
  Холодеет ветерок.

Рыцарь все молчит, печален;
  Все идет вдоль по реке;
Лоре страшно; замок Аллен
  С час как скрылся вдалеке.

«Поздно, милый; уж седеет
  Мгла сырая над рекой;
С вод холодный ветер веет;
  И дрожит младенец мой».

«Тише, тише! Пусть седеет
  Мгла сырая над рекой;
Грудь моя младенца греет;
  Сладко спит младенец мой».

«Поздно, милый; поневоле
  Страх в мою теснится грудь;
Месяц бледен; сыро в поле;
  Долог нам до замка путь».

Но молчит, как очарован,
  Рыцарь, глядя на реку…
Лебедь там плывет, прикован
  Легкой цепью к челноку.

Лебедь к берегу — и с сыном
  Рыцарь сесть в челнок спешит;
Лора вслед за паладином;
  Обомлела и дрожит.

И, осанясь, лебедь статный
  Легкой цепию повлек
Вдоль по Реину обратно
  Очарованный челнок.

Небо в Реине дрожало,
  И луна из дымных туч
На ладью сквозь парус алый
  Проливала темный луч.

И плывут они, безмолвны;
  За кормой струя бежит;
Тихо плещут в лодку волны;
  Парус вздулся и шумит.

И на береге молчанье;
И на месяце туман;
Лора в робком ожиданье;
В смутной думе Адельстан.

Вот уж ночи половина:
  Вдруг… младенец стал кричать.
«Адельстан, отдай мне сына!» —
  Возопила в страхе мать.

«Тише, тише; он с тобою.
  Скоро… ах! кто даст мне сил?
Я ужасною ценою
  За блаженство заплатил.

Спи, невинное творенье;
  Мучит душу голос твой;
Спи, дитя; еще мгновенье,
  И навек тебе покой».

Лодка к брегу — рыцарь с сыном
  Выйти на берег спешит;
Лора вслед за паладином,
  Пуще млеет и дрожит.

Страшен берег обнаженный;
  Нет ни жила, ни древес;
Черен, дик, уединенный,
  В стороне стоит утес.

И пещера под скалою —
  В ней не зрело око дна;
И чернеет пред луною
  Страшным мраком глубина.

Сердце Лоры замирает;
  Смотрит робко на утес.
Звучно к бездне восклицает
  Паладин: «Я дань принес».

В бездне звуки отравились;
  Отзыв грянул вдоль реки;
Вдруг… из бездны появились
  Две огромные руки.

К ним приблизил рыцарь сына…
  Цепенеющая мать,
Возопив, у паладина
  Жертву бросилась отнять

И воскликнула: «Спаситель!..»
  Глас достигнул к небесам:
Жив младенец, а губитель
  Ниспровергнут в бездну сам.

Страшно, страшно застонало
  В грозных сжавшихся когтях…
Вдруг все пусто, тихо стало
  В глубине и на скалах.

Ивиковы журавли*

На Посидонов пир веселый,
Куда стекались чада Гелы*[2]
Зреть бег коней и бой певцов,
Шел Ивик, скромный друг богов.
Ему с крылатою мечтою
Послал дар песней Аполлон:
И с лирой, с легкою клюкою,
Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взоры
Вдали Акрокоринф и горы,
Слиянны с синевой небес.
Он входит в Посидонов лес…
Все тихо: лист не колыхнется;
Лишь журавлей по вышине
Шумящая станица вьется
В страны полуденны к весне.

«О спутники, ваш рой крылатый,
Досель мой верный провожатый,
Будь добрым знамением мне.
Сказав: прости! родной стране,
Чужого брега посетитель,
Ищу приюта, как и вы;
Да отвратит Зевес-хранитель
Беду от странничьей главы».

И с твердой верою в Зевеса
Он в глубину вступает леса;
Идет заглохшею тропой…
И зрит убийц перед собой.
Готов сразиться он с врагами;
Но час судьбы его приспел:
Знакомый с лирными струнами,
Напрячь он лука не умел.

К богам и к людям он взывает…
Лишь эхо стоны повторяет —
В ужасном лесе жизни нет.
«И так погибну в цвете лет,
Истлею здесь без погребенья
И не оплакан от друзей;
И сим врагам не будет мщенья,
Ни от богов, ни от людей».

И он боролся уж с кончиной…
Вдруг… шум от стаи журавлиной;
Он слышит (взор уже угас)
Их жалобно-стенящий глас.
«Вы, журавли под небесами,
Я вас в свидетели зову!
Да грянет, привлеченный вами,
Зевесов гром на их главу».

И труп узрели обнаженный:
Рукой убийцы искаженны
Черты прекрасного лица.
Коринфский друг узнал певца.
«И ты ль недвижим предо мною?
И на главу твою, певец,
Я мнил торжественной рукою
Сосновый положить венец».

И внемлют гости Посидона,
Что пал наперсник Аполлона…
Вся Греция поражена;
Для всех сердец печаль одна.
И с диким ревом исступленья
Пританов окружил народ,
И во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья!
Злодеям казнь, их сгибни род!»

Но где их след? Кому приметно
Лицо врага в толпе несметной
Притекших в Посидонов храм?
Они ругаются богам.
И кто ж — разбойник ли презренный
Иль тайный враг удар нанес?
Лишь Гелиос то зрел священный,[3]
Все озаряющий с небес.

С подъятой, может быть, главою,
Между шумящею толпою,
Злодей сокрыт в сей самый час
И хладно внемлет скорби глас;
Иль в капище, склонив колени,
Жжет ладан гнусною рукой;
Или теснится на ступени
Амфитеатра за толпой,

Где, устремив на сцену взоры
(Чуть могут их сдержать подпоры),
Пришед из ближних, дальных стран,
Шумя, как смутный океан,
Над рядом ряд, сидят народы;
И движутся, как в бурю лес,
Людьми кипящи переходы,
Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,
Сим торжеством соединенных?
Пришли отвсюду: от Афин,
От древней Спарты, от Микин,
С пределов Азии далекой,
С Эгейских вод, с Фракийских гор…
И сели в тишине глубокой,
И тихо выступает хор.[4]

По древнему обряду, важно,
Походкой мерной и протяжной,
Священным страхом окружен,
Обходит вкруг театра он.
Не шествуют так персти чада;
Не здесь их колыбель была.
Их стана дивная громада
Предел земного перешла.

Идут с поникшими главами
И движут тощими руками
Свечи́, от коих темный свет;
И в их ланитах крови нет;
Их мертвы лица, очи впалы;
И свитые меж их власов
Эхидны движут с свистом жалы,
Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;
И гимн запели диким хором,
В сердца вонзающий боязнь;
И в нем преступник слышит: казнь!
Гроза души, ума смутитель,
Эринний страшный хор гремит;
И, цепенея, внемлет зритель;
И лира, онемев, молчит:

«Блажен, кто незнаком с виною,
Кто чист младенчески душою!
Мы не дерзнем ему вослед;
Ему чужда дорога бед…
Но вам, убийцы, горе, горе!
Как тень, за вами всюду мы,
С грозою мщения во взоре,
Ужасные созданья тьмы.

Не мните скрыться — мы с крылами;
Вы в лес, вы в бездну — мы за вами;
И, спутав вас в своих сетях,
Растерзанных бросаем в прах.
Вам покаянье не защита;
Ваш стон, ваш плач — веселье нам;
Терзать вас будем до Коцита,
Но не покинем вас и там».

И песнь ужасных замолчала;
И над внимавшими лежала,
Богинь присутствием полна,
Как над могилой, тишина.
И тихой, мерною стопою
Они обратно потекли,
Склонив главы, рука с рукою,
И скрылись медленно вдали.

И зритель — зыблемый сомненьем
Меж истиной и заблужденьем —
Со страхом мнит о Силе той,
Которая, во мгле густой
Скрываяся, неизбежима,
Вьет нити роковых сетей,
Во глубине лишь сердца зрима,
Но скрыта от дневных лучей.

И всё, и всё еще в молчанье…
Вдруг на ступенях восклицанье:
«Парфений, слышишь?.. Крик вдали —
То Ивиковы журавли!..»
И небо вдруг покрылось тьмою;
И воздух весь от крыл шумит;
И видят… черной полосою
Станица журавлей летит.

«Что? Ивик!..» Все поколебалось —
И имя Ивика помчалось
Из уст в уста… шумит народ,
Как бурная пучина вод.
«Наш добрый Ивик! наш сраженный
Врагом незнаемым поэт!..
Что, что в сем слове сокровенно?
И что сих журавлей полет?»

И всем сердцам в одно мгновенье,
Как будто свыше откровенье,
Блеснула мысль: «Убийца тут;
То Эвменид ужасных суд;
Отмщенье за певца готово;
Себе преступник изменил.
К суду и тот, кто молвил слово,
И тот, кем он внимаем был!»

И бледен, трепетен, смятенный,
Незапной речью обличенный,
Исторгнут из толпы злодей:
Перед седалище судей
Он привлечен с своим клевретом;
Смущенный вид, склоненный взор
И тщетный плач был их ответом;
И смерть была им приговор.

Варвик*