Аттила Бартиш - Спокойствие

• Название: Спокойствие
• Автор: Аттила Бартиш
• Издательство: Иностранная литература Журнал № 9
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 0130-6545

Это трагическая, откровенная история самоанализа одного будапештского писателя, только что похоронившего мать и пытающегося разобраться в своём прошлом. Литературное творчество помогает герою романа в этом.

---

— Да, я чуть не убил его, — сказал он.

— Не сердитесь. Я понимаю, ситуация не из приятных.

— Да уж, не из приятных.

— Думаю, не утешает даже тот факт, что вы везли коробки с гуманитарной помощью. Я сам видел, как они лезут под машину.

— Да, не слишком утешает.

— От себя не убежишь, — сказал я.

— Совершенно верно, — сказал он.

— Знаете, однажды я разговаривал с бывшим машинистом электровоза. Он уволился и стал выращивать вешенки, после того как женщина с двумя детьми бросились к нему под локомотив.

— Вы думаете, я теперь должен выращивать вешенки?

— Нет конечно. Я сказал это только к тому, что подобные ситуации легче переносить, когда ты знаешь, что Господь к тебе благоволит.

— Думаю, тут вы заблуждаетесь. Легче уж в Сибирь. Насколько я знаю, Бог еще никого не освобождал от угрызений совести.

— Конечно, вы абсолютно правы, — сказал я. — Постараюсь отвыкнуть и больше не путать исповедь и рынок.

— Рано или поздно вы поймете, что между исповедью и сочинительством не такая уж большая разница.

— Сочинительство это тоже рынок. Ну не важно, проехали, — сказал я, чтобы хоть как-то закончить разговор. По счастью, на подоконнике я заметил чайник, в котором оставался мамин мятный чай, будто наш чайник был тем самым благословенным рогом изобилия. — Хотите чаю? Он немного постоял, но пить можно, — сказал я и добавил, что вот сахару, увы, нет, и, прежде чем он успел ответить, я налил ему в жестяную красную кружку.

— Спасибо, — сказал он и вытащил из-под рясы пакетик сахару. — В поезде давали к кофе, но его я пью горький. Просто я привык привозить детям. Наверное, с вашей точки зрения это ханжество, но поверьте, сахару они обрадуются больше, чем тисненым изображениям святых.

— Это не ханжество. Подождите, я поищу ложечку. Возможно, еще осталась, — сказал я и пошел на кухню, чтобы отыскать ложечку среди столовых приборов, сваленных кучей в углу. Я пытался убедить себя, что этот человек пришел сюда не случайно. Случайно никто не снимает с полки “Исповедь”. Да, если кому и можно рассказать обо всем этом кошмаре, то это отцу Лазару, приехавшему из глухой провинции. Человеку, который дает покалеченным цыганским детям сахар в пакетиках вместо изображений святых. Я долго не мог найти ложечку и, пока я ковырялся с мельхиоровыми вилками и плохо вымытыми тарелками пытался выстроить причинно-следственную цепь событий. Сначала на голландском текстильном заводе ломается швейный станок, выпускают пятьсот бракованных свитеров, затем отец Лазар принимает во владение бывший особняк Вееров, прежде принадлежавший дружинникам, наконец, маленький Габриел попадает под вездеход, но выживает, и отец Лазар едет в Будапешт. Он приходит навестить меня, звонит в дверь, я думаю, что это Эстер, и открываю. Тут я понял, что все это бред. И еще я понял, что верю в Бога — не в шулера, который играет чужими судьбами и рушит их, точно карточные домики, но в Бога, которому уже пять тысяч лет насрать на все происходящее.

— Вам помочь? — спросил священник, и лишь тогда я заметил, что он стоит у меня за спиной с кружкой в руке.

— Не надо, я уже нашел. Только сполосну, — сказал я. — Лучше вернемся туда, здесь негде сесть.

— Странно, что вы живете в такой пуританской обстановке. Честно говоря, я представлял себе вашу квартиру совершенно по-другому.

— Так сложилось, — сказал я.

— Это недавно случилось? — спросил он.

— Нет. То есть да. Вчера она вывезла вещи. С тех пор тут бардак.

— Тогда мне, наверное, лучше уйти.

— Как хотите, — сказал я. — Я даже рад, что вы пришли. Хотелось бы соврать, что я ждал вас, но это неправда. Я и не предполагал, что когда-нибудь увижу вас снова.

— Понимаю, — сказал он.

— Не исключено, что однажды я сам приехал бы навестить вас. Нам не дано предугадать, когда мы придем за помощью к священнику. Или когда начнем разводить вешенки.

— Понимаю, — сказал он.

— Для меня что священники, что врачи. Если человеку плохо, все остальное не важно.

— Вижу, вы всегда были гордым человеком. Пока все в порядке.

— Знаете, я не из гордости. И кстати, калмопирин лучше исповеди ровно потому, что сбивает температуру без всякой веры.

— Тогда не исповедуйтесь, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я. — У вас не найдется сигареты? Вы знаете, я на днях развелся и…

— К сожалению, сигареты нет.

— Ну не важно. Если честно, я сам выгнал ее. И я выбросил все, от крема для кожи вокруг глаз до огнетушителя.

— Понимаю, — сказал он.

— Мы тихо ненавидели друг друга. Я знаю, что церковь об этом думает, но жизнь далека от идеалов. Вместе мы причиняли друг другу одни страдания.

— Понимаю, — сказал он.

— Наверняка вы сами страдаете, когда проводите много времени вместе с Богом.

— Столько мы вместе не были, — сказал он.

— Не важно, но вы ведь понимаете, о чем я, правда?

— Конечно, понимаю, — сказал он. — Вы ненавидели друг друга.

— Сложно любить паразита.

— Понимаю, — сказал он.

— Того, кто спрашивает, гдетыбылсынок, даже если я просто ходил пописать.

— Понимаю, — сказал он.

— Не важно, уже не важно. У меня нет жены. Хотя нет, есть, только не на бумаге. Мы уже довольно давно не живем вместе. Я спутался с профессиональной курвой, а она с любителем-астрономом. Хотя, может, и нелюбителем.

— Понимаю, — сказал он.

— Начал я.

— Понимаю, — сказал он.

— При этом я всегда жил с матерью.

— Понимаю, — сказал он.

— На днях она скончалась.

— Сожалею, — сказал он.

— Тут не о чем сожалеть, я говорил, мы ненавидели друг друга.

— Иногда это тесно связывает.

— Да, — сказал я.

— Понимаю, — сказал он.

— В любом случае ей так будет лучше. Наверное, мне тоже. По крайней мере, вчера я выгреб отсюда кучу дерьма.

— Понимаю, — сказал он.

— Что вы заладили с вашим понимаю! Вы кто? Попугай? Вы за этим сюда пришли? Что вы хотите из меня вытащить?

— Я ничего не хочу из вас вытаскивать. До сих пор я даже не знал, что вы жили с матерью, — сказал он и откинулся на спинку стула, словно решил остаться здесь навсегда. — И я просил вас, скажите мне, если я мешаю.

— Мешаете! Это не исповедальный стульчик! Это мой стул!

— Знаю, — сказал он.

— Нас тошнило друг от друга, и точка. Были на то причины! Разве так не бывает?

— А вы так красиво пишете о своей матери, — сказал он.

— Оставьте, это все бред! Во всей этой хрени нет ни одной правдивой строчки! Ложь! Ложь, получившая госпремию! Вы в любое дерьмо будете верить?

— Вам я поверил. Не сердитесь, но думаю, сейчас вы врете, хотя помнится, я не спрашивал ни о чем. Я просто сказал несколько раз, что понимаю. Как попугай. Вы правы, наверное, что-то я не понимаю. Возможно, вы ненавидели ее, возможно, были причины, возможно, вы выбросили даже ее полотенца, но от этого еще никто не мочился в постель.

Мне казалось, я сгорю. Не от ярости, а со стыда. Или скорее от страха.

— Не сердитесь, — сказал я.

— Не буду. Почему вы думаете, я до сих пор сдерживался?

— Вам лучше уйти, — сказал я.

— Я немного проветрю, — сказал он, затем открыл окно и взял зонтик. — Я принесу сигарет и что-нибудь перекусить. Думаю, вы уже давно не ели. Глоток пива иногда помогает.

— Лучше принесите вина, — сказал я.

Когда я остался один в комнате, пропахшей мочой, мне вдруг стало страшно, как и тогда, когда мне показалось, что Эва Йордан хочет отравить меня. Полный бред. Я не умею общаться со священниками, думал я. Нельзя мне было его впускать. Что он знает о Боге? Есть Гражданский кодекс. Я буду требовать, чтобы провели эксгумацию и установили причину смерти, но я совершенно не нуждаюсь в успокоении души. Мне дадут пять лет, я отсижу. Другие же выдерживали. Мне зачтут чистосердечное признание. В конце концов, ведь я не раскроил ей голову топором. В крайнем случае, я могу сбежать из тюряги. Врач сам сказал, сердечная недостаточность. Если я туда не пойду, никто не узнает. Но я пойду. А может, уже не нужно. Да, вполне вероятно, соседи вчера донесли. Нечего было набрасываться на жену Берени. Нельзя было терять самообладание. Они кого угодно могли отправить сюда вынюхивать. Вот хоть этого священника. Почему нет? С этим прохиндеем нужен глаз да глаз, потому что он умный. Слишком умный. Подлый партийный сексот, которого обучили психологии и внедрили в церковные ряды. Только это неправда. Все вокруг неправда. Я пропал. Он пошел за вином ровно для того, чтобы потом разговорить меня. Не тут-то было. В общем, я правильно сделал, что впустил его. По крайней мере, я теперь знаю, с кем имею дело. Как он вычислил матрас. С одного взгляда вычислил, фашист. И еще хватило наглости сказать мне об этом. Ну, от чего может обоссаться взрослый мужчина? В глаза он мне не посмел сказать отчего. Я и не думал отрицать. Я просто не пришел домой. Точка. Я взрослый человек, у меня вполне может быть семья. Или работа. Я мог задержаться на работе. Бывает такая работа, человек неделями отсутствует. Я давным-давно должен был уйти из дома. Даже до Эстер. Еще когда Юдит уехала. Продержаться пять лет или восемь. Просто продержаться — и на свободу. В любом случае оно того стоит. Даже если человека упрячут за решетку, жизнь продолжается. Тупому и то понятно. Для этого не надо быть суперпсихологом. Но я не буду разговаривать со священниками. Ни врачей, ни священников я больше в жизни не увижу. Это врачи мне подкинули сраного звездочета. Доктор Хер Собачий, который отлично понимает, что я не сдам свою мать в клинику, но с любимой женщиной, будьте добры, прекратите половую связь. Нормальный человек такого не скажет, только импотент, обнюхавшийся димедролом. Это он наговорил ей всякой ахинеи, чтобы она поехала домой. Конечно, по возможности одна, потому что так лучше. Да ни хрена, бля, не лучше. Я сам отлично знаю, в чем проблема, но ни священников, ни врачей не желаю больше видеть. И я запрещаю ее вскрывать. Я даже Господу Богу сломаю руку, если он попытается прикоснуться к маме, думал я, затем я наконец нашел пальто.