Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Великая Княгиня Мария Павловна
• Издательство: Издатель Захаров Лицензия ЛР № 065779 от 1 апреля 1998 г
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5–8159–0408–2

Великая княгиня Мария Павловна — дочь греческой принцессы Александры и великого князя Павла Александровича — младшего сына Александра III, двоюродная сестра последнего российского императора. Воспитывалась с братом Дмитрием в семье московского генерал–губернатора вел. князя Сергея Александровича и его жены вел. княгини Елизаветы Федоровны. Ее брат — Дмитрий Павлович — был одним из убийц Распутина. Сама она побывала и шведской герцогиней, и главой дома мод «Китмир» в Париже, и фотографом, и художником, после бегства из большевистской России жила в Лондоне, в Париже, в Америке, в Аргентине, умерла в 1958 году. В эмиграции написала две мемуарные книги — «В России» и «В изгнании» (обе они и составляют эту книгу), которые вызвали неоднозначное отношение и много толков в среде русской эмиграции. Едва ли найдется много особ королевской крови, которые, будучи выброшены в суровую повседневную жизнь, всякий раз находят какой нибудь нетрадиционный выход, — несгибаемость и находчивость Марии Павловны поистине уникальны.

---

Позже я так набила руку в этом ремесле, что много лет шила себе платья и все нижнее белье. Я и знакомым шила, если они просили. Наконец я осмелела настолько, что сшила мужу модную домашнюю куртку, и он носил ее не только из уважения к моей работе, но и потому, что в ней ему было удобно. А Дмитрию я сшила халат, получилась прелестная вещь, с голубыми птичками на черном фоне. Он много лет носил этот халат; мне льстило, когда я видела, как он достает его, чтобы надеть. Меньше повезло с пижамами. Я собиралась сшить ему шесть пар, но уже после первой, очень удачной пары, дело не заладилось, и рукава и штанины выходили коротки. Но он все равно носил их и, если случалось щеголять в них в моем присутствии, непременно отмечал их изъян.

Я и шляпы могла бы делать, но застряла на начальном этапе. Тогдашние шляпы требовали возни с клеем и проволокой, это истощало мое терпение и весьма охлаждало энтузиазм.

Все эти жалкие потуги заработать деньги так или иначе сводились к экономии и никуда не вели. На ясную голову меня нет–нет да и посещало тревожное сознание нашей полной беспомощности. Мысль о работе, причем о работе по–настоящему выгодной, определяла все мои помыслы. К тому времени уже была продана и бирюза.

Между тем Дмитрий, покончив с бездельем, взялся изучать политическую экономию и общественные науки. Последние годы он занимал голову серьезными предметами и теперь жадно впитывал все новое. Его чрезвычайно интересовало все, что он услышал и вычитал, он очень много тогда работал. Муж совершенствовался в английском языке.

Прежде чем смириться с жизнью, где не было места высоким материям, я сделала последнюю попытку. В начале зимы 1919 года группа русских женщин предложила мне наладить в Лондоне мастерскую, заготовлять нательное белье и перевязочный материал для Добровольческой армии, сражавшейся с большевиками на юге России. Я согласилась. Нашли подходящее место, где можно было работать, хранить и паковать все, что мы произвели либо получили в дар. Почти каждый день мы собирались, кроили и шили халаты, крутили ватные тампоны. В большинстве своем мои товарки не принадлежали к титулованным особам; некоторые беженки, как и мы, недавно обосновались в Англии, но были и старожилы, еще с довоенного времени. Они свободно высказывались в моем присутствии, я сама поощряла их к этому, задавая вопросы. Я старалась проникнуться их мыслями; я выслушивала разные мнения, пытаясь постичь оттенки и смыслы; я наблюдала. Я осваивалась с психологией моих соотечественниц в надежде обнаружить нечто, что объяснит прошлое и подаст надежду на будущее; но ничего сколько нибудь замечательного, ничего нового для себя я не обнаружила. Они были так же растеряны, как мы, тоже не строили планов, не спешили расстаться с прошлым, обольщались несбыточным и проживали последние деньги. Они ничем не могли мне помочь.

Впрочем, однажды мне представился случай поговорить с человеком, который всю свою жизнь был по другую сторону баррикады; увы, я не воспользовалась этим случаем.

Чтобы объяснить, о чем речь, мне нужно еще раз вернуться к тому, что я уже рассказывала. Как то февральским вечером 1905 года, когда в России уже начались революционные беспорядки, дядя и тетя, у которых мы с Дмитрием жили, взяли нас в оперу на благотворительное представление. Мы жили тогда в атмосфере страха. В тот вечер террористы поставили бомбистов на улице, по которой мы должны были проехать в театр. Один из них высматривал экипаж, а другой, по его знаку, должен был метнуть бомбу. Увидев в экипаже детей, первый так и не решился подать знак, что спасло наши жизни. Двумя днями позже дядя ехал один, тогда и бросили бомбу и убили его.

Нашим спасителем был профессиональный революционер Савинков. В этом качестве он получил известность в революцию 1917 года, но, человек идейный и вовремя разгадавший большевистскую угрозу, сам социалист, он к тому времени перешел на сторону контрреволюции. В конечном счете ему пришлось оставить Россию, как и другим представителям гонимых классов. Теперь он был в Лондоне. Я была шапочно знакома с человеком, который встречался с ним и в разговоре упомянул мое имя. Савинков вспомнил прошлое и заметил, как странно поворачивается жизнь: дети, которым он однажды спас жизнь, выросли и стали, подобно ему, политическими эмигрантами. Мне передали, что он хотел бы встретиться со мной. Это было тем более удивительно, что русские, к какой бы политической партии они ни принадлежали, яростно держались за свои фракционные установки и порывали с каждым, кто исповедовал иные убеждения. Особенно это касалось нас и даже членов буржуазных партий, если им случилось быть в оппозиции к предыдущему правительству.

Что касается меня, то я обрадовалась возможности встретиться с ним. Пусть он пламенный революционер и на множество вещей мы смотрим совершенно по–разному, я чувствовала, что тот его прошлый поступок даст нам по–человечески сблизиться, перекинуть мостик через пропасть, понять друг друга. Я считала, что он сможет открыться мне. Да и самой мне хотелось заглянуть в душу человека, чья группа питала к нам звериную злобу и, многим рискуя, жаждала нашей крови. Найдет ли он оправдание себе сейчас, видя, что происходит в России? Но прежде чем договариваться о встрече, я все же решила посоветоваться с мужем. Тот пришел в ужас, что я думаю встретиться с человеком, который, по крайней мере идейно, был убийцей моего дяди; упрекал меня в праздном любопытстве. Я не смогла тогда переубедить его. Вопрос был снят, мы так и не встретились. Позже, изнывая от бездеятельности, честолюбец Савинков принял приглашение Советов и вернулся в Россию. Он недолго пробыл там. Прошло несколько месяцев, и мы услышали о его смерти. Большевики объявили, что он покончил самоубийством, но крепли слухи, что он готовил заговор, а тут ему было не занимать опыта, и с ним разделались.

Императорская фамилия в изгнании

В первые недели нашего пребывания в Лондоне, кроме нас, других эмигрантов из России почти не было. Потом они стали прибывать, иногда большими группами. Первую такую группу составили вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее дочь и внуки. К старой императрице не могла отнестись безучастно британская королевская семья: она доводилась теткой королю Георгу, была сестрой его матери, королевы Александры. Императрица Мария Федоровна и некоторые члены моей семьи оставались сколько могли на юге России, пока наконец их не забрал и не доставил в Англию британский военный корабль. Крым в то время опасался нового вторжения большевиков, и хотя моих родственников охранял отряд офицеров–добровольцев, оставаться им в стране было небезопасно. Вопреки всему, что им довелось испытать, уезжали они неохотно. Забрать сколько можно гражданского населения в Ялту на всех паpax шли пароходы и грузовые суда. Только убедившись в том, что никто из ее окружения не остался на берегу, императрица позволила капитану своего корабля поднять якорь.

Ее прибытие в Лондон было окутано тайной, было сделано все, чтобы избежать гласности. В каком то порту она сошла с корабля, по–моему, тогда же встретилась с сестрой, королевой Александрой, и обе отправились поездом в Лондон. О времени прибытия поезда нас известили в последнюю минуту. По пути на платформу офицеры полиции останавливали нас на каждом углу, мы называли себя и после препирательств шли дальше. На платформу мы поспели прямо к поезду. Встреча напомнила прежние времена, но какая же была разница! И в помине не было блеска и суеты, ни хотя бы формального радушия. Впереди стояли король и королева с семейством, чуть поодаль приближенные. А мы вообще держались в тени. Не было людской толпы, на платформе было пусто и тихо. Мягко подкатили вагоны. В одном окне первого вагона стояла королева Александра, в другом — императрица Мария Федоровна. Поезд остановился. Королевская семья с сопровождающими прошла вперед, и вскоре из вагона спустились обе престарелые сестры. Обменялись приветствиями, и возглавляемая обеими королевами и императрицей группа пошла вдоль платформы. Потом мы присоединились к ним, поцеловали императрице руку, и она сказала нам несколько слов.

Она не сильно изменилась за те два с половиной года, что я не видела ее. На ней был строгого покроя костюм и отделанная блестками шляпка, вокруг шеи горжетка, схваченная на горле булавкой. Она не казалась нервной или расстроенной, была совершенно спокойна, выдержанна и даже улыбалась. Сравнивала она нынешнюю встречу с прежними? Отметила, что вокзал пуст, а окружающие растеряны? Ощутила, с какими смешанными чувствами ее принимают? Неизвестно, а мы отметили и почувствовали, и нам было горько.

Королева Александра отвезла сестру в свою резиденцию, в Мальборо–хаус, где предполагала жить с нею. Сестры, одной за семьдесят, другая чуть моложе, еще со времен детства в родительском датском доме питали друг к другу девичью привязанность. На протяжении многих лет ежедневно обменивались письмами и телеграммами, мучились, потеряв связь в войну и особенно в революцию, когда королева теряла голову, переживая за сестру. И вот они снова вместе. Обе выглядели моложе своих лет, сохранили цвет волос — королева блондинка, императрица шатенка, у обеих ясные глаза; обе невысокого роста, гибкие, подвижные. На удивление бойкие, быстрые в движениях, всем вокруг интересующиеся. За исключением политических интриганов, все нормальные люди удовлетворились мыслью, что любящие сестры счастливы быть вместе. Но прошли недели, потом месяцы, и мало–помалу положение менялось. День за днем оставаясь с глазу на глаз, две дамы почтенных лет не могли не понимать, что, даже побеждая возраст и не позволяя себе выглядеть дряхлыми, они — старые, измученные жизнью женщины и общего у них очень мало, только возраст. Более полувека они жили каждая своей жизнью, и у каждой в жизни были свои, отличные от другой интересы, отчего и взгляды у них развились разные. Положим, в прошлом они часто виделись, но то были краткие, по светски суматошные встречи, они могли прийти, когда им заблагорассудится, и так же уйти, а тут они были привязаны друг к другу. Императрицу утомляла глухота королевы, королеву раздражало, что в ее упорядоченное хозяйство лезет свита императрицы. С оглядкой обе жаловались друг на друга, виня во всем испортившийся характер сестры. Им не хватало прежнего согласия во всем, и они не могли понять, что их развело, если они так же привязаны друг к другу. В обществе шептались, эта новость огорчила сестер, столько лет длившаяся романтическая связь грозила оборваться. И тут им улыбнулось не баловавшее их счастье: в политических видах было сочтено за лучшее, если императрица оставит Англию и обоснуется на родине, в Дании.