Вадим Чирков - ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

• Название: ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.
• Автор: Вадим Чирков
• Издательство: Издательство «Литература артистикэ». 277004, Кишинев, пр. Ленина. 180. Центральная типография, 277035, Кишинев, ул. Флорилор, 1. Государственный Комитет Молдавской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

В книгу вошли три повести: «Дай оглянусь», «Дружище Лиана» и «Такая долгая война». Первые две - с элементами фантастики, свойственными манере письма автора, - носят автобиографический характер и включают ряд как бы самостоятельных новелл, объединенных фигурой главного героя.

В центре третьей повести - судьба женщины, нашей современницы, юность которой была опалена войной.

---

Ваганов вспомнит свое ночное письмо, и его бросит в жар, он застесняется письма и даст себе слово тут же, в караулке, написать другое...

Небо над батареей снова высокое, чистое; проснулась казарма и там уже разносится команда старшины; город вдали за бухтой по-лебединому бел, свеж, словно только что поднялся из моря; смешными кажутся Ваганову его ночные страхи и торжественность мыслей... самое время сказать, что утро-то вечера мудренее.

Так ли? Так ли?

Когда Ваганов приехал в свой город в первый отпуск, его любимой не было там, на какое-то время она уехала. Не встретится он с ней и когда, отслужив положенное, вернется домой в «долгосрочный отпуск», как официально называется в армии демобилизация; дембель (дмб). И встреча с ней, так часто и ясно представляемая, сделается навсегда освещенным островком, какой легко отыскивается на карте памяти.

Может, получи она хоть одно из ночных писем Ваганова, не уехала бы из этого города, дождалась бы... кто знает?

* * *

В один из давних-давних вечеров — в то время мне, студенту, еще не нужны были сапоги-тихоходы— я подумал (мне показалось, открыл), что шагами дано измерить то, что не меряется ни метрами, ни часами. Открытие было сформулировано так:

Любовь шагами
Мерю до утра,
Бродя один
Кварталами ночными...

Я долго не мог в те вечера лечь спать, оборвав ради сна счастливое непрекращающееся чувство любви.

То стихотворение не было дописано, та любовь— и слава богу!—не была измерена. Она вырастала с каждым шагом, с каждым ночным кварталом, пока не стала большой, как город.

И теперь я люблю тот город, его улицы, переулки, запах цветущей акации — запах счастливого свидания, золотые полоски трамвайных путей, убегающих за угол высокого темного дома, фонари, в чьем свете я вижу качание листвы на тротуаре, отчего у меня кружится голова,— все, все я люблю в этом городе!

Еще я полюбил в нем предутренний час, ту короткую пору до восхода солнца, которая состоит из очень немногих вещей:

Из улицы спящей и стука моих каблуков,
Из первого шума листвы — взъерошило ветром каштан,
Из птичьего вскрика спросонок (и снова стучат каблуки),
Гудка парохода из порта, похожего на мычанье коровы проснувшейся,

Дымки, в которую город
пока еще погружен,
Из первого блеска стекла —
Из вечных, короче, вещей.
Поняв, что люблю,
Вдохновенно
Сложил я планету,
Мой дом для меня и любимой,—
Из вечных и прочных вещей,
Увиденных до восхода,
Отмерянных шагом моим...

С тех-то пор и появилось у меня открытие: шаги как мера неизмеримого, шаги как мера всех вещей.

Открытие было при мне, хотя нельзя сказать, чтобы я им пользовался часто или всерьез.

Я... спешил. Спешил во всем, лишь иногда, в редкие минуты ночи или утра чувствуя, что гдето, может быть, высоко надо мной, может быть, среди звезд, отбивается совсем иной ритм, чем тот, в котором я живу.

Я спешил. Спешил потому, что позадержался в армии, и школьные мои друзья далеко обогнали меня, спешил потому, что позже других нашел жилу, которую предстояло разрабатывать.

Я спешил, и иначе, наверное, было нельзя; но прошло время и пришло время — и в один дождливый день я достал с антресоли старые сапоги...

* * *

...Но вот что интересно: сапоги-тихоходы — открытие отнюдь не новое. Оно известно еще со времен Аристотеля (если не раньше), основавшего школу перипатетиков, про-ха-жи-ва-ю-щих-ся. Неспешно меряя аллеи садов Ликея, философ, видимо, излагал ученикам не только готовые мысли, но и те, что приходили в голову в процессе прогулки.

Сапоги-тихоходы были знакомы, вероятно, еще многим, и уж точно, что хаживал в них Михаил Михайлович Пришвин...

Каждая газета в каждом номере сообщает о новых и новых скоростях. «Известия» не так давно опубликовали заметку «Сапоги-самоходы»: «...Это парные устройства с миниатюрными двигателями внутреннего сгорания, укрепляемые на ногах человека... Скорость при той же частоте шагов, что и при обычной ходьбе, возрастает в полтора раза...»

Я уверен, что в потоке (или в потопе) информации о новинках техники как-нибудь промелькнет заметка, которая будет называться «Сапоги-тихоходы». И в ней многое будет сказано в пользу таких сапог — и какие препятствия можно в них преодолевать, и от какого груза избавляться, ничего при этом не теряя...

Но знаете, что, по-моему, еще надо к сапогам-тихоходам?

Чтобы рядом с тобой, когда ты решил пройтись, был кто-то,— а лучше всего — старый друг.

ТАКАЯ ДОЛГАЯ ВОЙНА

— Вам куда, молодой человек? — спросила дежурная по этажу у мужчины лет тридцати в замшевой куртке и рубашке без галстука, который спешил обогнуть угол.

Он обернулся, раздосадованный тем, что на него обратили внимание.

— Добрый вечер,— сказал он, словно опомнившись.— Мне в 136-й.

— Только не забудьте — до 23 часов! — крикнула дежурная, провожая удалявшуюся фигуру взглядом из-под административно сдвинутых бровей.

— О господи! — донеслось из длинного, как пушечное дуло, гостиничного коридора.

Подойдя к 136 номеру, мужчина толкнул дверь, видимо зная, что она не заперта. Вошел, послышался щелчок запираемой двери.

— Ч-черт! — раздраженно сказал вместо приветствия мужчина.— До чего же неприятно проходить мимо дежурной! Так и сверлит глазами!— Он снял куртку и бросил ее на спинку стула.— Здравствуй, Юля.

— Я ей сегодня конфеты отнесла,— тихим голосом, почему-то оправдываясь, ответила женщина. Она сидела на кровати с иголкой в руке над приспущенным чулком.— Вот, порвала чулок. Упала. Ушиблась... Поцелуй, Алеша...— в голосе ее странно сочетались просьба и повеление. Взгляд был напряжен и испытующ.

Алексей наклонился над коленкой, отошел к окну, сел там. Достал сигарету.

— А чулки почему не купила? — критически оглядывая комнату и женщину, спросил он.

— Не успела. Ведь должен был прийти ты... Сколько мы не виделись?

— Недели две.

— Три с лишним! У тебя все в порядке? Алексей хмыкнул.

— Как всегда...

— Я так соскучилась...— Хотела, кажется, спросить: «А ты?», но не спросила, а снова впилась в него сухим напряженным взглядом.— Смотри, что я тебе привезла,— подтянула к себе сумку, лежащую тут же, на кровати, вынула целлофановый пакет с рубашкой.— Примерь. Это Зоя достала... Алексей, мельком глянув на рубашку, бросил:

— Как раз. Спасибо, Юля.

— Тебе не нравится? — а смотрела так жадно, будто боялась пропустить что-то в нем.— Что с тобой?

— Ничего,—пожал плечами.—Ничего со мной. Юля готова была вспыхнуть.

— Да ничего — что ты! Я еще от работы не отошел,— лавировал он.

Что несколько портило Юлю, худенькую пышноволосую женщину с миловидным лицом,— это сухая, пороховая нервность, мгновенно менявшая лицо и лишавшая его миловидности. Она была старше Алексея лет на шесть-семь и любила его последней, а может, и единственной,— отчаянной— любовью. И беда ее была в том, что она не хотела ничего замечать — того, что видно любому. А если и замечала что-то — не хотела в это верить. Не хотела — потому что поверить равносильно было смерти.

— А вот еще,— Юля держала на ладони инкрустированный деревянный мундштук.— Ты такой хотел?

— Такой, такой,— усмехнулся Алексей.— Только зачем ты...

— Как это — зачем? Помнишь, как ты жалел тот, потерянный?

— Ну и что? Я же сам, в конце концов, мог...

— Сотрудник поехал в Москву, я ему заказала. Ты что, не хочешь? — и уже готова была вспыхнуть.

— Да нет. Я... ну просто неудобно мне: каждый раз ты что-то привозишь.

— Это чепуха,—спокойно сказала Юля.—Но вот о чем я подумала. Ты сказал, что тебе трудно проходить мимо дежурной. А каково мне —ты опять не подумал. Ты даже не спрашиваешь меня ни о чем.

— Я не успел!

— Хоть бы раз спросил — каково мне в этой гостинице. Каково мне...

Он повернулся к ней и молча, пристально смотрелна нее несколько мгновений. Юля поежилась.

— Не люблю, когда ты на меня так смотришь,— только и сказала она.

— Ты на три дня? — спросил Алексей.

— Да. Семинар.

— А дома?

— Он молчит, а Валерик все спрашивает — почему я в последнее время так часто уезжаю. Я ему показывала твою статью в газете. А он знаешь о чем спросил? Пишешь ли ты про собак. Так и спросил: а про собак он пишет?

— Про собак,— усмехнулся Алексей.— Нет, не пишу. Я пишу про коров. И про коровники...

— Ты устал?—догадалась Юля.

— Намотался. Попусту гонял три дня по району.

— А что?

— Должен был писать об одной передовой ферме. Приезжаю, а ни председателя, ни заведующего нет. Говорят: вот-вот должны быть. Я жду целые сутки — нет. В конце концов, ловлю их в райцентре— на совещании. Их там... как раз прорабатывают за неправильные методы работы. Звоню в редакцию: может, мол, вот так и написать? — Нет, говорят, так нам сейчас не нужно.