Яна Седова - Великий магистр революции

• Название: Великий магистр революции
• Автор: Яна Седова
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-18852-5

Февральский переворот 1917 года — темный период русской истории — практически неизвестен массовому читателю. Книга Яны Седовой «Великий магистр революции» разрушает сложившиеся стереотипы и убедительно доказывает, что больше всех в свержении русского самодержавия виноваты не «жиды и масоны», а сами монархисты, и прежде всего вождь русского монархического движения Гучков, который из-за своего гипертрофированного самолюбия разрушил тысячелетнюю монархию.

Книга написана на основе архивных материалов и будет интересна преподавателям, учащимся и всем интересующимся русской историей.

---

Марков-второй (подходя к кафедре председателя и обращаясь к председателю). Болван! Мерзавец! {Сильный шум; звонок председателя).

Председатель. Господа члены Государственной думы, член Государственной думы Марков-второй позволил себе такое оскорбление вашему председателю, которого в анналах Государственной думы еще не имеется<…>.

Заседание продолжается под председательством гр. В. А. Бобринского.

Председательствующий. <.. > я предлагаю исключить члена Государственной Думы Маркова-второго на 15 заседаний. {Рукоплескания в центре и слева; шум справа.) Члену Государственной думы Маркову-второму не угодно воспользоваться словом? {Голоса справа: угодно!) Пожалуйста.

Марков-второй (Курская губ.) Я сделал это сознательно. С этой кафедры осмелились оскорблять высоких лиц безнаказанно {голоса слева: неправда), и я в лице вашего председателя {шум слева и в центре; голоса: долой, вон)… в лице вашего председателя, пристрастного и непорядочного, оскорбил вас. {Шум; голоса: долой, долой его, вон.)»[15].

Судя по стенограмме, Родзянко намеренно придирался к Маркову-второму с целью лишить его слова, за что и получил такую точную характеристику. Родзянко, вероятно, помнил скандал 1910 года, когда лишенный слова Марков, сходя с трибуны, кричал: «Поздравляю Думу с председателем шабесгоем!» и был за это исключен на 15 заседаний[16]. Расчет Родзянко был, очевидно, на то, чтобы вывести Маркова из себя, после чего он даст какой-нибудь повод себя исключить[17].

Конечно, речи Милюкова, Шульгина, Пуришкевича понемногу сбивали страну с толку. «Когда вы в годину войны занимаетесь такими революционными митингами, то правительство должно вам предложить тот вопрос, который вы ему предлагаете: что это, глупость или измена?» — говорил Замысловский 16 декабря 1916 г. 13 января 1917 г. член Государственной думы Дмитриев говорил о настроениях крестьян в своей Херсонской губернии: они «от доски до доски» читали газеты, в которых говорилось о Думе. «Вы, господа, обвиняете министров — посмотрите, кто поднимает восстание в стране? Это Прогрессивный блок», — говорил 23 февраля 1917 г. в Государственной думе крестьянин Вятской губернии Городилов.

Но за исключением речей и прочих выходок значение Государственной думы в подготовке переворота было незначительным. Дума не была уже давно тем заговорщическим лагерем, которым она кажется иным мемуаристам; она была, по выражению Милюкова, «оппозицией его величества, а не оппозицией его величеству». «Всем было ясно, что устраивать этот переворот — не дело Государственной думы», — писал Милюков.

Милюков, конечно же, был заранее предупрежден о задуманном перевороте руководством ВПК. В докладе Глобачева 26 января 1917 г. говорилось, что группа, в которую входил Гучков, «скрывая до поры до времени свои истинные замыслы, самым усердным образом идет навстречу» думской оппозиции. Участвовать в подготовке переворота Милюкова не приглашали. Гучков издавна был его врагом, однажды вызвал его на дуэль, не допускал кадетов в комиссию государственной обороны, объявив, что они могут выдать неприятелю государственные тайны. Некрасов возглавлял в кадетской партии оппозиционный лагерь; Милюков называл Некрасова «интриганом, выбирающим самые извилистые пути», а себя считал, судя по мемуарам, слишком гениальным для масонской организации. При таких отношениях лидеров переворота с Милюковым неудивительно, что они его оставили в стороне; да и сам Милюков к заговорщическим, как и вообще ко всяким реальным действиям склонен не был. «Наш русский опыт был достаточен, чтобы снять с «революции» как таковой ее ореол и разрушить в моих глазах ее мистику, — писал он. — Я знал, что там — не мое место». Он видел, что переворот совершится без него.

Милюков ждал одного: когда беспокойные люди вроде Гучкова доведут Государя до такого состояния, что Он согласится на ответственное министерство. По мнению Протопопова, Прогрессивный блок собирался «опереться на рабочих, могущих произвести забастовку и демонстрацию перед Государственною думою, что заставило бы царя уступить и дать требуемую реформу». Тогда-то и появился бы в министерстве Милюков. Не был помехой в этом достойном намерении и Великий князь Михаил — как регент или даже как Император. До тех пор Милюков мог жить спокойно и сохранял на фоне всеобщего волнения замечательное хладнокровие. «Правительство стремительно несется в бездну, и было бы вполне бессмысленным с нашей стороны открыть ему преждевременно глаза на полную нелепость его игры», — говорил он за год до революции.

Трудно назвать центром заговоров и Земгор князя Львова. Земгором назывался комитет по военному снабжению, образованный 10 июля 1915 г. Земским союзом и Союзом городов. Каждый из этих союзов в отдельности добился с начала войны больших успехов в помощи раненым, но объединивший усилия Земгор взялся не за свое дело и улучшить снабжение армии не смог.

«Оба союза, — пишет Ольденбург, — за первые 25 месяцев войны (по 1.IX. 1916 г.) получили от государства 464 млн. руб., кроме того, земства и города ассигновали им около 9 млн. Если учесть, что к этому времени сумма военных расходов России достигала примерно 20 000 миллионов, будет ясно, что «общественные организации» играли несравненно более скромную роль в обслуживании нужд армии, чем это принято было считать во время войны».

Руководитель Земгора кн. Львов не был ни масоном, ни заговорщиком. Несмотря на то, что его род вел происхождение от Рюрика, средств к существованию у него почти не было, потому что после отмены крепостного права его отец разорился. «Мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и щей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и мало-мальского хозяйственного обзаведения», — говорит Львов в воспоминаниях. «Мы выбились из крушения, захватившего многих, благодаря собственным силам», — пишет он и этим объясняет свою демократичность: «Мне всегда легче было в демократических кругах. Я тяготился всяким общением с так называемым высшим светом. Мне претил дух аристократии. Я чувствовал себя ближе всего к мужику». «Князь Львов чувствовал себя плотью от плоти народной и костью от костей его», — пишет его биограф. С юности для Львова мечтой было, как он говорил, «пройти, как слепые, сквозь всю Россию, собирая в ней россыпь духовную Царства Божия, невидимую, но слышную, как в лесу дремучем или в храме древнем слышны голоса исторических, отживших эпох». После 3 марта 1917 г. кн. Львов, по словам кн. Трубецкого, впал «в совершенно экстатическое состояние». «Вперив взор в потолок, он проникновенно шептал: «Боже, как все хорошо складывается!.. Великая, бескровная…»

Во время японской войны кн. Львов стал известен всей России как организатор объединения земств для помощи раненым. С началом войны он поехал в Маньчжурию, чтобы на месте организовать работу. Там, где дело шло о помощи солдатам, он был гениальным организатором. Когда во время Ляоянского сражения не хватило мест для раненых, он нашел ключи от церкви и сам привел туда носильщиков. Львов отказался от ордена за свою деятельность, которым его наградил Государь. В Думе он держался очень скромно, а когда распущенная Дума составила Выборгское воззвание, отказался его подписать. Когда ему говорили: «Разве можно работать с министерством Горемыкина?», он возражал: «Работать можно всегда — была бы охота». Действительно, работать он мог в любой стране и при любой власти. Созданный им во Франции Земгор существует до настоящего времени и продолжает помогать русским эмигрантам.

До революции он постоянно ездил в Оптину Пустынь, прося, чтобы ему разрешили там остаться, но каждый раз старец посылал его в мир, «находя, что он далеко еще не подготовлен перенесенным страданием к такой жизни». После своего ухода из Временного правительства Львов опять отправился в Оптину Пустынь, вероятно, полагая, что теперь-то он достаточно пострадал. Но ответ старца был прежний. В екатеринбургской тюрьме, в которой он оказался одновременно с кн. Долгоруким и епископом Гермогеном, Львов готовил щи на всех, потому что с едой было плохо. «Премьерские щи» пользовались успехом у начальника тюрьмы, который перестал обедать дома, и у охранников. До самого освобождения Львов оставался «бесспорным главным поваром и руководителем кухни».

Политика Львову была не по душе. Он остроумно рассказывает в воспоминаниях, как в Мариинский дворец к Временному правительству пришли георгиевские кавалеры и у него при виде «близких, милых ему» лиц солдат возникло «благовещенское настроение», но когда его взгляд упал на стоявших рядом Милюкова и Некрасова, «благовещенское настроение улетело, и я сказал такие же банальные и трафаретные слова». Однако кн. Львов был вовлечен в политику уже по определению, как руководитель Земского союза и Земгора. «Сей князь, — говорил Кривошеий в 1915 г., — чуть ли не председателем какого-то правительства делается. На фронте только о нем и говорят, он спаситель положения, он снабжает армию, кормит голодных, лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат…»