Михаил Литов - Московский гость

• Название: Московский гость
• Автор: Михаил Литов
• Жанр: Детектив

---

- А теперь мы сидим в заднице. Это и есть твоя хваленная свобода, Антон Петрович? - Леонид Егорович нехорошо усмехнулся. - И почему же, скажи на милость, сейчас твоя речь льется плавно и гладко? Значит, ты лжешь?

Но Антона Петровича нелегко было сбить с толку. Он гнул свое:

- Откажись от насилия, лжи, удушения свободы мысли и совести, от имперских амбиций и жажды власти - и ты почувствуешь себя исцелившимся человеком. Тогда у тебя появится будущее.

- Знаешь, я и без того немало преуспел на этом пути. Какая никакая власть у меня прежде была, но со мной обошлись... ладно, не будем об этом. И к черту имперские амбиции! Какой же из меня, Красного Гиганта, лжец и душитель свободы? И даже насильником меня не назовешь. Я мог бы раздавить тебя как клопа, прижав своим мамоном к стенке, но я не делаю этого. Гуманизм? Ты научил? Или жизнь? Скорее, она, жизнь. Но... поверишь ли?.. мне скучно! Это кафе, эти лица и наши борения - все это будет повторяться каждый вечер?

Пот, струившийся по маленькому лицу Леонида Егоровича, стал подозрительно обилен.

- Ты плачешь, что ли? - вскричал пораженный Антон Петрович.

- Коммунисты не плачут!

- Какой ты теперь к черту коммунист! Ты же при деле и не пьян...

- Ну хорошо, пусть плачу... - раздраженно перебил Леонид Егорович. - Я уже устал! Так будет каждый вечер? все оставшиеся нам дни? И никакая истина никогда не откроется нам? Что впереди? Я больше не могу всерьез думать о том, что раньше мне казалось невероятно серьезным. Все эти догмы, манифесты, тезисы и антитезисы... Бог ты мой, какой вздор, если принять во внимание мое превращение в Красного Гиганта! А если представить себе, что когда мы сдохнем, на наших могилах напишут клички, забыв наши имена?

- Неужели ты не видишь никакого света в конце тоннеля?

- Исходя из моих прежних воззрений?

- Нет, исходя из того, чем мы занимаемся сейчас, - угрюмо ответил Антон Петрович.

- Не знаю. Пожалуй, не вижу. Чувствую грубую силу, когда мы боремся и хватаем друг друга руками, улавливаю тошнотворный запах пота. Вижу всех этих людей, разряженных в пух и прах дам и их надутых, самодовольных кавалеров... И больше ничего. А что в тебя вселяет такой оптимизм?

- Ты привык на все накладывать схемы, живую жизнь подменять формулами. Болтая со мной, ты еще способен создавать небольшие образы, а заставь кто описать тебя происходящее с тобой сейчас, ты все и описал бы в терминах классовой борьбы. И уже не чувствовалось бы ни грубой силы, ни запаха пота. А это подло, Леонид Егорович. Твой Ленин был подлым формалистом, отвратительным щелкопером, убийцей всего живого, яркого, кипучего. А я не хочу, чтобы кто-то заслонял от меня разнообразие жизни, многообразие ее форм... Сегодня мы никто, а завтра, умудренные житейским опытом...

- А-а, многообразие... - с досадой прервал приятеля Леонид Егорович. Тебе мало двух кружочков на лбу, ты хочешь третьего. Надеешься, что тогда Кики Морова обратит на тебя внимание! Не знаю, не знаю... Может, и обратит, да только решит, чего доброго, что это удобная мишень для испытания меткости ее плевков. Будет плевать тебе в голову!

Кровь отхлынула от лица Антона Петровича, он откинулся на спинку стула и долго смотрел на Леонида Егоровича пустыми глазами, далеко в сумеречности которых блуждали какие-то одинокие грустные огоньки.

- Ты злой, - сказал он наконец.

- Не злой, я дальновидный. И я рад, что подужал тебя, прищемил тебе хвоста, заставил страдать. Может, и ты станешь дальновидным... Надо же понимать! Эта женщина создана не для таких, как мы. - Леонид Егорович вдруг поймал на себе пристальный взгляд Шишигина и встревожился. - Послушай, почему этот человек на меня смотрит? Кто он такой?

Мягкотелов обернулся, без всякого интереса посмотрел в ту сторону, куда указывал Леонид Егорович, и скупо объяснил:

- Шишигин, писатель.

- Не знаю такого... С чего бы ему на меня таращиться?

- Не знаешь Шишигина? - странным образом вдруг оживился Антон Петрович. - Ну и невежество! Да ты хоть о Пушкине-то слышал, садовая голова?

- Пошел к черту! - огрызнулся Красный Гигант.

Мог ли он сомневаться, что Шишигин, крупно удлинившись, грозно выметнувшись из-за стола прямо пред его очи, настойчиво размахивает дирижерской палочкой, призывая его к торжественному и даже как бы жертвенному творческому акту? Со слезами, выкатывающимися из-под стекол очков на худые щеки, еще беззвучно, но все энергичнее шевеля губами, толстяк встал, крикнул зычно, на весь зал: рад стараться, господин Шишигин! - и с завидной легкостью вскарабкался на стул. Голубой Карлик вышел из минутного замешательства и вцепился в лямки его трико, пытаясь остановить. Он то ли догадывался, что Красный Гигант перестал владеть собой, то ли даже предвидел, что его друг собирается сделать.

- Остановись! - кричал он. - Не ставь себя в смешное положение! Это же только фокус! хрен собачий! это Кали-Юга!

Последнее поименование Антон Петрович вплел в букет определений происходящего с Леонидом Егоровичем уже как бы специально для чрезмерности, но, может быть, и сам отчасти потерял верные ориентиры, оказался в неком море и поплыл в неизвестность, а не в тихую гавань. Его усилия пропадали даром, Леонида Егоровича подхватила сила, которой тот не мог противиться. И сладостным было даже не глубокое и безоговорочное подчинение чужой воле, а слепая убежденность, что весь мир, приникнув к его ногам, затаив дыхание следит за его действиями. Набрав полную грудь воздуха, Красный Гигант строго, громко и хорошо запел, сжимая перед грудью маленькие кулаки и с трепетной, из глубины души идущей истовостью глядя в какую-то немыслимую даль:

Вставай, проклятьем заклейменный...

И в самом деле Голубой Карлик был у ног этого певца, зачем-то обнимал его безобразно выпуклые колени и с жаром смотрел на него снизу вверх. Он не успел и засмеяться над революционной выделкой приятеля, как его глотка словно сама собой подхватила столь внушительно зачатое Леонидом Егоровичем гимнование. Скоро уже все люди в зале, кроме Шишигина, Пети Чура и Кики Моровой - эти-то лишь посмеивались да дирижировали! - стоя, с надежными лицами и основательно выгнутыми вперед в безудержном порыве грудями, выводили пламенные и многообещающие куплеты. Захватило общее кипение разума и Макаронова, он, широко, как сеятель, расставляя руки, пел старательно, жизнеутверждающе. Еще один человек, Лев Исаевич Плинтус, не встал, но у него на это была веская причина нездоровья. Он лежал в гардеробе на лавке, куда его положили заботливые вышибали, покрывшие его рану подвернувшейся тряпицей. Лев Исаевич пребывал в полузабытьи, не исключено, что и вовсе без сознания, но так долго продолжаться не могло, если принять во внимание разбушевавшуюся вокруг стихию, всю эту мощь утверждения жизни, которую был в состоянии, наверное, передать и мертвецам стройный хор голодных и рабов. Плинтус пришел в себя, открыл глаза и прислушался. Утверждалась и его жизнь, даже если сам Лев Исаевич, которого ударил по голове винной бутылкой какой-то юный шалопай, был несчастен и достоин жалости; утверждалось, что и его жизнь, что бы она собой в настоящую минуту ни представляла, способна дать решительный бой силам зла и самой смерти, попрать смерть; и эта величавая песня, которую пели люди в кафе, стала орудием его воскресения и олицетворением его торжества над тьмой и враждебностью небытия. Лев Исаевич, так и не осилив подъем с лавки, но чувствами коснувшись раскаленного солнца, слабой рукой смахнул украдкой слезу с ресниц, его губы дрогнули, и он стал вторить поющим.

17.ЧТО ТАКОЕ ЗАГРОБНЫЙ МИР?

Виктор полагал, что он неплохо посчитался в "Гладком брюхе" с палачами искусства, задал "профанаторам и деградаторам бытия" отменную головомойку. Они там, конечно, защищались как могли, не показали себя признавшими поражение и даже, не дослушав, предложили ему удалиться, надо признать, вежливо предложили, но в любом случае победа досталась ему. А после того, как ты высказал людям, возмутившим тебя, все, что ты о них думаешь, не грех и удалиться: если дело сделано, зачем лезть в бутылку? Он и удалился, последовав рекомендациям Макаронова и его громил.

И он важно, серьезно, с достоинством вышагивал по вечерней улице, а сестра и московский гость тащились за ним. Григорий был доволен, что, по крайней мере, обошлось без применения к ним грубой физической силы, а Вера, считывая как с листа нехитрые восторги брата, тут же мысленно переворачивала их вверх ногами, не без оснований полагая, что так они подразумевают нечто более правдоподобное. Когда же у Виктора весь круг самовосхваления оказался исчерпан и он начал сначала, ей надоела бесплодная читка, и девушка высказалась начистоту:

- И ничего ты им не доказал, не пробрал их, и твои слова не дошли до их сознания. Но то был даже не глас вопиющего в пустыне. Ты просто полез в бутылку. И они тебя отправили восвояси, как каждый вечер отправляют тех, кто набуровился и несет лишнее. И тебе ничего не оставалось, как убежать, пока не...