Михаил Литов - Московский гость

• Название: Московский гость
• Автор: Михаил Литов
• Жанр: Детектив

---

- Значит, ты остаешься с нами? - Вера деланно усмехнулась, сдерживая ободрение, утаивая надежды и заново вспыхнувший интерес; она с сомнением заметила: - Если оставаться с мыслью, что ты в ловушке и выхода у тебя нет, это будет плохая жизнь... Но, конечно, лучше, чем рога. Что ты будешь делать? Поищешь работу? Создашь себе новую семью?

- Видишь ли, - серьезно ответил Григорий, - никогда еще то, что похоже на связную историю, не длилось в моей жизни долго. Стареть приходится среди обрывков, бессвязного лепета... Мои истории начинались иной раз мощно, с прицелом на изумительное, грандиозное развитие, но... кончались прежде, чем я успевал в них по-настоящему вписаться. Божественное и глубокое было таким же недолговечным, как разные дьявольские удачи и казусы. А протесты и жалобы не принимаются! Прорыв в высшие сферы, или то, что было на него похоже, был всегда только мгновением, яркой вспышкой, мгновенно угасавшей. Видения всегда оставляли впечатление двусмысленности, черт их разберет, может, они только и были что галлюцинацией, в общем, визионером меня не назовешь. Но я мистик, это само собой... И еще совершенно естественно, что я привык мыслить себя в этом мире чуточку посторонним, случайным гостем. Это имеет отношение к поэзии хотя бы потому, что уже не раз описывалось в высокой литературе. Я с миром библиотек, символов, прозрений и озарений, богов и ангелов, но я все-таки зритель, даже не созерцатель, а только зритель... Поэтому мне трудно вообразить себя на месте Питирима Николаевича или Коршунова. А еще труднее - представить, что получив пощечину, от мэра ли, от общественного мнения, я поспешу подставить вторую щеку.

Вера передернула плечами.

- В действительности, - сухо проговорила она, - ты не знаешь, как поступил бы, получив пощечину, и сказал ты это, чтобы уязвить меня. Странно! Странно ты толкуешь мои представления и воззрения...

- Ты не хуже меня знаешь, - спешно перебил Григорий Чудов, - что с этим повертыванием щек как деянием давно уже покончили опричники всех мастей, которым ничего не стоит затолкать тебя под лед или сварить в котле с супом. Москва пожарила из святости котлетки, правда, несъедобные... И какая бесхозяйственность! Сводили на нет собственное добро... Уничтожали не обогащаясь... У многих обитателей нашей истории глаза лезли на лоб, видя такой погром, запустение и одичание.

Остались только слова и люди, которым они кажутся красивыми и что-то значащими, которые еще помнят, что это заповедь. Щеки! Их не пронумеруешь, указывая, какая безвинно пострадала, а какая жертвенно подвигла себя под злую руку. Уцелели разве что щечки, и иные из них, румяные и с трогательными ямочками, выглядят весьма аппетитно, а на всем прочем пыль и мох, печать тления. Подразумевается, что та, с юными цветущими щечками, быстро и в охотку обнажит за некоторую мзду свои заповедные местечки, а в глубоких морщинах и бороздах старости, как ни копайся, не отыскать драгоценных крупиц мудрости и тайного знания. И все потому, что людей, сдирая с них живых шкуру, приучили к скудости и краткости их возможностей.

Чтобы слова или вещь что-то действительно значили, нужна особая атмосфера, духовность. Уж как крутилась чернь в темные для нее эпохи, когда знание было уделом избранных. Она и крест нести к месту казни помогала, и над страданиями себе подобных гоготала. И вдруг свет забрезжил и для нее: наука тут как тут, гуманная, свободная, многоликая, да такая, понимаешь ли, широкая, что быстро и пожрала духовное под предлогом его иррациональности. И чем же дышать в сохранившейся атмосфере? Хаос будто бы оттеснен во тьму внешнюю, но ведь и жизнь оттого не придвинулась, не стала ближе и живее. Формы опустели, а в них поднялась раскрепостившаяся чернь, и чем же ей подзаняться? давай крушить и ломать!

Им смешно! Им смешно, что Сократ принял яд, что Колумб открыл Америку, что Грозный убил собственного сына, что Толстой написал "Войну и мир". Они задыхаются от смеха, визжат, визг переходит в запредельное неистовство, где уже не слыхать голоса и только видна обалдевшая рожа. Поневоле в таких условиях ждешь философии, по которой все благородные и звучные явления выходили бы никчемными и глупыми, - надо же как-то объяснить, почему они так хохочут и сучат ножками! Но объяснить они ничего не в состоянии и смеются просто потому, что в голове и душе у них ничего нет, и они знают, что смеяться, когда кто-то показывает пальчик - признак глупости, но смеются, потому что кто-то, испытывая их, все же показывает этот самый злополучный пальчик. И это те, кто в старости будет дико озираться, пытаясь сообразить, где их прежняя сила, куда они уходят и что такое была их жизнь. Нет бы хоть что-то угадать заблаговременно, хоть крошечное какое бы предвидение! Вот тебе и весь смысл деградирующего искусства, политики, религии, быта, смысл пыли и мха на наших щеках и духа тления, от нас исходящего. Кто же, когда надо смеяться, услышит всякие там прочувствованные и как будто даже слезные назидания насчет чередования щек?

Когда люди начинают вести естественный для них, свободный образ жизни, работая исключительно ради денег и не стремясь заглядывать в бездны, они деградируют, а когда они по каким-то причинам вынуждены вести духовную, идейную жизнь, они теряют свободу. Мы предпочли свободу, а значит деградацию, но мечтаем о духовности, а значит, и о несвободе. И вообразимо ли, чтобы хоть кого-то из нас, может быть и впрямь лучшего, не посещала мысль о необходимости остановить волну деградации? Ее призрак бродит по миру, и как же его остановишь, если не насилием? Если не насилием, то как? Как ты уберешь из человеческих мозгов и душ потребность забираться в подзапущенные формы прошлого и все там крушить под предлогом - раз! Григорий поднял руки и изобразил числительное, - новаторства или в порыве два! - оратор сделал двойку, - откровенного нигилизма? Расскажи, милая, о своем мнении, о своем видении пути... А вообще-то, умрем - и ничего не останется, ни язв, ни пути, ни похоронного марша. Все мы бьемся в чем-то таком тесном, что спирает дыхание.

Из глубины сада они взглянули на тускло освещенные окна корпуса.

- А если женщины, старики и дети, не прокаженные, не изгои и не злыдни, - сказала Вера, - все как один по каким-то причинам окажутся в месте, уже чуточку задетом призраком, пораженном язвой нашего времени... Если в ответ на твои рассуждения о высших ценностях они будут твердить о комиксах, о гнусных книжонках, модных тряпках или раннем влечении к противоположному полу? Или о нехитрых женских потребностях, или даже о старческих недомоганиях, о склерозе и симптомах маразма? И даже смеяться над тобой... Что же ты сделаешь? Уничтожишь это сборище, расстреляешь точно так же, как положено расстреливать обидчиков стариков, женщин и детей, построишь на их косточках свое правильное, хотя чуточку и несвободное общество?

- Легко задавать вопросы, - возразил Григорий. - А кто знает ответ? Пусть мыслитель или пророк, который хотя бы на один вопрос дал ответ раз и навсегда, - если такой вообще найдется! - встанет из гроба и скажет, какие истины исказил и предал Беловодск и за что наказан, и какая революция восстановит здесь порядок и справедливость!

После минутной паузы и колебания Вера сказала:

- В моей жизни нет ничего такого, о чем стоило бы распространяться, но другая, длинная и яркая, жизнь была у Виктора. В его умственных и героических похождениях много смешного... тебе они известны по его собственным байкам... но есть и серьезное, которое предшествует смешному. Я бы завела ребенка, я часто подумывала об этом, но меня всякий раз охватывал ужас... останавливала мысль, что когда он подрастет и ему взбредет на ум, что он будто бы уже мыслит, он увидит в Викторе ископаемое и будет смеяться над его историей, и мне не останется ничего иного, как возненавидеть его.

- Это удивительно... чистая сказка! Но золотая сказка, умная и с неожиданно печальным концом! - откликнулся Григорий. - Обычно женщины не задумываются о будущем, когда заводят ребенка. И между прочим, будь ты моей женой, мои чувства к тебе не носили бы и намека на религиозный характер. Имеешь любимую жену, так люби ее, а не выдумывай религию. Я ненавижу тех, кто выдумывает религию.

Вылетевший в окно из коридора шум привлек их внимание, и они поспешили туда. Доктор Корешок, в белоснежном халате и с приспущенной на подбородок, для освобождения уст, марлевой повязкой, поджарый и какой-то казенный, тотальный в своей профессиональной сосредоточенности и вспотевший от праведных усилий, отчитывался о результатах операции. И они были неутешительны.

- Что тут, кроме ампутации этого новообразования, можно придумать? разглагольствовал доктор. - Ампутация сама по себе не предполагает возвращение руки, но... дело вообще необыкновенное, и не в наших человеческих силах бороться с волшебством... Мы и действуем по мере сил... Пациент спит под воздействием наркоза на операционном столе, и я его режу... Резал... Почти отрезал эту штуковину, имеющую поразительное сходство с клешней рака. Цель - отрезать и посмотреть, что будет дальше. Но не довелось отрезать... мать честная! То есть я вынужден был с возгласом изумления остановиться на полпути, заметив из ряда вон выходящее и не очень-то приятное для меня обстоятельство: скальпель отделял препротивнейшую клешню и прямо на глазах восстанавливалась рука пациента, нашего добрейшего Питирима Николаевича, но та же самая клешня образовывалась на месте моей постепенно исчезающей руки! Помилуйте, я-то здесь причем? Я уважаю литераторов и готов уважать Питирима Николаевича, но не руку же класть... И к тому же - где алтарь? что за алтарь подразумевается во всей темной и загадочной истории? А раз идеалистическая подоплека остается скрытой, как говорим мы, ученые, латентной, возникает вполне реалистический и практический, даже немного прозаический вопрос: почему я должен брать на себя беды пациента, брать, то есть, не в моральном смысле, как водится, а даже и в физическом плане? Вопрос для кого-то, может быть, и спорный, диалектический, но только не для меня! Мое дело оперировать, а не участвовать в какой-то зоологической эстафете! И я быстренько остановил операцию и, зашив надрез, вернул все к нулевому варианту.