Самсон - Самсон. О жизни, о себе, о воле.

• Название: Самсон. О жизни, о себе, о воле.
• Автор: Самсон
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-50983-6

Почти всю свою жизнь, начиная с шестнадцати лет, вор в законе Самсон провел за колючей проволокой. Сев по «малолетке» за мелкую кражу, он так и не сумел порвать с «зоной». Более того, воспитанный на воровской романтике 60-х годов, он тупо следовал криминальным законам, медленно, но верно поднимаясь по иерархической лестнице уголовного мира. Венцом его «карьеры» стало посвящение в «вора в законе».

Однако по прошествии многих лет он вдруг начал понимать, что воровские идеи – отнюдь не тот идол, которому стоит поклоняться. И тогда он взялся за перо, пытаясь подробно и честно рассказать о своей никчемной жизни и объяснить сыну, почему он так нелепо распорядился своей судьбой. Он каялся, отрекался от воровских понятий и морали, надеясь последние годы своей жизни провести в кругу семьи. Но единственная в его жизни женщина, мать его ребенка, умерла, так и не дождавшись спокойной семейной жизни. Самсон рассчитывал хотя бы сына уберечь от тех страшных ошибок, которые наделал сам, но Ярослав скончался на операционном столе, получив смертельное ранение в бандитской разборке. В одиночестве, с пустой душой и разбитым сердцем умирал Самсон в тюремной камере. Последней его мыслью было: «Как же не хочется умирать вот здесь, на нарах…»

Все, что от него осталось, – этот дневник…

---

В следующее мгновение на меня посыпался град ударов. «Только бы не упасть», – единственное, о чем я думал в тот момент. Потеряв сознание, я уже не слышал, как один из активистов сказал:

– Ладно. На сегодня с него хватит!

Я даже не помнил, как меня заносили в спальню и укладывали на кровать. Лишь утром мое разбитое тело рассказало мне о ночных событиях. Губа была рассечена, ухо надорвано, правый бок посинел. И если к утру физическая боль стихала, то в течение дня происходил настоящий взрыв в мозгах. Все происходящее вокруг никак не напоминало ни тюрьму, ни зону, о которых мне рассказывали «взросляки», пока я находился под следствием. Лишь однажды, когда нас везли в Майкопскую воспитательно-трудовую колонию, нам встретился парень лет тридцати, который, узнав, куда нас везут, сказал: «Будет непросто, держитесь, пацаны». Тогда еще я не до конца понимал, насколько будет непросто…

Майкопская трудовая колония для несовершеннолетних больше напоминала трудовой общеобразовательный лагерь с карательным режимом. Как и в любой социальной прослойке, здесь также существовала своя иерархия. Самая низшая ступень – это, конечно же, были опущенные или, говоря тюремным языком, «петухи». Маменькины сыночки, косячники, то есть люди, совершившие непростительные проступки, и просто слабаки становились педерастами еще на тюрьме. Они несли свой крест не только в тюрьме, но и в последующей вольной жизни. И если кто-то из простых сидельцев, выйдя отсюда, мог изменить свою жизнь или продолжить ее по-новому, сохранив в себе то человеческое, что в нем осталось, то опущенным никогда не удавалось «отмыться». Их продолжали презирать, не подавая руки при встрече. От них шарахались, как от прокаженных. Ведь когда тебя в пятнадцать-шестнадцать лет трахают каждую ночь, то тебя ломают как личность – раз и навсегда. Вот поэтому самые страшные преступления совершаются именно такими людьми – обозленными на весь мир.

Следующими в этом списке шли рядовые. Обычные пацаны, не хватавшие звезд с неба, четко соблюдавшие режим содержания, вышколенные, как солдатики. Наверное, в свое время их поэтому и назвали рядовыми. Каждый из них в отдельности представлял собой какую-то личность, но страх перед физической расправой активистов делал из них рядовых безропотных солдатиков. Там, на свободе, каждый из них не раз участвовал в драках, и многих били, когда они попадали не в свой район. Но когда тебя регулярно начинает бить актив, ты понимаешь, что все, что было с тобою до этого, – лишь детский лепет и легкий массаж тела.

Активисты. Во все времена активистами были красные, и во все времена их так же не любили, как и сейчас. Достаточно вспомнить некоторые исторические факты, чтобы понять, что с тех времен практически ничего не изменилось. Кулаков раскулачивали активисты, в комсоргах и старостах тоже были активисты, и, как потом выяснилось, многие из них в войну становились полицаями. В каждой зоне, которых по всей стране не одна тысяча, активисты помогали поддерживать ментовской порядок, хотя сами, по сути, были такими же зэками, как и те, от кого они требовали беспрекословного выполнения правил режима.

Самой высшей кастой была борзота. Это люди, которые вели себя вопреки всем местным правилам, не признавая ни режим, ни порядок. Сказать, что это были сливки местного общества, – значит не сказать ничего. Это были дофины, патриции и инфанты местного криминального мира. На всю зону, в которой сидела почти тысяча заключенных, их было всего восемь. Естественно, они не работали, ели самые лучшие продукты, курили только сигареты с фильтром. С этими людьми здоровались за руку все чины в зоне, включая самого «хозяина». Они поддерживали внутренний баланс в зоне. Не разрешали беспредельничать активу, но и не давали расслабляться рядовым. Любой, даже опущенный, мог подойти к ним со своей проблемой или вопросом, и они ее решали.

Но чтобы встать на одну ступень с ними, нужно было пройти не семь, а семьдесят семь кругов ада. Вначале тебя долго и жестоко избивали активисты, пытаясь заставить отказаться от принятой модели поведения. Это могло продолжаться не одну неделю. Потом тебя начинали «прессовать» менты, сажая в карцер и лишая тех немногих благ, которые положены осужденному. Это посылки, бандероли и свидания с родными и близкими. За всем этим со стороны наблюдала сама борзота, не предпринимая никаких действий. Но даже после этого ты мог не попасть в их число, потому что никто не привык делить свое место под солнцем, и они в этом смысле не были исключением…

После зарядки нас отправили на завтрак. Запевала орал вступление песни про какой-то коммунистический корабль. Я шел в конце строя. Каждый шаг отдавался болью в правом боку, возможно, мне даже сломали ребро – я не знал. Стояла зима, снег искрился на солнце. Недавно мне исполнилось семнадцать лет. Остался какой-то год, и весь кошмар должен был закончиться. По исполнении восемнадцати лет меня должны были отправить на «взросляк», а там все по-другому, я не сомневался….

«А может, дожить эти одиннадцать месяцев рядовым? Может, хватит уже пробивать лбом стены?» – подумал тогда я.

Неожиданный удар активиста вывел меня из этого состояния минутной слабости.

– Кузнецов – в ногу! Песню не слышу! – услышал я голос за спиной.

Резкая боль сначала вызвала шок, но уже в следующее мгновение я сжался, как пружина, а в голове звенело только одно: «Я никогда не стану послушным солдатиком!» Боковым зрением я видел активиста, поэтому, когда бил с разворота ему в челюсть, то знал, что не промахнусь. Я вложил в свой удар не только всю силу, но и всю злость, которая накопилась за последние дни. Челюсть лопнула сразу в трех местах, да к тому же, падая, активист сломал себе руку. Это была моя ошибка…

Никто ни при каких обстоятельствах не должен был бить активиста вот так, при всех, так как это сильно подрывало их власть над рядовыми. Такое нахальство грозило мне не только лишением посылок и свиданий с родственниками, но и жестоким избиением со стороны самих активистов. В подобных случаях администрация закрывала на наши разборки глаза, руководствуясь принципом: «Чтобы другим неповадно было».

Завтрака не получилось. Меня начали таскать по кабинетам оперчасти и режимного отдела, начальника отряда и так далее по списку. Все что-то говорили, угрожали, стращали, но я думал только об одном: когда мне придется столкнуться с толпой активистов от мала до велика? У них тоже была своя иерархия – звеньевые, санитары, секретари, председатели отрядов. И со всей этой толпой сегодня я должен был встретиться лицом к лицу. Я понимал, что надеяться можно только на самого себя…

Первое оружие любого зэка – это «мойка», то есть лезвие для бритья. Взросляки на тюрьме учили: «Если ты окажешься один против толпы и знаешь, что прав, бей сразу по глазам того, кто поздоровее, а остальное бычье отступит само по себе». Это говорили бывалые сидельцы, имевшие не одну ходку на зону. А мог ли я, молодой пацан, даже в такой ситуации полоснуть человека по глазам, зная, что в результате тот останется слепым на всю жизнь? Но и самому становиться инвалидом в свои семнадцать лет я не собирался. Я думал, а тем временем вечер стремительно приближался. Конечно, у меня был один выход. Стоило только подойти к начальнику отряда и написать заявление о принятии в актив, расправа в таком случае отменялась. Но я даже не хотел об этом думать. Знал, что в жизни все рано или поздно заканчивается – закончится и это. А вот клеймо активиста останется навсегда. Как тогда я смогу смотреть в глаза своим корешам там, на свободе? Нет, этот путь был не для меня.

Когда наступил вечер и всех завели в актовый зал для просмотра очередного заседания съезда КПСС, меня позвали в спальню. Крепко зажав в руке «мойку», я отправился навстречу неизвестности…

Они стояли в проходах между шконками, злые, как цепные псы, готовые в любой момент сорваться с места. Главным среди них был бугор отряда по кличке Колесо. Этот сибиряк двухметрового роста имел кулак с мою голову, хотя был старше всего на год. Все ждали, пока он даст команду, чтобы в буквальном смысле разорвать новичка, который никак не хотел признавать их превосходство и становиться таким, как большинство. Но Колесо не спешил…

– Говоришь, борзым хочешь стать? Жизни хочешь добиваться? И даже не побоялся броситься при всех на одного из наших? – усмехнувшись, спросил Колесо.

– Да, – сквозь зубы ответил я, сжимая в руке «мойку».

– А здоровья-то хватит? – Наглая ухмылка не сходила с его лица.

– Посмотрим, – ответил я.

– Ты одного нашего покалечил. Теперь придется тебе его место занять, – закинул удочку бугор.

– Красным не буду никогда! – отрезал я.

– Хорошо подумал? Одиннадцать месяцев – не одиннадцать дней, их еще прожить надо. Подумай.

– Я уже подумал.

– Ну, тогда как знаешь… – Бугор развел руками, и это был сигнал к действию.