Джон Хорган - Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

• Название: Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки
• Автор: Джон Хорган
• Издательство: Амфора
• Жанр: Философия
• Год: 2001
• ISBN: 5-94278-179-6

Есть ли границы познания? Возможен ли конец науки? Самые интересные научные теории последних двадцати лет, удивительный диапазон воззрений крупнейших исследователей конца XX века представляет читателю американский ученый и писатель Джон Хорган, объединивший в своей книге тонкий анализ потрясающих открытий и ярких, характерных свойств личности ученых, подаривших эти открытия миру.

---

— Маркс на самом деле запутался в понятиях предопределения и детерминизма, в частности в теориях истории, которые, я думаю, должны полностью зависеть от каких-то обстоятельств. Я на самом деле думаю, что он очень ошибался по этим вопросам.

Дарвин, будучи «слишком выдающимся викторианцем, чтобы полностью освободиться от прогресса», более критично подходил к викторианским концепциям прогресса, чем когда-либо Маркс.

С другой стороны, Гоулд, несокрушимый антипрогрессист, не исключал возможности, что культура может представлять некоторый вид прогресса.

— Так как социальное наследие является ламаркистским, есть большая теоретическая основа для веры в прогресс в культуре. Ее все время сгоняют с рельсов войны, и поэтому она становится условной. Но по крайней мере потому, что все, что мы изобретаем, прямо переходит отпрыскам, есть возможность направленного накопления.

Когда наконец я спросил Гоулда о прерывистом равновесии, он стал горячо защищать его. Настоящая важность идеи, сказал он, заключается в том, что «вы не можете объяснить видоизменение на уровне адаптационной борьбы индивидуумов в дарвиновских, традиционно дарвиновских терминах». Тенденции могут объясняться только механизмами, оперирующими на уровне видов.

— Вы получаете тенденции потому, что некоторые виды видоизменяются чаще, потому что некоторые виды живут дольше, чем другие, — сказал он. — Поскольку причины рождения и смерти видов довольно сильно отличаются от причин рождения и смерти организмов, это существенно другая теория. Вот что интересно. Вот здесь теория прерывистого равновесия была новой.

Гоулд отказался признать, что он в каком-то смысле отступает назад в вопросе прерывистого равновесия или признает превосходство Дарвина. Когда я спросил его про замену «альтернативы» в его начальной работе 1972 года на «дополнение» в 1993 в ретроспективном обзоре «Нейчур», он воскликнул:

— Я этого не писал!

Гоулд обвинил Джона Мэддокса, редактора «Нейчур» в том, что тот сам вставил «дополнение» в подзаголовок, не согласовав это с Гоулдом и Элдреджем.

— Я страшно зол на него за это, — кипел Гоулд.

Но затем Гоулд перешел к доказательству, что «альтернатива» и «дополнение» на самом деле не так уж различаются по значению.

— Взгляните: говоря, что это альтернатива, вы не говорите, что нет старого учения о постепенном осуществлении социальных преобразований. Понимаете, я думаю, что это еще одна вещь, которую люди пропускают. Мир полон альтернатив, так? Я имею в виду, что у нас есть мужчины и женщины, и это является альтернативными состояниями рода у Homo sapiens. Я имею в виду следующее: если вы заявляете, что нечто является альтернативой, это не означает, что она действует эксклюзивно. Это учение имело практически полную гегемонию до того, как мы стали писать. Вот альтернатива для проверки. Я считаю, что прерывистое равновесие с подавляюще доминирующей частотой подтверждается окаменелостями, что означает: градуализм существует, но на самом деле неважен в общем порядке вещей.

По мере того как Гоулд продолжал говорить, я начал сомневаться, на самом ли деле он заинтересован в разрешении споров по поводу прерывистого равновесия или других вопросов. Когда я спросил его, думает ли он, что биология никогда не сможет достичь окончательной теории, его лицо исказила гримаса. Биологи, придерживающиеся такой веры, — это «наивные индуктивисты».

— Они думают, что после того, как мы запрограммируем человеческий геном, мы ее получим! Даже некоторые палеонтологи, — признал он, — возможно, думают, что если мы достаточно долго будем работать, то на самом деле узнаем основные свойства истории жизни.

Гоулд не соглашался. У Дарвина «был правильный ответ насчет основных взаимоотношений организмов, но для меня это только начало. Это не всё; это только начало».

Так что же Гоулд считает неразрешенными вопросами эволюционной биологии?

— О, их так много, что я даже не знаю, с чего начать.

Он отметил, что теоретикам все еще предстоит определить «всю полноту причин», лежащих в основе эволюции, от молекул до больших популяций организмов. Затем идут «все эти случайности», такие, как столкновения с астероидами, которые, как считают, привели к массовому уничтожению.

— Так что, я сказал бы, это причины, силы причин, уровни причин и случайность, — Гоулд задумался на мгновение. — Это неплохая формулировка, — сказал он, достал маленькую записную книжку из кармана рубашки и нацарапал там что-то.

Затем Гоулд весело перечислил все причины, по которым наука никогда не ответит на все эти вопросы. Как историческая наука, эволюционная биология может только предложить ретроспективные объяснения, а не предсказания. Иногда она не может совсем ничего предложить, потому что нет достаточного количества данных.

— Если у вас нет доказательств предшествующих последовательностей, то вы вообще не можете это сделать, — сказал он. — Поэтому я думаю, что мы никогда не выясним происхождение языка. Потому что это не вопрос теории, это вопрос случайной истории.

Гоулд также соглашался с Гюнтером Стентом в том, что человеческий мозг, созданный для выживания в прединдустриальном обществе, просто не способен решить определенные задачи. Исследования показали, что люди абсурдны при решении проблем, включающих вероятность и взаимодействие комплексных переменных, таких, как природа и питание.

— Люди не понимают, что если и гены, и культура вступают во взаимодействие — а они конечно вступают, — то вы не можете сказать, что тут 20 процентов гены и 80 — окружающая среда. Вы не можете этого сделать. Это не имеет смысла. Неожиданно возникающее свойство — это проявляющееся свойство, и это все, что вы можете о нем сказать.

Однако Гоулд не являлся одним из тех, кто наделял жизнь или разум мистическими свойствами.

— Я — старомодный материалист, — сказал он. — Я думаю, что сознание возникает из сложности нервной организации, которую мы на самом деле плохо понимаем.

К моему удивлению, Гоулд затем погрузился в рассуждения о бесконечности и вечности.

— Это две вещи, которые мы не можем понять, — сказал он. — И тем не менее теория почти требует, чтобы мы имели с ними дело. Вероятно, это происходит потому, что мы не думаем о них правильно. Бесконечность — это парадокс внутри картезианского пространства, так? Когда мне было восемь-девять лет, я обычно говорил: «Вон там кирпичная стена». А что за кирпичной стеной? Но это картезианское пространство, и даже если пространство искривлено, вы не можете не думать, что находится за кривой, даже если это и не правильный ход мыслей. Может, все это просто неправильно! Может, это Вселенная фракционных расширений! Я не знаю, что это. Может, есть пути, по которым сконструирована эта Вселенная, но мы их и представить себе не можем.

Гоулд сомневался, могли ли ученые в какой-либо дисциплине достичь окончательной теории, при условии их склонности классифицировать вещи в соответствии с предварительно обдуманными концепциями.

— Я на самом деле задумываюсь, не являются ли любые претензии на окончательную теорию просто отражением способа, которым мы составили о ней представление.

Возможно ли, при условии всех этих ограничений, что биология и даже наука в целом просто будут продолжаться до тех пор, пока могут, а затем придут к концу? Гоулд покачал головой.

— Люди думали, что наука идет к концу в 1900 году, а с тех пор мы получили тектонику плит, генетический базис жизни. Почему она остановится?

В любом случае, добавил Гоулд, наши теории скорее могут отражать наши собственные ограничения как искателей истины, а не истинную природу реальности. Прежде чем я смог ответить, Гоулд уже ушел дальше.

— Конечно, если эти границы истинные, то наука будет полной в рамках границ. Да, да. Это отличный аргумент. Я не думаю, что он правильный, но я могу понять его структуру.

Более того, в биологии все еще могут произойти великие концептуальные революции, доказывал Гоулд.

— Эволюция жизни на этой планете может оказаться очень маленькой частью самого феномена жизни.

Жизнь в других местах, рассуждал он, вполне может не соответствовать дарвиновским принципам, как верил Ричард Докинс; фактически обнаружение жизни вне Земли может поколебать утверждения Докинса, что Дарвин правит не только здесь, на маленькой Земле, но и во всем космосе.

— Значит, вы верите, что еще где-то во Вселенной существует жизнь? — спросил я.

— А вы нет? — сказал он.

Я ответил, что это вопрос спорный. Гоулд скривился в раздражении. Да, конечно, существование внеземной жизни является спорным вопросом, сказал он, но тем не менее можно заниматься обоснованными рассуждениями. Кажется, что здесь, на Земле, жизнь возникла довольно легко, поскольку самые старые камни, которые могут служить доказательством жизни, на самом деле их представляют. Более того, «огромность Вселенной и невероятность абсолютной уникальности любой ее части ведет к огромной вероятности, что везде есть какая-то жизнь. Но мы этого не знаем. Конечно, мы этого не знаем, и я понимаю, что философски непоследовательно заявлять противоположное».