Алексей Чагин - Пути и лица. О русской литературе XX века

• Название: Пути и лица. О русской литературе XX века
• Автор: Алексей Чагин
• Издательство: ИМЛИ РАН
• Жанр: Культурология
• Год: 2008
• ISBN: 978-59208-0290-3

В книге объединен ряд работ автора, написанных в последние два десятилетия и посвященных русской литературе XX века. Открывается она "Расколотой лирой" (1998) - первым монографическим исследованием, обращенным к проблемам изучения русской литературы в соотношении двух потоков ее развития после 1917 года - в России и в зарубежье. В следующие разделы включены статьи, посвященные проблемам и тенденциям развития литературы русского зарубежья и шире - русской литературы XX века. На страницах книги возникают фигуры В.Ходасевича, Г.Иванова, С.Есенина, О.Мандельштама, И.Шмелева, В.Набокова, Б.Поплавского, Ю.Одарченко, А.Несмелова, М.Исаковского и других русских поэтов, прозаиков.

Книга адресована специалистам-филологам и всем, кто интересуется русской литературой XX века.

---

Можно ли, основываясь на таком материале, говорить о разделении русской литературы после 1917 года? Можно, конечно,— имея в виду разделение ее на два русла, на два литературных процесса, отмеченных разным, часто противоположным духовным, нравственным опытом. Стихотворения Н.Тихонова, Д.Кнута, Б.Поплавского и дальнейшая литературная судьба каждого из них свидетельствуют об этом.

При этом, однако, не стоит забывать, что речь идет (о чем опять-таки напоминают стихотворения этих поэтов) о двух процессах развития одной литературы, вырастающей из одних духовных, этических истоков, унаследовавшей одни художественные традиции. И, быть может, главным залогом сохранения внутреннего единства русской литературы оказалась ее верность традициям национальной культуры. Именно поэтому так важна была утверждавшаяся в литературе зарубежья ориентация на сбережение и развитие национальной литературной традиции, забота о сохранении завещанных предками начал русской духовности. Да, обращение литературы зарубежья к идее преемственности, осознание себя в роли хранительницы огня было во многом связано с неприятием того, что происходило тогда в России, в литературе, развивавшейся на родине. Сегодня же многие произведения писателей первой «волны» русской эмиграции, рожденные на чистых ключах национальной культуры, соединяют становятся в нашем сознании в один ряд с лучшими произведениями, созданными здесь, в России, — где верность национальным истокам не была (вопреки опасениям многих в зарубежье) забыта, где духовное начало литературы жило и преображалось, разделяя великую и трагическую судьбу народа.

Итак, обращение к опыту развития русской литературы в 1920-е и 1930-е годы, сопоставление произведений, создававшихся на каждом из путей литературы, позволяет говорить о том, что наши размышления о целостности русской литературы после 1917 года предполагают стремление увидеть и родовые черты, сближающие два потока русской литературы, и черты, определяющие своеобразие каждого из них, и сложность, противоречивость их взаимодействия. И еще — размышления о целостности русской литературы XX века предполагают, видимо, понимание того, что у каждого из составляющих ее двух потоков были и своя глубина, и своя трагедия. Литература в России имела и «указующего с наганом», о котором говорила З.Гиппиус, и была в самом начале обездолена массовой эмиграцией писателей (уехал практически весь цвет русской прозы, за рубежами России оказались многие замечательные поэты). Но и литература эмиграции потеряла немало: она потеряла своего читателя, она потеряла возможность быть внутренне связанной с жизнью нации. Да, Ходасевич был прав, утверждая, что можно оставаться глубоко национальным писателем, пользуясь сюжетами из любого, далекого от родины, быта. Но, думаю, и Ходасевич не считал нормальным для литературы быть раз и навсегда обреченной на такие сюжеты. Да, «Божественная комедия» (и об этом вспоминал Ходасевич) написана изгнанником. Но этот изгнанник был гением, а у гения свой предел духовной свободы. Любая же литература жива не только гениями, в ней есть, как говорил Чехов, и большие собаки, и маленькие собаки, — и кто знает, сколько талантов было задавлено на одном из путей русской литературы – под идеологическим прессом, на другом – в отрыве от живой национальной почвы.

Поэтому когда сегодня во многих публикациях на ставший сакраментальным вопрос: «одна или две русские литературы?» — следует радостный ответ: «одна!» — надо, я думаю, ясно осознавать публицистическую приблизительность и недостаточность этого ответа. Ограничиться этой идиллической констатацией значило бы признать лишь одну из сторон литературной целостности за счет другой, забыть о трагическом смысле разделения, рассечения национальной литературы со всеми далеко идущими последствиями этого разделения. Достаточно полным ответом, учитывающим всю непростую диалектику взаимодействия двух потоков русской литературы в 1920-1930-е годы, могла бы стать «формула»: одна литература и два литературных процесса .

* * *

Высказанные выше соображения объясняют цель и характер этой работы, которая обращена к русской поэзии 1920-1930-х годов, разделенной на два потока развития — в России и в зарубежье. Автор ставит себе целью выявление на индивидуальном уровне, через произведения и творчество конкретных поэтов, судеб поэтических традиций, тенденций развития, определявших эстетическое лицо русской поэзии в 1920-1930-е годы на обоих путях русской литературы. Как, каким образом происходило на двух рукавах одной поэтической реки восприятие и дальнейшее развитие классической традиции, неразрывно связанных с нею опыта символизма, акмеистической поэзии, как прорастал в будущее — там и здесь — опыт русского футуризма? С поисками ответа на эти вопросы связано и решение другой важнейшей задачи, лежащей в основании этой работы — выявление характера соотношения двух литературных потоков в 1920-1930-е годы на единичном уровне, в творчестве русских поэтов, живших в России и в эмиграции, осмысление внутреннего родства и своеобразия каждого из этих поэтических миров, их противостояния и взаимодополняемости, происходящего между ними и неостановимого никакими идеологическими и прочими барьерами «перекрестного опыления» (О.Михайлов). Именно поэтому, опираясь на опыт многих работ, обращенных к русской поэтической классике, к «серебряному веку», к поэзии 1920-1930-х годов, автор видит место своей работы на том пути, который был начат исследователями – такими как В. Вейдле, И. Тхоржевский, О. Михайлов, Л. Флейшман, – утверждавшими мысль о единстве русской литературы 1920-1930 годов при своеобразии каждого из двух составляющих ее потоков.

Внутреннее членение материала осуществляется здесь по не скольким основаниям, по принадлежности к одному из двух потоков литературного развития; к тому или иному поэтическому поколению; по ориентации на ту или иную поэтическую традицию. Таким образом, в центре внимания в конечном счете здесь оказываются судьбы художественных традиций, определявшие как черты сходства, так и своеобразие путей развития русской поэзии в России и в зарубежье в межвоенные десятилетия. При всем многообразии традиций, питавших русскую поэзию тех лет, анализируемый материал условно разделен здесь на два основных, вбирающих в себя все это эстетическое богатство, пласта: на поэзию традиционализма и поэзию авангарда. При этом более пристальное внимание уделено произведениям поэтов зарубежья как материалу, наименее изученному.

Цели, поставленные в этой работе, определяют и избранную методологию, о чем стоит сказать особо. Предлагаемое исследование — не история литературы, оно не призвано дать описание всех тенденций и направлений поэтического развития 1920-1930-х годов. Задача здесь иная — в анализе отдельных поэтических явлений, в погружении в художественные миры, создаваемые по обе стороны границы, выявить основные приметы той противоречивой целостности нашей поэзии, о которой шла речь на предыдущих страницах. Иными словами, исследование развивается не по «горизонтали» поэтического материала (чем занимается история литературы), а по его «вертикали»: пространства конкретных поэтических текстов становятся тем «полем», на котором выявляются и значительные тенденции поэтического развития, и черты своеобразия каждого из двух потоков русской поэзии (в России и в зарубежье), и основные векторы их взаимного сближения или отталкивания.

Таким образом, общие процессы, происходящие в поэзии (и шире — в литературе, в культуре, в духовной жизни людей) в те десятилетия, высвечиваются через единичное их проявление в поэтическом тексте (а через него — в контексте творчества поэта) и в сопоставлении с художественными явлениями, возникавшими на другом пути русской поэзии. Этот путь к общему через единичное совершенно осознанно избран как методологический «ключ» к решению поставленной в работе проблемы: только так — об этом уже говорилось — разговор о целостности нашей литературы (в данном случае поэзии) может стать предметным, доказательным.

Более того, происходящее на пути от единичного к общему обращение к конкретным поэтическим явлениям в целом ряде случаев носит в этой работе характер своего рода «аналитического экстремизма», т.е. опирается на предельно развернутый анализ текста, затрагивающий все «этажи» художественного здания, возведенного автором произведения, — и бросающий лучи в контекст всего творчества поэта, а оттуда — и в более широкое историко-культурное пространство.

Такой подход к исследованию материала позволяет высветить «механизмы» целостности литературы на первичном и, значит, наиболее достоверном уровне их проявления — на уровне «клетки» живого организма произведения, т.е. в пределах художественного образа. Только отсюда, из глубин образа становятся окончательно ясны и закономерности, действующие в поэтическом мире автора, и соотношение его с иными художественными мирами, возникающими на обоих путях русской поэзии.