Владимир Беляев - Встреча с границей

• Название: Встреча с границей
• Автор: Владимир Беляев
• Издательство: Карпаты
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1966

«Ночью Вячеслав Дунаев был поднят по тревоге. Вместе с другими пограничниками он вышел на розыск опасного вооруженного нарушителя...» — читаем мы в очерке «Ожерелье Тумана» из сборника рассказов и очерков «Встреча с границей». Это интересный рассказ о юноше, о котором писали московские газеты: Вячеслав, будучи призван в армию, пошел служить в пограничные войска вместе со своим другом-овчаркой, призером многих соревнований. Таковы взятые из жизни все герои рассказов сборника «Встреча с границей», предлагаемого читателю. В нем дана большая галерея портретов, рядовых и командиров пограничников и увлекательно рассказано о трудной, требующей напряжения всех духовных и физических сил, борьбе с нарушителями наших границ, которую ведут погранотряды.

Содержательна, волнующа и богата на события жизнь пограничников, но еще более богат душевный мир часовых границ нашей Родины.

---

Как хорошо, что в это время появился на заставе политрук Карамчук. Вот кого недоставало Андрею, всем бойцам заставы.

Олимпийским спокойствием, трезвой рассудительностью, умением видеть в тяжелом смешное «братка военный» разряжал любую, самую мрачную обстановку. С его приходом люди как-то сразу внутренне подтягивались, чувствовали себя увереннее. Весь вид его как бы говорил бойцам: «Зачем волноваться? Все будет хорошо. Главное — не унывать». Андрей не раз на себе испытывал это отрезвляющее влияние комиссара. Бывало, какой-либо пустяк выведет его из равновесия, весь он кипит, мечет громы и молнии. Но вот приходит политрук, ничего не скажет, только поглядит с этакой ухмылкой, дескать, плохо, братка военный, когда советский командир смахивает на истеричную барышню, — и стыдно становилось Андрею за свою минутную слабость.

Партии — вот кому политрук верил непоколебимо, больше всего на свете. Верил, и самозабвенно с нескрываемой радостью исполнял любую ее волю.

В школе у Карамчука ясно определились наклонности к музыке. Он хорошо, почти виртуозно играл на баяне, быстро схватывал новинки, даже сам пробовал сочинять музыку. Получалось. Учителя и товарищи прочили ему карьеру музыканта. Случилось, однако, иначе. Музыкант из него не получился. Дело в том, что когда Карамчук окончил девятилетку, в стране ощущалась острая нехватка учителей. Его вызвали в райком комсомола и сказали, что надо ехать в сельскую школу, ребятишек грамоте учить. Так велит партия. «Раз надо, так надо», — ответил Карамчук и укатил в глухое полтавское село с поэтическим названием Вишняки, где и проучительствовал три года.

В тридцатых годах на советских границах стали сгущаться военные тучи. Надо было как следует поставить охрану государственных рубежей. По призыву партии в погранвойска на командную и политическую работу шли лучшие коммунисты. Что тут удивительного, если среди них оказался и Карамчук? Напротив, надо было удивляться, если бы его среди них не оказалось. Сначала «братка военный» комиссарил на дальневосточной заставе, где-то у Тихого океана, затем перебрался в Карпаты.

Где он сейчас? Жив ли? Андрей дорого бы отдал за то, чтобы узнать это. Грабчак хорошо в малейших подробностях помнит каждый день, каждый час пути, которым они с комиссаром вели заставу от границы в глубь украинской земли.

А сейчас Карамчук выглядел осунувшимся, похудел, глаза смотрели устало, и весь он как-то переменился. Сказались, видно, те пять суток, которые он, не сомкнув глаз, добирался из Полтавы, где проводил свой отпуск.

— Не дал, понимаешь, проклятущий гитлерина отгулять положенное. Ничего, разобьем фашиста, двойную компенсацию потребую, — пробовал он пошутить; грустно улыбнулся и спросил:

— Ну, а вы-то тут как? Круто, небось, пришлось?

Андрей рассказал о первом дне, о последующих боях, назвал погибших.

— Да, братка военный, пора, кажется, отходить. Бои уже за Черновцами. Связь с отрядом есть?

— Потеряна, — ответил Грабчак.

— Если не удастся восстановить, — решай сам. Отходить надо! Зря людей губить нечего. Война, видно, надолго и всерьез.

Андрей уже и сам подумывал об отходе, но с часу на час ждал приказа из штаба отряда. «Не могут же они, в самом деле, забыть о заставе!» — надеялся он и медлил с решением.

...Покинули они заставу в ночь на третье июля. Дольше оставаться было нельзя. Фронт ушел далеко вперед, и Андрей опасался окончательно потерять своих. Забрали все, что могли: оружие, гранаты. В вещевые мешки бросили по несколько банок консервов, галеты. Из личных вещей взяли лишь самое необходимое. Что нельзя было «утрамбовать» в вещевых мешках, положили во вьюки: Шелудько снарядил пять вьючных лошадей. Остальное закопали. Хранилище сделали крепко, по-хозяйски. Выбрали сухое место за баней, вырыли большую яму, пол застлали досками, сверху вещи закрыли брезентом, затем засыпали землей, забросали камнями. Получилось добротно и надежно, а главное — незаметно. Маскировка пограничная, ни один фашист не подкопается.

Что зарыть было нельзя или не имело никакой ценности — сожгли. Костер получился большой. Андрей хотел было поджечь и казарму, или вернее то, что осталось от казармы, но политрук рассоветовал: «Зачем дом палить. Пригодится. Мы еще вернемся сюда». В это верил не только Карамчук — каждый боец; Андрей видел, как люди покидали заставу. На их лицах, освещенных тревожным светом костра, он разглядел такой гнев, такую непреклонную волю, что верилось: эти люди, что бы ни случилось, сдержат свое слово, пройдут через огонь и воду, но непременно вернутся сюда, в Карпаты, ставшие для них родными.

В пути к солдатам Грабчака мелкими группами и в одиночку присоединялись пограничники других застав, разбитых в боях на границе. Они выходили из лесов, из виноградников, из поспевших хлебов. Вскоре застава насчитывала до трехсот штыков и была переформирована в батальон.

Путь батальона лежал через Хотин, Каменец-Подольск, Винницу, Немиров... Шли с боями, которые то затухали, то разгорались с новой силой и ожесточением. Пограничники отступали в арьергарде, зарывались в землю у переправ, на развилках дорог, на окраинах поселков, на склонах безымянных высот и своим огнем сдерживали натиск немцев, давали возможность другим подразделениям организованно выйти из боя. Приходилось иногда бросаться в рукопашную. Случалось, принимали бой с фашистскими танками. У пограничников, конечно, не было ни противотанковых орудий, ни опыта, были лишь связки гранат, бутылки с зажигательной смесью и неукротимое желание задержать, остановить врага, остановить, хотя бы ценой собственной жизни.

Не раз батальон попадал в окружение. В первое время это слово у необстрелянных бойцов вызывало панический страх, подавляло волю. Пограничники Грабчака не поддались общему гипнозу. Они убедились, что страхи преувеличены. Всякий раз они отыскивали во вражеском кольце брешь и, что называется, под носом у одураченных фашистов выходили из-под удара. В сложной, часто нелегкой, запутанной обстановке окружения бойцам батальона как нигде пригодились пограничная выучка и закалка, навыки следопытов-разведчиков, умение не терять присутствия духа в любой обстановке.

Чем дальше на восток уходила дорога, тем меньше пограничников оставалось в строю. Особенно сильные потери понес батальон у Крестиновки.

Андрей никогда не забудет это село в районе Немирова. Маленькая, всего в несколько десятков дворов, Крестиновка лежит на холме возле шоссе, бегущего на Киев. Чуть поодаль от села, на восточной ее стороне, начинается лес, а с запада — широкое ровное поле. Короче говоря, место самое подходящее для обороны. Здесь батальон Грабчака и принял бой с усиленным немецким полком. Фашисты бросили против пограничников танки, методично бомбили с воздуха, обстреливали из орудий и минометов. Бой шел день и ночь. Временами он затухал, и тогда казалось, что силы сражавшихся сторон иссякли и бой уже больше не возобновится. Но он затухал, чтобы разгореться с еще большим ожесточением.

Батальон выполнил приказ: трое суток он удерживал Крестиновку, преграждал фашистам путь вперед, дал возможность дивизии перегруппироваться и занять новый оборонительный рубеж. Но успех этот достался дорогой ценой. Почти двух третей бойцов не досчитался Андрей в батальоне, когда вывел его из боя. И самому ему пришлось бы лежать у Крестиновки, если бы не Шелудько. В одной из атак, а их за трое суток было не меньше двадцати, фашистский автоматчик прицелился в Андрея. Была страшная суматоха, и Грабчак, конечно, не заметил опасности. Но ее заметил находившийся рядом Шелудько. Заметил и бросился на выручку. Автоматная очередь, предназначенная для Грабчака, пронзила могучее тело старшины. Когда атака была отбита и немцы откатились, Андрей разыскал умирающего старшину. Он лежал на опушке леса, в тени молодого дубка. Глаза его были открыты, в них глядело полуденное небо и пушистые облака, плывшие по нему. Шелудько сразу узнал Андрея и обрадовался его приходу. Бескровное лицо старшины чуть тронула горькая улыбка. Говорить ему было трудно. Он задыхался, и Андрей еле разобрал, что хотели сказать беззвучно шептавшие губы умиравшего друга.

— Прощай... Андрей Михайлыч...

Впервые старшина назвал Грабчака так. Прежде он называл его не иначе, как «товарищ начальник» или «товарищ старший лейтенант».

Бывает, что суть сложнейших явлений нам помогает схватывать маленькая, далекая от происходящего деталь. Именно это случилось тогда с Андреем. Не по страданиям израненного старшины он понял, что тот не жилец, а по этому необычному для Шелудько обращению.

В груди у раненого что-то булькало, хрипело, язык не слушался. Выдавливая слово за словом, он просил Андрея известить мать, наказать ей, чтоб не очень убивалась.

Когда Андрей думает о Шелудько, ему вспоминается вся их недолгая, спаянная мужской дружбой совместная служба. Они сошлись довольно скоро. Сам увлекающийся, немного взбалмошный, этакой кипяток, Андрей, как это ни странно, симпатизировал людям неторопливым, обстоятельным, умеющим без лишних разговоров «дело делать». Именно такого человека и нашел он в старшине.