Вячеслав Удовик - Воронцов

• Название: Воронцов
• Автор: Вячеслав Удовик
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02728-0

Предлагаемое вниманию читателей издание представляет собой жизнеописание генерал-фельдмаршала, светлейшего князя, новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, наместника на Кавказе М. С. Воронцова (1782–1856). Личность этого человека вызывает самые противоречивые оценки историков и исследователей-пушкинистов. Первые, признавая в нем талант полководца и мудрого правителя, укоряют его за приверженность монархии и называют угодливым царедворцем. Вторые (по крайней мере большинство из них) игнорируют его заслуги перед Отечеством и видят в нем только врага великого поэта. Рассказывая о жизненном пути Воронцова, о его ратных подвигах и деяниях во славу России, автор книги опровергает распространенное и искаженное представление о нем как о расчетливом вельможе и гонителе Пушкина.

В Приложении приводится ценнейший исторический документ — кавказские письма М. С. Воронцова к А. П. Ермолову.

---

Вот тебе самое верное и аккуратное описание всего, что у нас делалось в течение двух месяцев. Конечно результатов больших нет и, как я тебе говорил в Москве, без какого-либо особого случая не могло быть; но мы повиновались воле Государя и общему мнению в России, что не показаться сего года в горах было бы стыдно. Мы были и жили спокойно в Андии, куда столько лет уже собирались идти и где Русские никогда не были, сожгли и истребили Дарго, местопребывание нашего главного неприятеля и под его глазами; шли на него и били его всякий раз, что он близ нас оставался. Кроме несчастной оказии генерала Клюки никто из нас не имел во всю кампанию ни малейшей неудачи. Что народы нам не покорились, причиною тому, что они слишком боятся Шамиля, хотя его ненавидят. Наконец, когда не оставалось ничего делать в горах, то мы возвратились на плоскость, но без всякого отступления и проложили себе дорогу новую, неизвестную, которая шла прямо чрез неприятельскую позицию и, несмотря на все его сопротивления, на все затруднения местности, на число наших больных и раненых, мы пришли невредимо и без всякой потери (кроме тех, которые от неприятельских пуль в войне неизбежны) туда, куда придти хотели.

Весьма может статься, что в России ожидали более. Конечно, если бы общества могли покориться, то дело было бы виднее; но какие же бы были последствия? Зимовать отряду в горах было бы невозможно, и покорившиеся общества, наказанные после нашего отхода Шамилем, только еще более нас возненавидели бы и проклинали. Ты знаешь хорошо здешний край и все обстоятельства здешней местности и здешней войны; ты будешь нас защищать против тех, которые скажут, что мы недовольно сделали. Конечно, многие могут думать и сказать, что лучше было бы не идти совсем в горы; но в этом году не идти туда было невозможно; мы пошли очертя голову, сделали все, что возможно и вышли благополучно и, смею опять сказать, не без славы. Теперь уже настанет время для войны более систематической и которая хотя тихо, но вернее должна в свое время улучшить положение здешних дел; но об этом я буду говорить в другой раз.

Скажу тебе сегодня, что сын твой <Клавдий Алексеевич> молодец и вполне достоин носить твое имя; к истинной моей радости он остался невредим, хотя в горной артиллерии, в последнем периоде нашего похода, в пропорции более потери, нежели во всех других командах; мне самому досталось видеть, с каким хладнокровием и искусством он наводил свои орудия под сильным ружейным огнем; и начальники, и товарищи отдают ему полную справедливость. Я жду только рапорта генерала Козляинова, чтобы сделать для него уже здесь то, что от меня будет зависеть. Прощай, любезный Алексей Петрович, пожалуйста отвечай мне на письмо это и скажи мне, что у вас в Москве про нас говорят. Всегда любящий тебя и преданный тебе М. Воронцов.

4

Тифлис, 10 декабря 1845 г.

Это не письмо, любезнейший Алексей Петрович, а только повестка, что будет письмо пространное и обстоятельное, коли не с первою, то наверное со второю экстрапочтою; но я не хотел пропустить сегодняшней без того, чтобы не сказать тебе два слова в ответ на вчера полученное письмо твое, с приложениями от 24 ноября. Письмо это по истине меня огорчило тем, что ты мог подумать, что, вопреки моего обещания, я не отвечал еще на первое письмо твое от 31 августа, потому, будто бы, что я сержусь на что-нибудь в том письме писанное. Первое — ни одно слово в письме твоем не было такое, чтобы человек, даже который любит подозревать и сердиться, нашел бы в том причину; второе — я сам тебя просил сказать мне откровенно все, что об нас в Москве говорят. Ты это сделал, и во всех этих толках ничего не было оскорбительного или неприятного, но, напротив того, во всем и во всех вопросах, требующих объяснения, было видно чувство благосклонности и доброжелательства, и я должен быть благодарным от всей души за всеобщее участие, показанное нам за экспедицию сего года, хотя понятно она не имела и не могла иметь блистательных результатов. Много подробностей ты от меня получишь в будущем письме, а теперь только повторяю еще, что я благодарю тебя от всей души за все, что ты мне писал и писать будешь, и что хотя беспрестанно собирался отвечать тебе обстоятельно, но шестимесячное отсутствие из Тифлиса в экспедиции и разъездах, потом, по возвращении сюда, необходимость отправиться в Ахалцых и потом в Закаталы и на всю Лезгинскую линию, совершенно мне в этом помешали; приехав же сюда недели две тому назад, я тотчас был замучен не только хаосом всякого рода дел и текущих, и запущенных, но несколько дней сряду должен был беспрестанно заняться рассмотрением и отправлением в Военное Министерство военных и провиантских смет на будущий год и, в дополнение всего этого, должен был открыть настоящие военные действия против некоторых ужасных злоупотреблений по разным частям и, между прочим, по инженерству. Вот что мне помешало о сею пору, несмотря на беспрестанное желание, отвечать тебе во всей подробности и уведомить о ходе здешних дел. Сказав все сие (и ты будешь очень несправедлив, если во всем этом мне не поверишь), я уже в будущем письме ничего не скажу о причинах замедления, et j’entrerai en matiere sans preambule <приступлю к делу без предисловиях Будь уверен между тем, что я с полным вниманием и с душевным желанием исполнить твою справедливую просьбу, прочту посланные тобою записки и займусь этими двумя делами немедленно и ежели я успею помочь справедливому разрешению, то опять должен буду тебя благодарить за то, что ты дал мне этот случай. Вообще нельзя не желать, чтобы правительство наше было справедливо и щедро против остатков здешней царской фамилии; а что же касается до барона Розена, то я здесь уже имел случай удостовериться, сколько против него было несправедливостей, вследствие мерзостей и доносов Гана, и как ты был прав во всем, что ты мне сказал в его пользу, когда я был у тебя в Москве. Итак, не прощай, но до свиданья, |хотя заочно, любезнейший Алексей Петрович; сделай милость, никогда не сомневайся, что я к тебе истинно привязан, люблю и уважаю тебя от всей души. М. Воронцов. P. S. Фрейтаг 4-го числа должен был занять с 10-ми батальонами Гойтинский лес и рубить и сжечь лес насквозь всего пространства по дороге на два пушечных выстрела, что он надеется сделать до праздников, потом в Генваре пойдет на ту же операцию в Гихинский лес, в чем ему будет способствовать Нестеров со стороны Владикавказа. Не знаю, до какой степени Чеченцы будут мешать и драться; но о сю пору как у них, так и во всем Дагестане, а еще более на Правом фланге, все совершенно смирно и спокойно.

5

Тифлис, 2 января 1846 г. Кончено 18 января.

Начинаю с того, любезный Алексей Петрович, что обе твои записки, т. е. насчет царицы Марии и дел покойного барона Розена, в полном ходу, и я надеюсь, что успею подвинуть оба эти дела выгодным и справедливым образом. Насчет царицы Марии, в особливости, Ладинский весьма хорошо мне помогает. Просьба ее самая скромная, а решение здешнего совета, чтобы она искала формою суда в делах с своими бывшими подданными, и несправедливо, и неприлично; оно так показалось и Государю, и он велел министру внутренних дел, по сношению с моим предместником, представит сие дело в видах правительственных. Нейдгардт дал справедливое и приличное мнение; но г. Перовский, полагая, видно, что по этому делу недовольно еще вышло нумеров, не докладывая Государю, вновь требовал от Нейд-гардта какие-то сведения о бывших, 50 лет тому назад, у царицы здесь доходов. Несмотря на то, что Нейдгардт прежде ему писал, что это теперь узнать невозможно; старик уже ничего не хотел отвечать, и дело осталось без хода. Теперь мне остается только повторить самому Государю все, что Нейдгарт прежде писал Перовскому, с некоторыми примечаниями и которые, смею думать, покажут всю умеренность того, что просит сама царица; и смею надеяться, что дело это кончится успешно.

Я уже начал сие письмо, когда, после беспрестанных помешательств, неминуемых по здешнему течению дел, дошло до меня дружеское твое письмо от 24 декабря в ответ на последнее мое письмо от 10 декабря. Оно меня очень обрадовало уверением, что ты на меня не сердишься и во мне не сомневаешься. Раз навсегда нам с тобою надобно удалить и возможность мысли друг другу не доверять. В одном только не исполню твоего приказания, а именно в продолжении молчания: я бы сам себя этим наказал, ибо для меня истинное и душевное удовольствие с тобою беседовать, сообщать тебе о здешних делах и просить твоих заключений и советов. Когда нельзя, так нельзя да и полно, но как скоро есть время и возможность, то это всегда будет для меня праздником. — Теперь начну некоторые объяснения на вопросы твои в прежнем письме и на то, что про нас в Москве говорили. Начну с того, что я писал Головину, потому что должен был отвечать на два письма его и уверять его, что я получил записки и сведения, при тех письмах приложенные; но конечно мне в голову никогда не приходило, что от одного Головина я могу получать мысли и соображения военные. Я видел в нем только того, кто еще недавно и в критическое время был здесь главнокомандующим, и я должен был быть признательным за готовность его сообщать мне все, что он почитал для меня полезным. Чтобы я сравнил его с тобою, в военном отношении, это дело невозможное, и ты сам должен это чувствовать: для тебя я нарочно приехал в Москву, и не думай, чтобы это была лесть, а точная правда. Головин случился там, и мы уже много с ним и в Карл-сбаде, и в Италии о Кавказе говорили. Я не имел никакого мнения на счет его управления, как военного, так и гражданского; но по обеим статьям его сведения были последние. Тебе кажется тоже, что, по внушениям Головина, я не отдал справедливости генералу Клюке и ни к чему его не представил, а слишком выставил Аргутинского. Но Клюке был представлен мною к шпаге с алмазами за храбрость, получил оную и очень ею доволен, ибо сам чувствовал, что большего права на награду не имел. Я его не виню за сухарную экспедицию, как ее называют, которая нам так дорого стоила, хотя может быть и тут распоряжения могли быть лучше, и должен сказать, что во все наши жаркие минуты, от Дарго до Герзель-аула, особливо 13-го, 16-го и 19-го, Клюке показал свою старинную личную храбрость и твердость, стоял грудью и готов был на рукопашный бой; но вместе с тем скажу тебе, в откровенности, что его военное поприще должно считаться конченным. Храбрость осталась; но решительности на какую-нибудь ответственность, ежели и когда-нибудь была, то теперь уже вовсе нет. Я это имел случай видеть на деле 14-го июня, под Андиею, где он хотел удержать Кабардинцев от атаки на Шамиля и не умел их поддержать; а в Бортунае я видел лично то место, с которого он в 44-м году, при Нейдгарте, с 6-ю батальонами и 1500 кавалерии, не смел атаковать бегущего, так сказать, под его ногами неприятеля, спустился было сперва на него с 4-мя батальонами и потом, по слуху, что будто его обходят (чего не было и быть не могло) воротился опять на гору и дал Шамилю уйти из такого положения, в котором, как Шамиль сам говорит, мы уже его никогда не застанем. От самого простого и ни в чем не опасного движения тогда, со стороны Клюке, зависело, может быть, кончить войну одним ударом: Шамиль бы не мог спасти ни одну пушку и с трудом свою пехоту. Клюке напуган событиями 43-го года, и как я выше сказал, природная его храбрость всегда поддержит его в опасности лично, но отдельно употреблять его уже невозможно. Все это должно остаться между нами, для собственного твоего сведения; но мне нужно было в твоих глазах оправдаться.